В геноцентрической концепции есть два подхода. Первый состоит в том, что эволюцию лучше всего рассматривать на уровне целых геномов (т. е. собрания всех генов, регуляторных элементов и т. д.). Согласно крайней точке зрения, которую исповедует Докинз, – и это второй подход – наиболее подходящим является уровень отдельных, т. е. «эгоистичных», генов, а не «эгоистичных геномов». На фоне кое-каких имеющихся фактов, подтверждающих отбор отдельных генов (это не очень понятное явление, оно называется «внутригеномный конфликт», и мы не будем его касаться), большинство «геноцентристов» все же считают эгоистичность генов второстепенной силой и склоняются к геномному уровню отбора как более важному. Между тем можно повернуть и так, что фенотип оказывается главнее генотипа; эту точку зрения отстаивали Эрнст Майр, Стивен Джей Гулд и др. По сути, они утверждали, что отбор ведется именно по фенотипам, а не по генотипам. Так, Гулд писал: «Не важно, какой силой Докинз желает наделить гены, есть одно, что он не может им дать, – стать напрямую видимыми для естественного отбора». С этой позиции гены и частоты их аллелей являются производными от отбора по фенотипам{579}. Докинз предложил великолепную метафору: рецепт пирога – это генотип, а какой пирог на вкус – это фенотип[321]. Генотиписты при этом высокомерно подчеркивают, что передается не вкус пирога, а рецепт, последовательность записанных слов, именно он является устойчивым репликатором. «Но мы выбираем пирог по вкусу, а не по рецепту, – отвечают фенотиписты, – и вкус зависит не только от определенного рецепта, но и от многого другого, например взаимодействия рецепт/среда: важны и мастерство повара, и при какой температуре выпекается пирог и т. д.». Вот как, в сущности, звучит на практике проблема пирога и рецепта: компания по производству пирогов продает не так много, как хотелось бы; что следует поменять – пекаря или рецепт? Как же нам поладить? Один примиряющий ответ очевиден, вот он: в нашем разноцветном многогранном эволюционном здании найдется место для самых разных идей и механизмов. Различными обстоятельствами выдвигаются на первый план различные уровни отбора. Порой наиболее информативным будет уровень отдельных генов, временами – геномный, иногда – отдельных фенотипических признаков, а может статься, что вся совокупность фенотипических признаков окажется важна{580}. Мы, таким образом, пришли к здравой идее многоуровневого отбора. Возвращение группового отбора Ура, решено! Иногда имеет смысл посмотреть на рецепт, а иногда – на процесс выпекания; рецепт передается из рук в руки, реплицируется, а выбирается вкус. Но есть еще один уровень. Продажу пирогов можно изменить, не меняя рецепт или вкус, а с помощью рекламы, упаковки, даже идеи, что пирог – это роскошь. Иногда продажи обращены к конкретной аудитории – вспомните, к примеру, исламскую сеть «Пекарня для черных мусульман» или сеть ресторанов Chick-fil-A с идеологией христианского фундаментализма. В этих случаях и рецепты, и вкусовые особенности продукции менее важны при покупке, чем идеологические соображения. И вот в многоуровневом отборе находится место для неогруппового – какие-то наследуемые черты могут быть неадаптивными для особи, но полезны для всей группы. Здесь крупными буквами прописаны сотрудничество и просоциальность, они появляются, когда приверженцы стратегии «око за око» должны найти друг дружку среди толпищ вечных «Всегда обманывай». Говоря формальным языком, хотя А и одерживает победу над Б, но группа Б побеждает группу А. Вот превосходный пример неогруппового отбора. Вы фермер и хотите, чтобы ваши куриные коллективы откладывали как можно больше яиц. Выберите из каждого коллектива самую яйценоскую несушку, объедините таких суперкуриц и ждите в надежде, что новая группа даст вам суперкладку. Но вместо этого вы получаете довольно жалкий результат{581}. Почему несушка оказалась в своем коллективе самой продуктивной? Потому что она клевала тех, кто пониже рангом, доводя их до стресса и снижая у них плодовитость. А если этих куриных фурий свести вместе, то оставшиеся несушки превзойдут их по числу яиц. Мы по-прежнему далеки от мысли, что животные поступают во благо своего вида. Но имеем в виду, что бывают обстоятельства, когда признак, увеличивающий приспособленность отдельной особи, оказывается невыгодным, если его приобретают все особи в группе или если той приходится конкурировать с другой группой (например, за экологическое пространство). Идея неогруппового отбора встретила серьезное сопротивление. Отчасти оно порождалось глубинным неприятием, которое в устах старой гвардии звучало примерно так: «Превосходно! Сначала мы изымаем все сезоны программы Wild Kingdom, а потом строим глазки групповикам?» Но более сильную аргументацию представили те, кто отличает старый групповой отбор от его обновленной версии, полагая, что групповой отбор существует, но исключительно редок. Возможно, в мире животных все так и обстоит. Но у людей неогрупповой отбор разворачивается широко и последовательно. Группы конкурируют за охотничьи территории, пастбища, источники воды. В культурах преувеличивается размах межгруппового отбора и преуменьшается сила внутригруппового, и то и другое с опорой на национализм, религиозную нетерпимость, расовую дискриминацию и т. д. Уже упоминавшийся Сэмюель Боулз из Института Санта-Фе подчеркивал значение межгрупповых конфликтов, таких как войны, для становления внутригрупповой кооперации (это парохиальный, т. е. направленный только на Своих альтруизм). Он называл межгрупповые конфликты «повитухой альтруизма»{582}. Большинство специалистов в данной области признают сейчас многоуровневый отбор, при этом находится место и неогрупповому, в особенности когда речь идет о человеке. В этой реабилитации сыграли видную роль работы двух ученых. Первый – Дэвид Слоан Уилсон из Университета штата Нью-Йорк в Бингемтоне. Он десятки лет продвигал идею неогруппового отбора, хотя сам видел в нем не нео-, а старый добрый групповой отбор. Коллеги его идеи в целом отвергали, а он защищал свои позиции собственными исследованиями, начиная от социальной организации у рыб и заканчивая эволюцией религии. Мало-помалу Уилсон убедил некоторых специалистов, и среди них оказался тот самый второй – биолог из Гарвардского университета Эдвард Осборн Уилсон (причем не родственник!). И он, бесспорно, был самым сильным натуралистом второй половины XX в., строителем социобиологии (вобравшей в себя знания многих областей биологической науки), идолом биологии. Он долгое время открещивался от идей Д. С. Уилсона, как вдруг произошло нечто из ряда вон выходящее – восьмидесятилетний Э. О. Уилсон признал, что был неправ. И вместе с первым Уилсоном опубликовал основополагающую статью под названием «Новый взгляд на теоретические основы социобиологии» (Rethinking the Theoretical Foundation of Sociobiology). Мое уважение к обоим Уилсонам – как с человеческих, так и с профессиональных позиций – поистине безгранично{583}. Итак, в кругу сторонников многоуровневого отбора наступила оттепель. Как оказалось, трехногий табурет, опирающийся на индивидуальный и родственный отбор, а также реципрокный альтруизм, будет устойчивее с добавлением четвертой – неогрупповой – ноги. А что у нас? Куда в этой системе помещается человек? Наше поведение удачно ложится на все предсказания эволюционных моделей. До тех пор пока не начинаешь получше присматриваться{584}. Начнем с прояснения нескольких ошибочных представлений. Во-первых, мы произошли не от шимпанзе. И вообще не от какого-либо из современных животных. У нас с шимпанзе имеются общие предки, жившие около 5 млн лет назад (и геномный анализ показывает, что эволюция потрудилась над шимпанзе столь же решительно, сколь и над нами){585}. Во-вторых, в принципе не стоит раздумывать, к какому виду человекообразных обезьян мы ближе всего. По моему опыту, любители охоты на уток и музыки кантри обычно голосуют за шимпанзе, а приверженцы здоровой пищи, осведомленные об окситоцине, предпочитают в этом смысле бонобо. В действительности мы одинаково отстоим и от тех, и от других; в наших с ними нуклеотидных цепочках имеется примерно 98–99 % общности. Сванте Пэабо из немецких институтов общества Макса Планка показал, что 1,6 % нуклеотидных последовательностей в человеческом геноме больше похожи на бонобо, чем на шимпанзе, а 1,7 % больше похожи на шимпанзе, чем на бонобо[322]{586}. Отставив в сторону все наши желания и отговорки, нужно усвоить, что мы ни бонобо, ни шимпанзе. А теперь посмотрим, как принципы эволюции поведения прилагаются к людям. Турнирное свободное скрещивание или моногамные брачные пары? Я не смог устоять перед соблазном начать с вопроса, что мы за вид – турнирный или с брачными парами?{587} В западной цивилизации ответа не найти. Мы проповедуем стабильность и преданность между супругами, но при этом зачастую поддаемся приятным пикантным искушениям. После легализации разводов их уровень оказался очень высоким, хотя доля разведенных людей заметно меньше – значительную статистику дают серии повторных разводов. Антропология тоже не поможет. Большинство культур разрешает многоженство, тем не менее их носители большей частью (социально) моногамны. При этом львиная доля мужчин в таких обществах, будь у них возможность, купили бы себе еще жен, т. е. они предположительно склонны к полигамии. Есть ли у людей половой диморфизм? Мужчины примерно на 10 % выше и на 20 % тяжелее женщин, им нужно обычно на 20 % больше калорий, а продолжительность жизни мужчин в среднем на 6 % меньше, чем у женщин. То есть люди проявляют больший уровень полового диморфизма, чем моногамные виды, но меньший, чем полигамные. То же относится и к таким вторичным половым признакам, как размер клыков: у мужчин они чуточку длиннее, чем у женщин. По сравнению с другими моногамными самцами, скажем гиббонами, у мужчин яички относительно более крупные и сперматозоидов больше… но раскраска у них бледнее, нежели у полигамных шимпанзе. А как обстоит дело с генами родительского импринтинга, они ведь отражают напряженность конфликта полов и многочисленны у турнирных видов, тогда как у моногамных пар практически отсутствуют? Сколько таких генов у людей? Немного, но они все же имеются. Признак за признаком – картина одна и та же. Мы не относимся ни к классическим моногамным видам, ни к классическим полигамным. Каждый, кого ни возьми, хоть лирика, хоть адвоката по разводам, согласится, что в нас все туго переплетено: по природе мы слегка полигамные и дрейфуем где-то между двумя ипостасями[323]. Индивидуальный отбор у нас На первый взгляд нас можно посчитать великолепной иллюстрацией поведения, направленного на максимизацию репродуктивного успеха, когда человек – это лишь средство для яйца произвести новое яйцо, наглядный пример триумфа эгоистичных генов. Посмотрите хотя бы на традиционную привилегию могущественных людей: быть полигамными. На ум приходит фараон Рамзес II, который теперь неудачно ассоциируется с брендом презервативов – ведь у него было 160 детей, и вряд ли он мог отличить хоть кого-то из них от Моисея. Основатель Саудовской Аравии король Ибн-Сауд до своей смерти в 1953 г. успел обзавестись 3000 потомков. А еще генетические исследования показали, что в современном мире около 16 млн людей являются потомками Чингисхана. В наше время сотней детей могут похвастаться такие отцы, как король Свазиленда Собуза II, сын Ибн-Сауда король Сауд, диктатор Центрально-Африканской Республики Жан Бедель Бокасса плюс многочисленные лидеры мормонов-фундаменталистов{588}. Самой распространенной причиной мужской агрессии является прямая или непрямая конкуренция за право обладания женщиной, и это главное, что подтверждает в поведенческой мотивации стремление увеличить свой репродуктивный успех. Затем идут на удивление частые случаи мужской агрессии по отношению к женщинам, когда тех принуждают к сексу или в ответ на сексуальный отказ. Похоже, что немалая часть человеческих поступков будет понятна павиану или моржу. Но это лишь половина дела. В мире есть масса людей, которые отказываются заводить детей по религиозным или иным идеологическим причинам – в отличие от Рамзеса, Ибн-Сауда и мормонов. Существует целая секта – «Объединенное сообщество верующих во Второе Пришествие Христа» (их еще называют шейкерами), так вот они проповедуют обет безбрачия и потому скоро исчезнут[324]. И наконец, принимая эгоистичность генов и вытекающий отсюда индивидуальный отбор, приходится как-то объяснять и случаи самопожертвования ради посторонних людей. Выше я рассказал о конкурентном самцовом инфантициде, который ясно доказывает важную роль индивидуального отбора. Можем ли мы наблюдать нечто подобное у людей? Психологи Мартин Дали и, к сожалению, уже скончавшаяся Марго Уилсон из канадского Университета Макмастера исследовали картину жестокого обращения с детьми и пришли к поразительному заключению – обычно жестокость вплоть до убийства проявляют отчимы, а не родные отцы. И этот вывод хорошо укладывается в сюжет конкурентного инфантицида{589}. С тем, что данное явление, названное эффектом Золушки, действительно существует, согласились многие социобиологи, тем не менее оно было – и вполне здраво – раскритиковано. Некоторые из оппонентов нашли, что не был должным образом учтен социоэкономический фактор (предположительно, в семьях с отчимами по сравнению с обычными семьями уровень достатка ниже, а экономического стресса – выше, что, как известно, служит причиной смещенной агрессии). Другие посчитали, что могла иметь место систематическая ошибка – при одинаковом уровне агрессии на отчимов чаще жалуются соответствующим органам, чем на родных отцов. Эффект Золушки, впрочем, был подтвержден и в других исследованиях, хотя и не во всех. Думаю, этот вопрос еще на стадии изучения. Родственный отбор у нас Можно ли увидеть у людей проявления родственного отбора? Мы уже знаем хорошие тому подтверждения – фратернальная полиандрия в Тибете, прихотливая обонятельная избирательность у женщин, предпочитающих запах кузенов, универсальность кумовства. Во всех культурах, куда ни посмотри, люди одержимы родственными отношениями и разрабатывают свою систему наименований родственников (да взять хоть категории уже готовых поздравительных открыток – «сестре», «брату», «дядюшке»…). Но в противоположность другим приматам, покидающим в подростковом возрасте свою родную группу, люди в традиционных обществах, уходя после свадьбы жить в другую семью, своих родичей не забывают и поддерживают с ними связь{590}. Более того, по всему миру – от горных охотников Новой Гвинеи до упоминавшихся выше Хэтфилдов и Маккоев – между семейными кланами всегда творились кровная месть и вендетта. И как правило, мы свои деньги и земли делим по завещанию между потомками, а не чужими людьми. И в Египте, и в Северной Корее, и у Кеннеди с Бушами – да где угодно присутствуют династические мотивы. А как вам такое проявление родственного отбора: людям предлагали сценарий, где автобус наезжает на человека и дворняжку, но спасти можно лишь одного из них. Кого люди выберут? Зависит от степени родства – сначала идут брат или сестра (лишь 1 % выберет собаку), потом бабушки и дедушки (2 % спасают собаку), а последними дальние родственники (16 %) и чужаки (26 %){591}. Значимость родственных связей отражается также тем фактом, что в разных странах, в том числе и в США, человека нельзя принудить явиться в суд для свидетельствования против близкого родственника. А когда у человека повреждена вмПФК (эмоциональная, как мы помним), то он становится таким въедливым сухарем, что зачастую предпочитает навредить членам семьи, но спасти чужих людей{592}. Вот яркий пример, который демонстрирует, насколько ужасно выглядит выбор в пользу чужаков ценой жизни родных. Это история Павлика Морозова, мальчика из Советского Союза сталинского времени{593}. Согласно официальной версии, юный Павлик был примером для советских людей – настоящий пылкий патриот. В 1932 г. он донес на своего отца, который прятал продовольствие для продажи на черном рынке. Отца схватили и расстреляли: так Павлик сделал выбор в пользу страны против своих близких. Потом мальчика убили, видимо, его родственники, которых родственный отбор волновал больше, чем Павлика[325]. Советской пропаганде эта история пришлась очень кстати. Юному мученику революции повсюду поставили памятники, о нем сложили песни и стихи, в его честь назвали школы. Была написана опера, снят фильм о «житии» Павлика. Дело Павлика стало известно, и о мальчике доложили Сталину. И как отреагировал этот человек, который, по идее, должен был много выиграть от такой преданности стране? Наверное, он сказал «О, если бы все мои граждане были такие же честные! Этот мальчишка дает мне надежду на светлое будущее»? Отнюдь. По свидетельству историка Вехаса Люлевичуса из Университета Теннесси, когда Сталину рассказали о Павлике, тот ответил: «Вот поросенок, такое сотворить со своими родными» – и дал добро на пропаганду. Значит, даже Сталин был одного мнения с другими млекопитающими: что-то с мальчиком не то. Отношения в человеческом обществе круто замешены на родственном отборе. За редкими исключениями, вроде Павлика Морозова, кровное всегда ближе. Естественно, пока не приглядишься внимательнее. Для начала: согласимся, что в различных культурах бытуют специальные названия для родственников, но они не всегда согласуются с реальным биологическим родством. Конечно, существуют клановые кровные войны, но вместе с тем есть и войны, где бойцы противоборствующих сторон связаны друг с другом более тесным родством, чем в пределах одной из сторон. К примеру, братья сражались за разные стороны в битве при Геттисберге[326]{594}. Родственники со своими армиями сражаются за королевские династические права. Двоюродные братья английский король Георг V, русский царь Николай II и германский кайзер Вильгельм II благополучно вели друг против друга и спонсировали Первую мировую войну. И само собой, нельзя не принимать во внимание внутрисемейное насилие над личностью (хотя уровень его крайне низок, если пересчитать на время, проведенное насильником и жертвой вместе). Случаются и отцеубийства (в основном как отмщение за долгие годы издевательств), и братоубийства… Последние происходят по причинам экономически и сексуально значимым: украденное первородство в библейском понимании, измены с супругами братьев. Братоубийство обычно является итогом долгих противостояний и разладов, которые вскипают и заканчиваются смертью (так, в мае 2016 г. был осужден за убийство второй степени житель Флориды, застреливший своего брата в споре за чизбургер). А потом, как мы видели выше, в разных частях мира до отвращения обычным явлением считаются «убийства чести»!{595} Самыми нелогичными для родственного отбора являются случаи насильственной смерти детей от рук собственных родителей. Обычно они происходят в результате убийства, совмещенного с самоубийством, тяжелых душевных заболеваний или жестоких действий, закончившихся неумышленной смертью[327]{596}. Сюда же отнесем случаи, когда мать убивает нежеланное дитя, которое видится помехой; здесь пример конфликта родителей и детей с оттенком сумасшествия{597}. Да, мы завещаем деньги родственникам, но не только: мы также жертвуем незнакомцам на другой стороне планеты (спасибо вам, Билл и Мелинда Гейтс) и усыновляем детишек из других стран и континентов. (Естественно, щедрые деяния, как мы увидим ниже, преследуют личные интересы – большинство приемных родителей, к примеру, не могут завести собственных детей, однако, как бы то ни было, подобные действия ослабляют родственный отбор.) А при системе майората, когда все наследует старший сын, порядок рождения берет верх над степенью родства. Итак, у нас имеются классические примеры родственного отбора, но при этом – и пронзительные исключения. Почему у людей случаются столь резкие отклонения от линии родственного отбора? Мне думается, что дело здесь часто в том, как мы отличаем родственника от чужого. Наши определения лишены точности, у нас нет от рождения приданных для этой цели ГКГ-феромонов, а вот у грызунов они есть (хотя и мы в какой-то степени способны различать степень родства по запаху). Не можем мы использовать и импринтинговые сенсорные подсказки, как, например: «Это моя мама, потому что, когда я сидел в яйце, этот голос был самым громким». Вместо этого мы определяем родственников с помощью, так сказать, ума, осмысливая ситуацию. Однако что важно, у нас это получается не всегда обдуманно – как правило, мы относимся к людям по-родственному, когда ощущаем родственные чувства. Один из замечательных примеров дает нам эффект Вестермарка, который был продемонстрирован на выборке женихов и невест, воспитанных в израильских кибуцах{598}. В традиционной культуре социалистических сельскохозяйственных коммун (кибуцев) центральной идеей является общее воспитание детей. Дети знают, кто их родители, и общаются с ними по несколько часов в день. Но они живут, учатся, играют, едят и спят вместе с другими ребятами своей возрастной группы в специальных интернатах под присмотром нянек и учителей.