– Мое «племя» на такое дерьмо не купится. – Все равно здесь почти никто из ваших не бывает, кроме тебя и Кена, – напоминает Роуэн. – А остальные… они не станут возражать против того, что прошло твое одобрение. – Я об этом подумаю, – вздыхает Кларк. – Ничего не обещаю. Уже повернувшись, чтобы уйти, она оглядывается. – Аликс встала? – Нет. Ей еще пару часов спать. Но я знаю, что она хотела тебя видеть. – Вот как, – скрывая разочарование, произносит Кларк. – Я передам ей, что ты сожалела, – говорит Роуэн. – Да, передай. Есть о чем жалеть. Сходка Дочь Роуэн сидит на краю кровати, озаренной солнечным сиянием световой полоски на потолке. Она босиком, в трусиках и мешковатой футболке, на животе которой плавает бесконечными кругами анимированная рыба-топорик. Она дышит восстановленной смесью азота с кислородом и примесными газами. От настоящего воздуха эту смесь отличает только чрезвычайная чистота. Рифтерша плавает в темноте, ее силуэт подсвечен слабым светом, сочащимся в иллюминаторы. На ней черная как нефть вторая кожа, которую по праву можно считать особой формой жизни – чудо термо- и осморегуляции. Она не дышит. Двух женщин разделяет стена, отгораживающая океан от воздуха, взрослую от подростка. Переговариваются они через устройство, прикрепленное изнутри к иллюминатору в форме слезы – нашлепка размером с кулак передает колебания фуллеренового плексигласа акустическому приемнику. – Ты говорила, что зайдешь, – говорит Аликс Роуэн. Проходя через перегородку, ее голос становится дребезжащим. – Я добралась до пятого уровня, столько бонусов собрала – жуть! Хотела тебе все показать. Запаслась шлемофоном и все такое. – Извини, – жужжит в ответ Кларк. – Я заходила, но ты еще спала. – Так зашла бы сейчас. – Не могу. У меня всего пара минут. Тут кое-что случилось. – Что такое? – Один человек ранен, его вроде бы кто-то укусил, и мясники переполошились насчет инфекции. – Какой инфекции? – спрашивает Аликс. – Возможно, никакой. Но они хотят устроить карантин – просто на всякий случай. Насколько я понимаю, обратно меня так и так не пустят. – Делают вид, будто от них что-то зависит, да? – усмехается Аликс, и линза иллюминатора забавно искажает ее лицо. – Знаешь, им очень, очень не нравится, что не они тут командуют. – И с удовольствием, которое, вероятно, относится скорее не к корпам, а ко взрослым вообще, она добавляет: – Пора им узнать, каково это. – Меня это не радует, – неожиданно говорит Кларк. – Переживут. – Я не о том, – качает головой рифтерша. – Просто я… Господи, тебе же четырнадцать. Тебе не место внизу… я это к тому, что тебе бы сейчас наверху нежничать с каким-нибудь р-отборщиком… – С мальчиками? – фыркает Аликс. – Это вряд ли. – Ну, тогда с девочками. Так или иначе, тебе бы сейчас на волю, а не торчать здесь. – Лучшего места для меня не найдешь, – просто отвечает Аликс. Она смотрит в окно, за три сотни атмосфер сразу – подросток, на всю жизнь запертый в клетке холодного черного океана. Лени Кларк все бы отдала, чтобы ей было чем возразить. – Мама об этом не хочет говорить, – помолчав, продолжает Аликс. Кларк остается безмолвна. – О том, что произошло между вами, когда я была маленькой. Люди болтают о всяком, когда ее нет рядом, так что я кое-что подслушала. Но мама молчит. «Мама добрее, чем можно было ожидать». – Вы были врагами, да? Кларк качает головой – бессмысленный и невидимый в такой темноте жест. – Аликс, мы просто ничего не знали друг о друге до самого конца. Твоя мама просто хотела предотвратить… «…то, что все-таки случилось. То, что я пыталась начать». Речь – это так мало. Ей хочется вздохнуть. Заорать. Все это недоступно здесь, со сплющенными легкими и желудком, с накачанными жидкостью полостями тела. Она может только говорить – монотонная пародия на голос, жужжание насекомого. – Это трудно объяснить, – равнодушно и бесстрастно передает вокодер. – Тут словом «враги» не отделаешься, понимаешь? Там было и другое, фауна в сети тоже делала свое дело… – Это они ее выпустили, – упорствует Аликс. – Они это начали, а не ты. Под «ними» она, конечно же, имеет в виду взрослых. Вечные противники, предатели, испортившие все, что возможно, для следующего поколения. И тут до Кларк доходит, что Аликс не причисляет ее к отвратительному заговору взрослых – что Лени Кларк, Мадонна Разрушения, каким-то образом приобрела в сознании этого ребенка статус почетной невинности. Ей больно от этого незаслуженного отпущения грехов. В нем чудится нечто отталкивающее. Но ей не хватает духа поправить подружку. Она выдавливает из себя лишь бледную неуверенную поправку. – Они не нарочно, детка. – Кларк грустно хмыкает – звук выходит, как от трения наждачной бумаги. – Никто-никто тогда не делал ничего нарочно, просто все так сложилось. Океан вокруг нее стонет. Этот звук – нечто среднее между призывом горбатого кита и предсмертным криком гигантского корабельного корпуса, лопающегося под напором воды. Он наполняет океан и частично проникает в переговорное устройство. Алекс недовольно морщится. – Терпеть не могу этого звука. Кларк пожимает плечами, в душе радуясь, что разговор прервался: – Ну, у вас, корпов, свои средства связи, у нас свои. – Я не о том. Я про эти гаплоидные звенелки. Говорю тебе, Лени, он просто ужасный тип. Нельзя доверять тому, кто способен издавать такие звуки. – Твоя мама ему вполне доверяет. И я тоже. Мне пора. – Он убивает людей, Лени. И я не только про папу говорю. Он многих убил. – Тихое фырканье. – Об этом мама тоже никогда не говорит. Кларк подплывает к иллюминатору, прощально распластывает ладонь по освещенному плексигласу. – Он дилетант, – говорит она и шевелит ластами, отплывая в темноту. Голос вопит из рваной пасти в морском дне, из древнего базальтового тоннеля, набитого механизмами. В юности эта пасть извергала непрерывный раскаленный поток воды и минералов – теперь лишь изредка рыгает. Мягкие выдохи покачивают механизмы в глотке, раскручивают лопасти, свистят в трубы, заставляют металлические обломки биться о каменные. Голос настойчивый, но ненадежный, поэтому Лабин, когда устанавливал колокола, предусмотрел способ запускать их вручную. Он раздобыл резервуар от негодного опреснителя и добавил к нему тепловой насос из той части «Атлантиды», которая не пережила восстания корпов. Открой клапан, и горячая вода хлынет в отверстие, проколотое в гортани гейзера. И машинка Лабина, терзаемая кипящим потоком, завопит во всю глотку. Призывный звон похож на скрежет ржавых жерновов. Он настигает плавающих, беседующих и спящих рифтеров в черном, как тепловая смерть, океане. Отдается в самодельных пузырях, разбросанных по склону – в металлических трущобах, освещенных до того тускло, что даже в линзах они кажутся серыми тенями. Звук бьет в блестящую биосталь «Атлантиды», и девятьсот ее заключенных немного повышают голос или увеличивают громкость или нервно мычат себе под нос – лишь бы его не замечать. Часть рифтеров – те, что не спали, оказались поблизости и еще остались людьми – собирается на звук колокола. Зрелище почти шекспировское: круг левитирующих ведьм на проклятой темной пустоши: глаза горят холодным светом, тела не столько освещены, сколько обозначены голубыми угольками механизмов на дне. Все они согнуты, но не сломлены. Все ненадежно балансируют в серой зоне между адаптацией и дисфункцией, порог стресса у них за годы страданий поднялся так высоко, что хроническая опасность стала просто свойством среды, не стоящим упоминания. Их отбирали для работы в таких условиях, но их создатели вовсе не ожидали, что им будет здесь хорошо. Так или иначе, они здесь, вместе со всеми знаками отличия: Джелейн Чен с ее розовыми пальцами без ногтей, саламандрой воспрянувшая после перенесенных в детстве ампутаций. Дмитрий Александр, священник-наживка из той постыдной закатной эпохи, когда папа еще не бежал в изгнание. Кевин Уолш, необъяснимо возбуждающийся при виде кроссовок. Собрание декоративных уродцев, не способных выносить телесный контакт, психи, уродовавшие себя, поедатели стекла. Все раны и дефекты надежно укрыты подводной кожей, все патологии скрыты за единообразием шифров. И они тоже обязаны даром речи несовершенному механизму. Кларк призывает собрание к порядку вопросом: – Джулия здесь? – Она присматривает за Джином, – жужжит сверху Нолан. – Я ей все передам. – Как он? – Стабилен. Все еще без сознания. На мой взгляд, слишком долго. – Его за двадцать кэмэ волокли с кишками наружу – чудо, что еще жив, – вклинивается Йегер. – Да, – соглашается Нолан, – или Седжер специально держит его под наркозом. Джулия сказала… Кларк перебивает: