XVIII Семья Шермата-ата — большая, и отношения между ее членами сложные. Конечно, как и в любой кишлачной семье, вся жизнь здесь подчинена слову и воле старшего — Шермата-ата. Но если внешне дети безропотно подчиняются главе семейства, то внутренне частенько с ним не соглашаются. Действительно, ведь они уже стали взрослыми, имеют каждый свой характер, свой взгляд на жизнь, свои принципы и убеждения. Например, Шерзад причисляет себя к реалистам. Он считает, что мир, к сожалению, далек от совершенства. И еще многое надо изменить, чтобы он стал таким, каким видит его Азада — этот большой ребенок. Для сестры мир — это порядок и гармония. И если вдруг гармония почему-либо нарушается, то, полагает Азада, стоит лишь обратить на это внимание, осудить это нарушение, и оно само по себе исчезнет. Отсюда и прямолинейность, и бесхитростность девушки. Она всегда говорит то, что думает. Азада, правда, никогда не откровенничала с братом, она замкнутая, но уж Шерзада не проведешь, он видит сестру насквозь. Потому-то и не представляет, как выполнить поручение отца — в самую душу заглянуть Азаде, узнать о ее сокровенных думах и желаниях. Нет, не раскроется девушка, не станет выворачивать душу наизнанку. И не из ложной скромности или стыдливости, а потому что любовь для нее — чувство слишком личное, не предназначенное для обсуждения. Мог бы поговорить с ней по душам Шерали, то есть не выпытывать, не дознаваться об ее симпатиях, а просто навести ее на мысль о лейтенанте как-то ненароком, в беседе. Но его, к сожалению, нет в «Чинаре». И это тоже непонятно Шерзаду. Вроде бы умный человек Шерали, отец троих детей, а взял да и наплевал на семейные традиции. Вместо того, чтобы жить в «Чинаре», отправился в эту дыру — пятое отделение, да еще не в само отделение, а в фисташковую рощу Куштанского лесхоза, где устроился лесничим. И надо же — жена у него образованная, институт закончила, а преподает все в той же дыре, пятом отделении. И довольна. Другая бы мужу за такую жизнь что ни день истерики закатывала, а Чаман только улыбается. И ничего-то им не нужно — ни дома собственного, ни мебели. Принцип у них — живи сегодняшним днем. — Но если вы живете лишь сегодняшним днем, — как-то спросил Шерзад Чаман, — так что же тогда Шерали возится с этими фисташками — экспериментирует без конца? Хочет повысить урожайность, масличность! Но зачем ему это? — Любой принцип можно истолковать и так и этак, ака, — ответила невестка. — В личной жизни он для нас приемлем. Крыша над головой есть, любимая работа — тоже. Дети и достаток есть. Зачем нам больше? — Но ведь и о будущем надо думать? — То, чем занимается ваш брат, и есть наше будущее. Все это будет для людей! Шерзад вспомнил о просьбе отца поговорить с Азадой, увидев Сахро у конторы совхоза. «А не побеседовать ли сначала с ней, — подумал он, — Азада, кажется, души не чает в своей заведующей, так, может, Сахро в курсе сердечных дел сестры?» Шерзаду, так же, как почти всем чинарским мужчинам, нравилась эта красивая женщина. Когда муж оставил Сахро, Шерзад не удержался, стал оказывать ей знаки внимания. — О-о, Сахрохон, ассалом алейкум, рад видеть вас как всегда цветущей и неотразимой, — рассыпался в любезностях Шерзад. — Ваалейкум, Шерзад-ака, — в тон ему ответила Сахро, — спасибо за комплименты, они всегда меня радуют. — Как моя сестренка, джаным? — Работает, передовая доярка! — Молодец! Не позорит имя отца. Вы спешите, Сахро? — Кто не спешит в наши дни, ака? — Верно. А то, может, присядем, разговор есть небольшой. Они прошли на боковую аллею и присели на скамью. — Мы люди взрослые, — сказал Шерзад, — и можем себе позволить быть откровенными, не так ли? — Смотря в чем, — заметила Сахро. — Тоже правильно. Видите ли, меня, вернее, всю нашу семью, беспокоит Азада. Сами знаете, возраст у нее... Короче говоря, девушка на выданье, а мы все еще в неведении — не знаем избранника ее сердца. А отдавать за кого попало — не хочется, да и положение не позволяет... Слышал, что Юсуф приударяет за ней! Да об этом и сам отец догадывается. В последнее время парень всячески старается угодить старику, по делу и без дела на джайляу появляется. Сахро из всего сказанного не поняла, как же родители Азады относятся к секретарю комитета комсомола, поэтому и ответила неопределенно: — И на ферме Юсуф бывает часто, видно потому, что у нас комсомольцев много. Вижу иногда — разговаривает с ней, а о чем... — Сахро пожала плечами. — На мой взгляд, Юсуфджан парень неплохой. — Э-э, это совсем не то, — высокомерно произнес Шерзад, — все равно, что голодному желудку горький чеснок. Самостоятельности в нем маловато. — В его годы и у вас, наверное, не было ее, — сказала Сахро. — В его возрасте я уже был завторгом рабкоопа. Если он действительно приглянулся моей сестренке, то... я считаю так — лучше маленькая работа, чем большой разговор. А у него вся работа из одних разговоров состоит. — Не волнуйтесь, не люб Азаде комсомольский секретарь. Просто она не может отважиться и сказать ему об этом, — неожиданно заявила Сахро. — Она не отважится, мы скажем, Сахрохон. Спасибо за хорошую весть. — А разве вам неинтересно, кто же приглянулся Азаде? — шутливо спросила Сахро. — Вот это мы все и хотели бы знать. — Акрамов. Азада уже обещала позвонить ему. Шерзад улыбнулся. — Ну что ж, серьезного парня выбрала сестра. Я бы на месте отца одобрил такой выбор. Шерзад не мог скрыть радости. «Если виноградную лозу не укоротишь, она и до Кашгара доползет, — подумала Сахро. — Разочарую-ка я этого толстяка, пусть не радуется преждевременно». — Только зря лейтенант Азаде голову кружит, — сказала она с сожалением. — Зря? — Ну да. Я слышала, у него невеста есть. — Интеллигент! — воскликнул зло Шерзад. — Одну имеет, другой голову дурит. Надо предупредить сестренку, как бы беды не вышло. Шерзад обдумал все, что услышал от Сахро. С одной стороны, конечно, хорошо, что Азада равнодушна к Юсуфу, но вместе с тем... Если лейтенант помолвлен — тогда позор на весь «Чинар». За ужином, выбрав удобный момент, он сказал жене, но так, чтобы услышала и Азада: — Оказывается, участковый наш — бабник. Имеет невесту, а говорят, в «Чинаре» уже кому-то голову вскружил. Надо Ярматову подсказать, чтобы по партийной линии его... Первый трехэтажный дом в «Чинаре» наконец-то был сдан. Его построили на взгорке, в углу сада, недалеко от конторы. Он был как городской, этот дом, со всеми коммунальными удобствами. Еще при закладке было решено отдать его приезжим специалистам — учителям, медикам, агрономам, ветеринарам. Захиду выделили квартиру на третьем этаже — однокомнатную секцию с большим окном и балконом, выходящим на площадь. Из всех жильцов только ему провели телефон, мол, служба такая — в любое время может лейтенант понадобиться. Квартира Захиду понравилась, особенно его радовало то, что из крана текла вода, душевая работала и газ уже был подключен. Комната оказалась большой, светлой, из окна виден был кишлак и скалы за ним. — Кто-нибудь из коренных чинарцев поселился в этом доме? — спросил Захид у коменданта. — Предлагали многим, но все отказались, — ответил тот. — Не привыкли, понимаете. Разве дехканин сможет спокойно жить, если у него в хлеве не мычит корова, не блеет овца, если из подворотни не лает собака, и вообще во дворе не слышен крик ишака? И... потом, третий этаж и огород как-то не уживаются... В совхозе Захиду дали грузовик, и он, заехав в райцентр на старую квартиру, забрал там свои пожитки и отправился к родителям — ведь квартиру нужно было чем-то обставлять. Родные его встретили радостно. Джамиля захлопотала на кухне, Пулатджан, который оказался дома, пошел в магазин, а мать, усадив сына и шофера за дастархан, стала потчевать их чаем и попутно жаловаться на детей — мол, странные они какие-то пошли, чуть что, норовят удрать из дома, «в самостоятельность». Захид, слушая ее, вспоминал народную пословицу: «Дочка, тебе говорю, а ты, сноха, слушай». Он усмехнулся. — Вот видите, шоферджан, — заметила мать, — Захид ничего всерьез принимать не хочет... Возвращались они в «Чинар» ранним утром. — Лето, — сказал шофер Калтура-ака, коренастый сорокалетний мужчина, — прекрасное лето!.. Захид кивнул. Действительно, хлопковые поля, люцерники и кукурузные клинья, словно изумрудные ковры, застелили землю. В открытое небо кабины влетает утренний ветер и разгоняет остатки сна. Захид молча любуется красотой долины, и радость переполняет его сердце. — У каждого цветка свой запах, — как бы уловив настроение Захида, сказал шофер. — Лето — один из цветков года. «Сегодня займусь устройством быта, — размышлял Захид, — приведу в порядок квартиру, а завтра подключусь к оперативной группе». Он гнал от себя мысли об Азаде, старался думать о предстоящем расследовании дела Халикова, только не о ней. Но это ему плохо удавалось. Когда девушка не явилась в кино, странная мысль пришла Захиду в голову. А что если здесь сыграло свою роль слово Шермата-ата. Он вспомнил, как зло высказался старик в адрес Юсуфа, когда тот ненадолго вышел из юрты. Захид тогда в душе пожалел Юсуфджана, неплохого, как казалось ему, парня, а про Шермата-ата подумал: «А этот чабан рассуждает, как самый настоящий феодал». Машина въезжала в «Чинар», а Акрамов так и не решил, как же ему теперь поступить, как вести себя с Азадой. Весь день Захид приводил в порядок квартиру, а вечером зашел к Ярматову. — Мурад-ака, я должен извиниться, — сказал он, — но пока с оперативной группой работать не смогу. — Что-нибудь срочное? — Да. Время уходит, я хочу, как говорится, по горячим следам проверить одно дело в Чукургузаре. — Что ж, не смею задерживать. XIX Чукургузар означает — глубокий брод. Здесь Шорсу вырывается из теснины ущелья и, прежде чем продолжить путь между адырами, широко разливается, упершись о каменистые пороги, как о плотину. В живописном месте, расстелив на берегу курпачи, расположилась под вечер компания уста Нияза. Все были заняты делом: кто нарезал морковь для плова, кто устанавливал казаны, кто раскладывал костер, лишь бухгалтер Самад, худощавый тридцатилетний щеголь, отдыхал, удобно расположившись на курпаче, изредка отдавая распоряжения. Самад считал, что его миссия уже окончена, ведь это он достал мясо, рис, морковь. Поводом для угощения послужило вот что. Абрай-кара, бригадир молочно-товарной фермы, растил семерых дочерей, симпатичных, очень похожих друг на друга. Девочки росли, старшие уже работали, средние учились, а младшие ходили в детский сад. Абрай-ака, человек общительный и добродушный, с тех пор, как в кишлаке открылось заведение уста Нияза, не знал покоя — градом сыпались на него шутки завсегдатаев парикмахерской. И причиной тому были семь его дочерей. Но вот у Абрая-ака родился сын, и он, довольный и счастливый, поспешил в парикмахерскую. Уста Нияз тут же смекнул, что рождение бригадирского сына — удачный повод для мужской пирушки, на которой он попробует выполнить просьбу Эгамова. — Не дело, Абрайджан, — сказал он, усадив бригадира в кресло вне очереди, — отмечать такое великое событие в учреждении. Давайте так: я вас сейчас сделаю молодым джигитом, а через час, скажем, всей вот этой компанией мы явимся к вам?! Как, товарищи?