— Не очень. Меньше, чем в прошлом году. — Значит, на орден не потянешь? — Даже на медаль... Тогда мне орден Ленина дали, за сто девяносто ягнят от сотни маток, а в этом году сто шестьдесят еле получилось. — Почему «получилось», Шерматджан? Разве это не в твоих руках? Ничего, у других, говорят, и этого нет. — Другие — это другие, Саитджан, а я пока в совхозе один. — Скажи — в области! Но если и дальше будет так продолжаться, кое-кто тебя перегонит. Особенно из стариков. — Пусть, я не обижусь. Богаче все будем. А пока... я все же один. — Пока... Как только твои секреты станут известны другим, рекорды посыплются, как из рога изобилия. Обставят тебя, ей-богу! — Разве я против, Саитджан? — ответил ата. И снова, как и при встрече, мелькнула мысль: «Неспроста ты приехал, Саит, не за тем, чтобы проверить сигнал». — А секреты... — Шермату-ата показалось, что друг это слово произнес с иронией. — Нет их у меня. Работаю, как вол. Остальное делает наука! — Разве у других нет всего этого? — Не знаю. Я не обязан знать! — Твои успехи, Шерматджан, вызывают сомнения у людей. Я хотел предупредить тебя, чтоб не очень увлекался, а то ведь можно такие неприятности нажить! — Не волнуйся, Саитджан. Перед людьми я чист, как стеклышко. А ты... раз уж взял в руки большую палку, так и ударь хоть раз... — Тебе что, синяка хочется? — Лучше синяк, чем догадки. — Хорошо. С тех пор, как ты приехал с курултая с орденом, среди чинарских чабанов только и разговору, что о тебе. — Завидуют! — Не завидуют, а обвиняют. Считают, что награда незаслуженная. Не обижайся, слова врага — мед, слова друга — перец. — Если есть, что сказать — не щади отца родного! — Тогда слушай. Тут вошла Бодом-хола. Она внесла миску с жареным мясом и поставила посередке дастархана. — Кое-кто в совхозе считает, — сказал капитан, — что ты обманул государство. Да, государство и партию, в которой сам состоишь! Считают, и не без оснований, думаю, — что у тебя котлов два, а половник один. В этом весь секрет. — Не понял намека. — Кроме совхозной отары, у тебя появилась своя, пусть не целая, но все же... И ты за счет собственных ягнят увеличиваешь приплод совхозных овец. Ты решил: то, что добавишь сегодня, завтра вновь вернется к тебе в виде премии. Убыток, если и есть, невелик, зато слава!.. Имя на всю область гремит. К тому же блага... Новая «Волга» вне очереди. Надумал строиться — пожалуйста материалы! Не было у тебя ста девяноста ягнят, не было! — Так-так, интересно, а сколько же было, а? — спросил ата с насмешкой. Халиков пожал плечами. — А кто же знает, Саитджан? Может, те, что шепчутся за моей спиной? — На бумаге все было, а фактически... Свыше десяти лет после мартовского Пленума, Шерматджан, не только ты, но и другие чабаны получают в награду за перевыполнение планов приплода и сохранения молодняка ягнят. Это, как говорится, законно. Но этих ягнят-то из своей же отары берут, да самых крепких и обязательно — ярочек. А ведь те собственные ярочки давно уже стали овцами, сами дают приплод. — Природа. Им в этом не может сам аллах помешать. — Об этом и речь... Я часто думал, куда совхозные корма деваются? Каждую осень рапортуем: есть два плана! Но едва весна начинается — кормов уже нет, овцы дохнут, как мухи! Государство вынуждено выплачивать миллионы рублей страховых сумм. Теперь-то я разобрался в этой арифметике! — Если и завелась у кого из чабанов скотинушка, Саитджан, никто ее не украл. По закону завелась. Ни одна чабанская семья столько съесть не может, вот и получается что-то вроде отары. — Наверно, есть и другие пути? — Какие? — Скажем, получать премию деньгами. — По червонцу за голову?! Спасибо! Пусть тогда совхоз забирает моих овец, не жалко! Но вместе с ними и совхозную отару! Партия правильно делает, что материально стимулирует наш труд, а те, кто распускает сплетни, враги этой политики, их нужно судить! Скажи сам, Саитджан, зачем мне, старому человеку, таскаться по горам за отарой, ночей не спать, мерзнуть, жариться на солнце?! Ведь можно устроиться сторожем в магазине и жить припеваючи! Днем возись в своем огороде, что тоже не бесполезно, а вечером торгуй водкой по спекулятивной цене. — Не получился у нас разговор, Шерматджан, — с досадой произнес капитан, — не хочешь ты меня понять! — Еще как понял! Хочешь, чтобы я сдал своих овец и восхищался собой — ах, какой я молодец, какой сверхсознательный! Так, что ли? — В конечном счете, так. Но главное — хочу, чтобы ты остановился. Жадность — страшный порок. Она рождает и тщеславие. Это еще хуже. Не дай бог, заболеешь ими, вылечиться трудно, тут никакой врач не поможет! Понимаю, совхозу был нужен передовик, ты им стал. Теперь — стоп, тормози, брат! — Тормози?! Тебя бы в мою шкуру, Саитджан! — воскликнул ата. — Думаешь, легко быть передовиком? Хуже, чем отстающим! Как курултай или слет какой, так сотни глаз смотрят на тебя, ждут, чего же ты еще наобещаешь. И начальство туда же: мол, давай-давай, подай пример, зажги сердца! А костер давно выдохся, нужно дрова подкладывать, да побольше, чтоб ярче горел. Я иногда чувствую себя колесом, пущенным с горы по узкому желобу. Катишься и знаешь, что не упадешь и не остановишься. — Я вот и хотел остановить тебя, Шерматджан. — Кто это тебе позволит? Впрочем, и мне тоже. Смотри, Саит, начнешь упорствовать, себе же лоб расшибешь. — Ты мне спас жизнь, — сказал капитан, — без тебя я бы замерз на волжском льду. И ты мне с тех пор брат. Я буду драться, чтобы имя моего брата не склонялось злыми языками, чтобы жажда славы не затмила его разума! — О том, что было, не вспоминай. Ты на моем месте поступил бы так же. А сейчас... что конкретно предлагаешь? — Отдай собственных овец совхозу, Шерматджан. Оставь себе то, что положено по уставу и... от греха подальше! Уверен, что эта твоя инициатива будет достойна оценена государством. — Дураки на этом джайляу, Саитджан, давно перевелись, поищи их в другом месте. С пустой сумой идти по миру!.. Стар я для этого. Да и овец нет у меня, проверяли — не нашли! — Что ж, придется лучше поискать. — Капитан встал. — За хлеб-соль спасибо. — Куда вы, Саит-ака? — спросила хола, принесшая в касах[15] шурпу. — Шурпы хоть отведайте! — Спасибо, келин, как-нибудь в другой раз. Сейчас я спешу. — Оставь его, — сказал Шермат-ата, видя, что жена хочет возразить гостю, — у него и в самом деле важные дела. А сам подумал: «Послушать Саитджана, так надо хозяйства всех чабанов перекроить... А кто на это сейчас пойдет!» С тех пор друзья встречались редко. IV — Идем к нам, — предложила Сахро Азаде, когда они вышли из совхозного сада. — Жарко что-то, чайку попьем, от нас и до фермы ближе. Сахро права. От них до фермы рукой подать, минут пять ходьбы. Коттедж, в котором она живет, самый крайний из домов, построенных совхозом специально для учителей, на берегу дарьи. Муж Сахро преподает историю в школе, он и Азаду в прошлом году, вернее последние пять лет, учил. Зовут его Улаш-ака, а ученики просто — «муаллим»[16]. Азада несколько раз бывала в доме заведующей фермой, знает, что там в это время прохладно. Двор весь усажен деревьями, а с дарьи всегда веет свежестью. — Хорошо, зайдем, — согласилась Азада. — Может, у тебя дела? — спросила Сахро. Ей показалось, что девушка не очень охотно произнесла это «хорошо». Дела у Азады, конечно, были. Сообщили, что вот-вот должна мать с джайляу вернуться, надо было навести в доме порядок — помыть, почистить, подмести. Но и от приглашения заведующей отказываться не хочется — с ней всегда интересно. Пусть уж дела остаются на вечер. — Какие там дела, Сахро-апа[17], — ответила она бодро. — Ну раз так, идем, сестренка. Как-то не по себе мне сегодня. Сахро часто пытается понять причины своей привязанности к Азаде. Казалось бы, что общего между нею, замужней женщиной, матерью, к тому же красавицей, и вчерашней школьницей? Только ли работа? Нет. Она руководитель, а Азада — доярка, одна из двадцати с лишним женщин, среди которых Сахро наверняка могла бы найти подругу более подходящую. Но нет же, душа лежит к этой скромной и простой девушке. Она не может точно сказать, какая черта Азады ее привлекает больше всего, но знает одно — когда рядом эта девушка, легче на душе, словно она родной ей человек. Они вошли во двор и будто попали в другую страну — прохладную, зеленую. — А хозяин-то дома, — не слишком любезно произнесла Сахро, — ну ничего, мигом спровадим в чайхану, пусть там развлекается, а с женщинами ему нечего делать! — Зачем, апа, — возразила Азада, — пусть муаллим останется, с ним так интересно! Улаш-ака учил Азаду истории с пятого по десятый класс, она знала его как доброго, умного человека. Детям казалось, что нет и не может быть такого, чего бы не знал Улаш-ака. Первая жена Улаша-ака, тоже учительница, умерла от сердечного приступа лет пять назад. Дети их давно выросли и после окончания вузов разъехались кто куда. Ни один не остался в «Чинаре». И потому после смерти жены учитель вдруг остался совсем один. Согнуло горе муаллима — взгляд его стал каким-то тусклым, не было в нем прежней страсти, с которой отдавался он любимому предмету. Ученики, и Азада тоже, помогали Улашу-ака по дому, а иногда приходили просто так, поболтать, отвлечь его от тягостных мыслей. Но время шло, горе понемногу стиралось, и муаллим вновь обретал себя, становился прежним — страстным и увлеченным педагогом. Два года назад он женился на Сахро, муж которой, уехав на курсы повышения квалификации, познакомился в Ташкенте с другой женщиной и больше в «Чинар» не вернулся. Женитьба Улаша-ака на молодой — моложе, чем младшая его дочь, — красивой женщине вызвала немало пересудов в кишлаке. Но и тут время сделало свое дело — зубоскалы поостыли, смирились, тем более, что жили они дружно и счастливо. — О-о, Азадахон, — произнес радостно Улаш-ака, появившись в дверях дома.