Над ним криво висел портрет, и я остановилась, чтобы его поправить. — А о чём ты можешь поговорить, пап? — зажала я плечом телефон и чуть сдвинула картину. — О Марго можешь? Она знает, что ты поехал на форум с какой-то девицей? Или ты снял её там? А может, это бесплатный сервис для участников форума? Подарок от президента? — Ты специально язвишь, чтобы побольнее меня задеть? — рассердился отец. — Специально? — я чуть не подпрыгнула на месте. — Пап, я даже не помню, как ты выглядишь, а уж тем более, что тебе неприятно. Но, знаешь, можешь сказать, что тебе нравится, или попросить секретаря, пусть пришлёт списком, и я буду говорить только на эти темы. — Аль, если бы ты вернулась в Москву… То, что? Мы смогли бы это уладить? Или наши разногласия разом исчезли бы? Что-то мне подсказывало, что это старая песня, после которой я и перестала отвечать на его звонки, иначе меня бы это так не триггерило. А ещё что-то подсказывало, что мой ответ не изменился. — Я уже сказала, пап. Нет. Я не помню, почему я уехала, но, кажется, мне тут нравится, — ответила я и отошла подальше, чтобы посмотреть на картину. Не знаю, почему я выбрала белый цвет для гостиной. Не помню, зачем повесила сюда свой портрет, но ему здесь явно было не место. В коридоре по стенам висели бронзовые светильники и над пианино просилось зеркало в золочёной раме, что сделало бы коридор бесконечным, расширив пространство, в крайнем случае — голова оленя с ветвистыми рогами, чтобы обыграть и старый Беккер с вензелями и кованую бронзу, но никак не современный портрет: промокшая девушка босиком под дождём в слепящем свете фар. Нет, к художественному исполнению у меня претензий не было. Не Репин, конечно, но и я не «Царевна Софья в Новодевичьем монастыре», в мокром-то платье, прилипшем к телу, прости господи. Ухожу, убегаю в дождь, обернулась лишь на секунду, бросить прощальный взгляд. Вроде я, а вроде не я… К тому же висела картина слишком высоко, словно не на своём месте, и как-то несимметрично, что ли. Ещё и не хотела висеть ровно, как я её не поправляла. — Ты не помнишь, случайно, кто написал мой портрет? — спросила я у отца. — Твой портрет? — переспросил он настороженно. — Или об этом мы тоже не говорим? — догадалась я. — Ну, портреты — не самая любимая тема в нашей семье. Опять поссоримся, — вздохнул он. — А мы с тобой часто ссорились? — пошла я по коридору, скользя рукой по стене (она была очень приятной на ощупь, словно велюровой). — В последнее время — да, — ответил отец. — Хотя пока ты училась в школе, были очень близки. Но потом ты влюбилась, и это была не… не… — подбирал он подходящее слово. — В общем, приносящее тебе одни разочарования чувство. Я тогда тоже пережил не лучший момент в своей жизни, мы с Марго чуть не развелись. К сожалению, после этого мы с тобой так и не нашли общий язык. — А что случилось у тебя? — спросила я с искренним интересом. Дошла до ванной комнаты, уселась на край большой керамической чаши ванны и принялась рассматривать стоящие на полке флаконы. — Ну, скажем, я тоже любил девушку, — неожиданно признался отец, — а потом застал её с другим. — Он выдержал паузу, словно давая себе время совладать с чувствами. Или мне время вспомнить? — Это было очень больно, — выдохнул он. — Я был раздавлен, сломлен, зол на весь мир. Я ведь уже немолод, мне было трудно полюбить, и ещё труднее — пережить предательство любимой женщины. 36 36 — Разве ты в это время не был женат? — удивилась я. — Был, — выдохнул он. — Так почему же не простил, что у неё тоже был другой? Тем более, раз она тебе так дорога? Я понюхала молочко в большой белой бутылке, заглянула в банку с английской солью и решила принять ванну. Начала, конечно, со свечей, которых и здесь было как в хорошей церкви. — Разве любовь не важнее? — спросила я отца, поджигая длинную спичку. — Это сложный вопрос, — тяжело вздохнул он. — Наверное, важнее. Только я ей не врал, она знала, что я несвободен, а вот она мне — ещё как. Увы, ей были нужны только мой статус и мои деньги. А ложь и предательство прощать нельзя. Так когда-то учили меня. Так когда-то научил тебя и я. — И я тоже не простила? — удивилась я, зажигая свечи у зеркала. И сначала подумала: Игоря, раз у нас всё так непонятно. Но потом вспомнила, что видела у себя на ключице татуировку: струйка дыма, сердечко, буква «Р». Затушив спичку, я оттянула ворот футболки и снова посмотрела в зеркало на тату. — Нет. И, надеюсь, никогда не простишь, — неожиданно горячо заявил отец. Я удивлённо приподняла брови. — Его, случайно, звали не на букву «Р», то моё большое чувство? — Именно так, — ответил отец. Он набрал воздуха в грудь… — Не говори, — поспешно перебила я. — Если моя любовь была такой несчастной, неразделённой и приносила мне одни страдания, зачем мне про него знать? В груди поднялось половодьем. Весенним, безудержным, неукротимым. Взорвало ледяные берега, разлилось, забурлило, затопило. Я аккуратно села, словно боясь себя расплескать. От свечей плыл лёгкий запах табака и ванили. Но я чувствовала лишь дым и горечь табака. — Она была разделённой, — шумно выдохнул отец. — Но… как бы это правильно сказать… Ты наступила с ним на все грабли, на какие только могла. Сколько же горя принесла тебе его любовь, — он снова вздохнул. — Он тебе совсем не подходил, моя девочка. — Совсем? — машинально повторила я, боясь вдохнуть. Мне казалось, я вот-вот вспомню, того, про кого говорит отец: так остро заныло в груди, так сильно забилось сердце, но… — Помнишь, как ты пекла для него вишнёвый пирог, а он так и не явился? Пирог? Какой пирог? Я облизала пересохшие губы. Из руки словно выскользнула путеводная нить, и я снова осталась одна в кромешной темноте. — Как ждала вечерами, а он не считал нужным даже позвонить, — безжалостно звучал голос отца. — Сколько слёз ты пролила! А как резала его вещи, рвала ваши фотографии, помнишь? Фотографии? Увы, то, что я чуть было не вспомнила, были не фотографии. — Но это мелочи. Как же мы переживали, когда ты потеряла ребёнка. — Отец сглотнул ком в горле. — У Марго был сердечный приступ, я чуть не разбился — в шоковом состоянии ехал к тебе в больницу. А он? Что он тебе сказал, когда явился? — горько усмехнулся отец. — Он засомневался, что это был его ребёнок, что малыш вообще был, и это была беременность, а не попытка им манипулировать. Как же ты натерпелась, моя девочка! Он пил, принимал всякую дрянь. Изменял тебе, врал. Он тебя бил… Перед глазами мелькали картинки. Ужин, выброшенный в помойку. Подгоревший пирог, украшенный вишней. Резкая боль внизу живота. Кровь по ногам. Удар по лицу. — Бил? — ужаснулась я, не веря, что жила такой жизнью. — У тебя над верхней губой есть шрам, — сказал отец. Я повернулась к зеркалу, силясь разглядеть. — Это от кольца. Он тебя ударил и рассёк печаткой губу. Я провела по маленькой белой полоске пальцами, надеясь вспомнить лицо того, кто это сделал, его глаза, его руки, хоть что-то, хотя бы эмоции, что испытала тогда, ведь они наверняка были очень сильными, но… память подсовывала чёртовы дешёвые, картонные картинки. — Ты чуть не погибла из-за него, — голос отца сорвался. — В тебя стреляли, — просипел он. — Зачем? — Не зачем, — он откашлялся. — У него было столько врагов, что ему и на пушечный выстрел нельзя было к тебе подходить, чтобы не подвергать опасности, а он… — выдохнул отец и, наверное, покачал головой. — Слава богу, вы развелись. Я посмотрела на правую руку. Значит, всё же я была замужем. — Десять лет, — подсказал отец. — Десять лет ты с ним как приворожённая. Три года в браке. А потом ты подала на развод и, едва получив документы, уехала подальше.