— Да, выпивка — это важно! — согласился Первый. — Мне нужна честность, Шрам. — Я не то чтобы умею хорошо врать, — признался я. — Да и скрывать мне особо вроде нечего. — Ну и отлично. Давай начну с плохого… Я хочу знать, что у тебя было с этой девочкой… Которая стала Четырнадцатой. Но твоё мнение. Я сделал большой глоток пива, тяжело опустил кружку, налил ещё и начал. — Я, Подруга, Приятель и Дружище — нас было четверо. С самого начала — четверо…. — … И до самой баржи мне казалось, что я понимаю, почему… После её предсмертных слов я перестал понимать опять. И теперь уже, наверно, никогда и не разберусь, — закончил я. — Помыться хочется, — прокомментировал Шестой. — Я думал, что знал самую грязную версию этой истории. — Эту историю рассказывали? — удивился я, и все присутствующие начали бессовестно ржать. — Шрам, ты не обижайся, но ты как не видел, что вокруг происходит, так и до сих пор не видишь, — отсмеявшись, сказал Первый. — Вашу историю сначала Мысь кому-то рассказал, потом ещё кто-то вспомнил. И начала она обрастать такими романтическими подробностями! Вся казарма смаковала. — Вот гадство-то, — я уткнулся в кружку, но пива там оказалось слишком мало, чтобы спрятаться. — Я тоже целиком всё не знала, — ответила Пятнадцатая. — Думала, всё выяснила, а тут… — Да, мне теперь самому интересно, — проговорил Первый. — Почему она так делала? А почему эти двое других пошли за ней? А помыться — да, хочется. Подлянки — это одно, а такая ненависть — это совсем другое. — Она сказала, что я что-то не сделал… — Шрам… — Пятнадцатая дотянулась до моей шевелюры и растрепала её. Быстро волосы растут, да. — Шрам, гадать ты можешь вечно. Как по моему женскому мнению, так и по мнению других девушек, не сделать ты много чего мог. Но такая ненависть и подлость — это что-то запредельное. Она тебя предала ещё до Порки раз сто. — Ладно, ей уже за всё воздалось, — махнул рукой Первый. — Надо просто запить и забыть. — Дело! — обрадовался Шестой. — Тогда другой вопрос: что ты сказал Кривому в Пуще? — А… — открыл я рот, не зная, как спросить, откуда они знают про разговор. — Мы его по старой дружбе поймали. Он ходил сам не свой, — усмехнулся Шестой. — И расспросили. Но он толком ничего не сказал — сослался на тебя. Я покосился на Пятнадцатую, и Первый поймал мой взгляд. — Пятнадцатая… — Что? — хмуро спросила она. — Заткни ушки на минутку, а? — Эй-эй-эй! — девушка раскрыла глаза и подалась вперёд. — Это меня как-то касается? Так нельзя! — Мммм… — протянул Шестой, потирая руки. — Сейчас снова будет грязное бельё. Затыкай уши, любопытное существо! — Шрам, это как-то касается лично меня? — спросила Пятнадцатая. — Нет, не переживай, — ответил я, улыбнувшись. — Не лично тебя. Но тебе не захочется… — Всё, рассказывай! — приказала она тоном, который возражений не предполагал. Я посмотрел на Первого, и тот сокрушённо вздохнул: — Ну уже назад не отмотаешь… — Пятнадцатая, — я повернулся к девушке, — ты должна мне что-то пообещать. — Да? — заинтересовалась она. — Ты дослушаешь до конца, не будешь делать поспешных выводов и не пойдёшь прямо сейчас к Кривому. Вообще не будешь с ним обсуждать это в ближайшее время. — Договорились, Шрам, — ответила она нетерпеливо. — Рассказывай. — Часть истории вы знаете… Тогда я вытащил Пятнадцатую, когда Злата убила Четырнадцатого…. — …На этом всё и закончилось. Пузо, меня и Кривого дотащили в лагерь, и больше к этому вопросу мы не возвращались. — Вот гад! Друг называется! Змею на груди пригрела! — выдавила возмущённая Пятнадцатая. — Грудь? Пятнадцатая? — Шестой зашипел и стал шутливо извиваться. — Пригрей меня, прекрасная незнакомка! Первый и я начали смеяться. Меня что-то напрягло в шутке, но было смешно. Особенно когда девушка открыла рот — а потом закрыла и начал возмущённо сопеть. Пятнадцатая потянулась за сапогом, а Шестой спрятался за бочонком, поджав ноги. — Тьфу на вас, — сказала Пятнадцатая, откинувшись на стену. — Шрам, почему ты мне сразу не рассказал, я бы его… — Потому и не рассказал, что ты бы его… — Заставила бы черпать из ямы целый день, ага, — безжалостно вставил Шестой, заставив покраснеть и меня, и девушку. Кивая Первому, он радостно ткнул в нас пальцем и заявил. — Смотри, брат, два сапога пара! Первый и Шестой начали снова смеяться. Пятнадцатая покраснела ещё больше, а я спрятался в кружку. — Смотри-смотри! — Шестой продолжал ржать. — Они даже не в курсе были, что эта вторая история с романтическими подробностями! Шрам, кстати, а ты знал, что за тобой закрепилась слава разбивателя женских сердец? — Что? — я чуть не подавился элем. — Ха-ха-ха! — Пятнадцатая обвиняющее указала на меня пальцем. — Да ты их походя бьёшь и даже не замечаешь. — Что про меня ещё рассказывали? — хмуро спросил я. — Ну как минимум сегодня я слышал, что ты щелчком пальцев истребляешь тварей, познавших мудрость, — зловеще поведал мне Шестой. Тут уже я не выдержал и принялся ржать со всеми. — Так, Шрам, теперь соберись! — сказал Первый. — Сейчас будет серьёзный вопрос. Ходят слухи, что это ты первым призвал прыгать в воду, когда мы бились с серыми. Причём и Пятнадцатую подбил. Это так? — Так, — не стал отпираться я. — Мне нужно понять, почему ты решил, что надо бежать? Вот просто увидеть твою оценку ситуации. — Это как раз легко, — качнул я головой, вспоминая подробности. — Нас прижали к берегу, продавив линию. Серые ворвались в лагерь, ударили в тыл другой части ааори — просто вырезали, давя массой. Нори тоже ударили в тыл, и их поражение было вопросом времени. Совсем небольшого времени. Ну, просто, понимаешь — была бы их тысяча, две, три… но они просто заполонили весь берег. Бежали-то уже многие… Просто не знали, куда бежать… Шестой внимательно слушал. Первый кивал. Пятнадцатая, похоже, задремала. — Я попросил меня подменить в строю и кинулся к Пятнадцатой. Она была на перевязке и не могла видеть, что происходит. Кратко ей всё объяснил. Сказал, что надо спасаться по реке. — А если бы она сказала стоять до последнего? — спросил Первый. — Стоял бы до последнего, — пожал плечами я. — Обидно было бы, конечно. Тем более я теперь точно знаю, чем всё закончилось. — Ладно, и самый последний вопрос, — усмехнулся Первый, покосившись на задремавшую Пятнадцатую. — Самый тяжелый, самый… даже не знаю, как назвать — ты с ней спал? Вот теперь я поперхнулся и кашлял, пытаясь освободить лёгкие. Шестой с хохотом помогал мне, от души стуча по спине. На этот вопрос я отвечать не стал. Первый с Шестым и сами поняли: нет. А Пятнадцатая от моего кашля проснулась. — Ну и зачем вы мне Шрама сломали? — возмутилась она, присоединяясь к Шестому. — Хватит! — взмолился я. — Доломаете! — Так, вы двое ещё собираетесь чужие души исследовать, или на этом всё? — поинтересовалась девушка. — Не, там по истории со Златой было понятно, что всё с ним нормально, — отмахнулся Шестой. — Просто, когда про человека за пару месяцев столько историй сочиняют, интересно узнать всё из первых рук. Посиделки закончились быстро. Выпитое тянуло в сон, и уже ничем нельзя было побороть это желание. А на следующий день начались тренировки, которые мигом отбили желание пить по вечерам. Первый оказался суровым командиром, выжимая из нас все соки. Устала даже Пятнадцатая. Мой десяток пополнился двумя бойцами — Молчком и Лентой. И знакомиться с новенькими пришлось в процессе. Ласка мне всё так же неуловимо напоминала Злату, но это уже не задевало настолько сильно. Пересказав нашу с ней историю Первому, я как-то смирился с тем, что эти отношения были прокляты с самого начала. Ласка была другой — и это было важнее. Да, она часто скрытничала, могла что-то не сказать или поступить по-своему, но всё же подчинялась мне как десятнику, старательно выполняла задания и главное — явно была честнее моей бывшей подруги. И не бросала своих соратников. Даже когда можно было просто сдаться — Ласка стояла до последнего. И это компенсировало её неумение воевать. Она отлично готовила, умела быстро перевязывать раны — и этим ей и предстояло заниматься в будущем. В бой, на первую линию, я её пускать не собирался. Рыба был как отличным мореходом, так и хорошим бойцом. Не слишком уверенно вёл себя в строю, но в одиночных поединках показывал отличные результаты. Даже наблюдая за ним со стороны, я обогатил набор приёмов для работы с копьём. А когда я пересилил гордость десятника и привлёк его для индивидуального обучения, некоторые приёмы удалось передать и бойцам десятка. Гвоздь, в отличие от бывшего начальника по мореходству, был именно таким, как и его прозвище. Прямым и резким. Хотя тот же Рыба всегда шутил, что резким бывает понос, а не гвоздь. Гвоздь был жилистым, выносливым и очень жёстким. Часто проигрывал в поединках, но в строю нередко оказывался тем, кто удерживал линию, не давая её прогнуть. После его удара учебным копьём многим приходилось покидать бой, держась за синяк. Одноглазый получил второй большой щит. Парень был добродушным, крупным и высоким. Любил похохотать, любил девушек — и те, похоже, отвечали ему взаимностью. Он никогда не нарывался на драку, не огрызался, но драться — умел. На кулаках, копьём, любым увесистым предметом. Правда, предпочитал отмахиваться, а не нападать. В ааори он пришёл чуть раньше меня и долго кочевал по десяткам: его добродушие нередко воспринималось как слабость другими бойцами. В моём десятке к нему попытался прицепиться Рыбоед, но мне даже вмешиваться не пришлось. Пузо и Одноглазый зажали наглеца, и пока Одноглазый расстраивался, Пузо нахала слегка помял. Вопрос был решён отправкой всех троих на чистку туалетной трубы. Рыбоед был наглым, хамоватым, но простым. Получив один раз, он больше не предпринимал попыток достать победителя. Ааори он пробыл меньше, чем я — и меня сильно побивался. Зенка сдала его, сказав, что он наслушался историй про меня и теперь считает чуть ли не сказочным богатырём. Мне бы его уверенность — я себя таковым не ощущал. К сожалению, приходилось признать, что за Рыбоедом придётся следить в оба глаза: он был не самым надёжным товарищем. Да и во время бунта я успел его заметить среди противников. Но в целом он вёл себя в десятке прилично и больше ни к кому не лез. Даже нередко помогал. Самым непонятным для меня был Молчок. В ааори он провёл почти пять лет. Отлично работал копьём и неплохо обращался с топором. Роста был небольшого, коренастый, чёрные волосы стриг коротким ёжиком. Я вот со своими не разобрался, и они росли стремительно — навёрстывая упущенные дни. Молчок каждый день брился, раз в несколько дней подравнивал свой ёжик и был очень молчалив. Не обладая талантами Первого и Шестого, я его расспрашивать не хотел — обидится ещё. Хотя более вероятным было, что просто промолчит. Он всегда молчал, изредка выдавливая из себя пару слов. Он не ссорился ни с кем, никогда не спорил и часто пожимал плечами, если ему в чём-то отказывали. Он не жаловался и стойко сносил всё, что преподносила ему жизнь.