Вера позвонила на третий день, сообщила, что особенно нового ничего нет, но они договорились встретиться опять у кинотеатра. А снова увиделись они лишь через неделю, потому что Щеголева посылали в командировку в район. Она позвонила в тот же день, как он вернулся, и по тому, какой у нее был взволнованный голос, он понял — что-то случилось. — Знаете, Леонид Николаевич, они уничтожают накладные, — сказала Вера при встрече. — Уничтожают? А зачем? — Я сама не понимала, но оказывается — они их уничтожают, а потом выписывают новые накладные. «Так... — подумал Щеголев. — Интересная тактика». — А когда они расправляются с этими накладными? В начале месяца, в середине, в конце? — Когда как. Обычно когда продают очередную партию товара. — Ага! — удовлетворенно воскликнул Щеголев. — Значит, они выписывают на меньшую сумму. — На меньшую. Как вы угадали? — Это нетрудно. У вас ведется только суммарный учет? — Да. «Вот тебе и ревизия! — подумал Щеголев. — Что может сделать ревизия, когда обувь продана, а накладные уничтожены? Ищи ветра в поле. Нет, ревизии ничего доказать не удастся. Коварная тактика...» — А вы откуда узнали о накладных? — спросил он. — Лида сказала, подружка моя. И вообще, Леонид Николаевич, может быть, мне уходить из торговли, а? Они же и мне скоро предложат. — Что? — Деньги. Лиде ведь предложили, как только она обо всем узнала. Вот я и думаю... Я в институт хочу поступить. В этот раз не поступила, на следующий поступлю обязательно. — А вы пока готовьтесь к экзаменам, чтоб время не пропадало... — Я готовлюсь, — сказала она. «Может быть, ей действительно уходить надо?» — подумал Щеголев. Пока глядит она в мир беззащитными глазами, и пока нет еще житейского «опыта», складывающегося иногда из ложных выводов. — А насчет работы... Что я могу посоветовать?... — Щеголев развел руками. — Если невмоготу — надо переходить в другой магазин. Я помогу. Но если можете еще... — Я могу, могу! — поспешно проговорила Вера. — Но делайте поскорее ревизию, Леонид Николаевич! — Будем стараться... — Я понимаю. А как мне быть? По-прежнему продавать эти туфли? — Ничего не поделаешь, — сказал Щеголев. — Нам надо узнать всех, кто плетет паутину. Хватит сил подождать? — Хватит, — покорно вздохнула Вера. «Только бы не сложилось у нее впечатление, что мы бессильны, — подумал Щеголев. — А то, что в ближайшее время никакой ревизии не получится — так это точно. И магазином пока заниматься вплотную рано. Начинать надо с этого райпромкомбината, с этой «Зари». «Заря», «Заря»... — такое поэтическое название!» В отделе кадров Щеголев внимательно изучил личные дела всех, кто работает в обувном цехе промкомбината, в том числе начальника цеха Курасова и технорука Галицкого. И у начальника цеха, и у технорука, и у других — сплошные благодарности за хорошую работу; обувной цех план постоянно перевыполнял, все трудились в поте лица. И с кем бы он ни разговаривал, все подтверждали — работа идет по всем правилам. Выходило: вроде бы махинациями с туфлями никто не занимался. На все многочисленные поиски, беседы, расспросы Щеголеву понадобилось четыре недели. И все бестолку. Он уже было с грустью начинал подумывать о том, что «Заря» тут ни при чем и Вера ошибается. Но тем не менее сейчас, сидя в своем кабинете, он вытащил из сейфа папку, задумчиво постучал по ней шариковой авторучкой и крупными печатными буквами нацарапал «Мошенники», потом подумал, порвал папку, взял из сейфа другую и написал на ней: «Скороходы». В папку он сложил все бумаги, которые у него накопились по делу, а также письмо, написанное Верой, с витиеватыми красными закорючками начальника, Виктора Викентьевича Селищева: «Тов. Щеголеву. Ваши соображения». Об этих соображениях Щеголев сейчас докладывать и шел. Начальник был занят, у него сидел корреспондент городской газеты. — Зачем корреспондент пожаловал? — осведомился Щеголев у секретарши Зины. Зина воодушевилась, перестала печатать на машинке и, заговорщически понизив голос, произнесла: — Очерк пришел писать. — Очерк? — удивился Щеголев. — У нас тут материал только для фельетона можно набрать. — Он не о работе, он о сотруднике. — Что, он с тобой делится? — спросил Щеголев. — Ага! — важно сказала Зина. — Знаешь, такой симпатичный мужчина... Нетерпеливо звякнул звонок. Зина быстро поправила прическу, глянула в зеркальце, которое лежало у машинки, и ринулась к двери. Её тяжелая пышная фигура скрылась за обитой коричневым дерматином дверью. Но тут же Зина и вернулась. — Леня, тебя Викентьевич зовет... Щеголев приоткрыл дверь. Кабинет начальника походил на бильярдный зал с двумя столами зеленого сукна, которые приставили друг к другу. Комната была полна воздуха и света. Над столом большой писанный акварелью портрет Дзержинского, на боковой стене — огромная крупномасштабная карта города, на которой обозначены едва ли не отдельные дома. От двери вела темно-красная ковровая дорожка, а на столе стояли три разного цвета телефона — внутренний, городской и министерский. Щеголеву, как всегда, не хотелось идти, утопая в этой ворсистой ковровой дорожке, хотелось обогнуть ее, но это было невозможно, ибо она вела прямо к столу Виктора Викентьевича. Он бесшумно шагал по ней, искоса поглядывая на моложавого корреспондента, примостившегося у стола с блокнотом, и думал о том, что весь этот просторный зал-кабинет и длинные столы, ряды стульев и телефоны придавали всему значительность. Щеголев ликовал, когда они приводили «крупных птичек» к самому Викентьевичу, и тот выплывал, большой и грузный, из-за стола и закрывал по привычке один глаз, словно целился в них, и голосом, словно из репродуктора, задавал вопросы. Сейчас Виктор Викентьевич в белой нейлоновой рубашке поднялся айсбергом из-за стола и надвигался на Щеголева, щуря глаз то на него, то на корреспондента. «Ага... — подумал Щеголев, пожимая руку начальнику, а потом знакомясь с корреспондентом. — Сейчас будет цитировать «Двенадцать стульев». Но Викентьевич, узнав у Щеголева, что он ничего особенного рассказать корреспонденту не может, лишь на секунду помрачнел, а потом усмехнулся и переменил тему. — Да, да! Значит, «Бриан — это голова...». Я и сам чувствую, что им палец в рот не клади... торгашам этим. Они разговаривали уже наедине, корреспондент ушел. Перед этим Виктор Викентьевич обещал, что завтра познакомит его с инспектором из второго отделения Усиковым. Усиков недавно завершил дело о валютчиках и ходил теперь, задирая нос. С Щеголевым корреспондент тоже обещал встретиться непременно, как только закончит он дело, чтобы можно было описать его по горячим следам. Щеголев-то, вообще, был против, но прищуренный глаз Виктора Викентьевича зорко сторожил его, и он промолчал. — Что думаешь предпринимать? — спросил начальник, разглядывая в папке, которую протянул ему Щеголев, свою резолюцию и читая подробные записи Щеголева о том, когда, где, кому и при каких обстоятельствах удалось побеседовать с работниками промкомбината. А было таких человек двадцать пять. Бесед много, а результатов — кот наплакал. — Думаю теперь заняться теми, кто был уволен, — сказал Щеголев. — Хочешь найти среди них недовольных Курасовым и Галицким? — Да. Они не могут не знать об этих проделках. — А что могут сообщить уволенные? Устаревшие сведения? Ну, допустим, мы узнаем, что тогда-то и тогда-то совершались хищения. Документы ведь уничтожены. Что мы сможем доказать? — Ничего, Виктор Викентьевич. Но я и не собираюсь ничего доказывать. Через этих людей я лишь хочу узнать, кому можно верить в промкомбинате, пока же я натолкнулся, как это говорят, «на глухую стену молчания». И я не могу понять, почему мне никто ничего не сказал. Правда я еще не беседовал с тремя людьми. — Кто это? — Каграманов, Чепрунов и Малыхин. — Гм... Это мне ни о чем не говорит. — Все трое в разное время были уволены. Малыхин сейчас шофером работает — хлеб развозит. Чепрунов при ЖЭКе служит — инспектор. — А Каграманов? — Каграманов нигде не работает. Книги продает. — Тунеядец? Щеголев промолчал. — Ну, хорошо, — сказал Виктор Викентьевич. — Так почему же тебя заинтересовало именно это трио? — Они меня заинтересовали не вместе, а каждый сам по себе. Заинтересовали потому, что в свое время вступили в конфликт с руководством промкомбината. — В чем конфликт? — Я еще точно не знаю, Виктор Викентьевич. Это было давно. — Да, Каграманов... — задумчиво произнес Селищев. — Ты говоришь, он спекулирует книгами? — Не спекулирует. Продает. — Ладно, не жонглируй словами. И, вообще, формулировка не имеет значения. С кого ты начнешь? — С шофера. — Так, через недельку, значит, можно будет провозгласить: «Лед тронулся, господа присяжные заседатели!». Как, сможем? — Ковер покажет, — туманно произнес Щеголев.