Стая оказалась непохожей ни на одну описанную группу павианов, но состав ее полностью соответствовал ожидаемому в данных обстоятельствах, когда погибла половина взрослых самцов. Пропорция самок к самцам была 2:1 вместо обычной 1:1, а оставшиеся самцы отличались дружелюбием и общительностью{988}. Они держались вместе, сидели рядом, вычесывали друг друга больше, чем обычно. Уровень агрессии был явно снижен, причем вполне определенным образом. У самцов наблюдалась иерархия доминирования; номер три все равно дрался с номерами два и четыре, защищая свою позицию или пытаясь добиться повышения. Но до минимума снизился перенос агрессии на посторонних особей: когда номер три терпел поражение в драке, он редко выпускал пар и терроризировал номер десять или самку. Уровень гормонов стресса у этих особей упал, по-другому работали нейрохимический комплекс тревоги и бензодиазепины. И вот вам показатель этого изменения – фотография, которая удивит опытного павиановеда больше, чем если бы павиан изобрел колесо: два взрослых самца-павиана заняты грумингом, т. е. вычесыванием друг друга. Вообще это редчайший случай. Но только не в данной группе. А теперь самое важное. Самки павианов остаются в родной стае, а самцами в пубертатном возрасте овладевает охота к перемене мест, и они отправляются на поиски приключений – иногда в соседнюю стаю, а иногда за 30 миль. К тому времени, как я решился навестить ту стаю, многие самцы, пережившие туберкулез, уже умерли. В стае обосновались самцы, пришедшие туда после вспышки болезни. Иначе говоря, подростки-павианы, выросшие в обычных для павианов условиях, прибились к этой стае и переняли стиль общения, принятый в их новой общности – низкоагрессивный и дружелюбный. Социальная культура стала передаваться новым поколениям. Как это происходило? Подростки, присоединившиеся к стае, были ничуть не менее агрессивными, чем их товарищи, ушедшие в другие группы, т. е. отсутствовал процесс отбора по каким-то признакам. Никаких свидетельств социальных инструкций тоже не отмечалось. Самое вероятное объяснение приводит нас к самкам-резидентам. Таких спокойных павианих, наверное, нигде больше на свете и не встретишь: никаких тебе злобных самцов, никакого тебе типичного переноса агрессии. В этом расслабленном состоянии самки скорее готовы были рискнуть и сделать дружественный жест в сторону новоприбывших. В типичной стае проходит месяца два, прежде чем самки начнут вычесывать или выказывать сексуальный интерес к новым самцам; здесь же это было делом нескольких дней или недель. В сочетании с отсутствием агрессии со стороны самцов-резидентов за полгода новоприбывшие самцы постепенно меняли поведение и ассимилировались внутри культуры группы. Таким образом, подростки-павианы скопировали и приняли то дружелюбное и неагрессивное обращение, которое испытали на себе. В 1965 г. восходящая звезда приматологии Ирвен Девор из Гарвардского университета опубликовал первый обзор о поведении павианов{989}. Он сам изучал павианов саванны, и именно о них он написал, что «из-за необходимости обороняться от хищников у павианов развился агрессивный темперамент, причем эту агрессивность невозможно включить или выключить по желанию. Данная черта является неотъемлемой частью их характера, и корни ее уходят настолько глубоко, что эти обезьяны представляют потенциальную опасность в любой ситуации». Павианы саванны с тех пор служили классическим примером агрессивных приматов, организованных в иерархическую систему с доминантными самцами. Но, как мы только что видели, эта картина наблюдается не всегда и агрессивность неотъемлемой чертой не является. Люди группируются в самые разные сообщества, от маленьких кочевых племен до огромных стран, причем потомки кочевников способны переселиться в крупное государство и там нормально функционировать. Человечество чрезвычайно легко приспособилось к разным формам брака – мы практикуем и моногамию, и полигамию, и полиандрию. Мы создали вероучения, в которых один и тот же вид насилия обеспечит вам место в раю – или в аду, если вы приверженец другой религии. В целом если павианы способны проявить социальную гибкость, то и мы сможем. Любой, кто станет утверждать, что ужасы нашего поведения неизбежны, слишком мало знает о приматах, включая и человека. Личность в истории Среди мешанины из нейронов, гормонов, генов, с одной стороны, и культуры, экологии, эволюции, с другой, затерялась личность человека. Нас больше 7 млрд, и трудно представить, что один человек может хоть капельку что-то изменить. Но мы знаем, что это не так. Мы легко процитируем на память список тех, кто изменил мир: Мандела, Ганди, Мартин Лютер Кинг, Роза Паркс, Линкольн, Аун Сан Су Чжи. Да, на них часто работают полчища советников. Но именно такие люди становятся катализаторами, именно они платят свободой или даже жизнью, чтобы изменить наш мир. А еще есть те, кто, увидев несправедливость, не боятся бить тревогу, хотя и рискуют многим: Даниэль Эллсберг, Карен Силквуд, Марк Фелт (Глубокая Глотка в Уотергейтском скандале), Сэмюэл Прованс (американский солдат, который рассказал о пытках заключенных в тюрьме Абу-Грейб), Эдвард Сноуден[519]. Но и менее известные люди, которые действовали в одиночку или небольшими группами, своими поступками сильнейшим образом повлияли на переустройство мира. Например, тунисец Мухаммед Буазизи, 26-летний торговец овощами. Ко времени описываемых событий в Тунисе под руководством диктатора уже 23 года насаждалась политика репрессий и коррупции. В тот день – 17 декабря 2010 г. – на рынке полиция донимала Буазизи, требуя за что-то штраф, другим словами, вымогая взятку. Он отказался платить, но не из принципа, а просто потому, что денег не было. Ему отвесили пощечину, кто-то плюнул в него, тележку с овощами перевернули. Он обратился за помощью в мэрию, но его жалобу проигнорировали. Через час после описываемых событий Буазизи вернулся на площадь перед мэрией, облил себя бензином, который купил на ближайшей бензоколонке, и выкрикнув «На что мне, по-вашему, теперь жить?!», поднес к пропитанной горючим одежде зажженную спичку. После акта самосожжения Буазизи и его смерти по Тунису прокатилась волна недовольства президентом страны Зином аль-Абидином Бен Али, а также всей правящей партией и полицией. Движение протеста ширилось, и президент Бен Али покинул страну. Действия Буазизи привели также к массовым акциям протеста в Египте: в результате диктатор Хосни Мубарак подал в отставку после 30-летнего правления. Цепная реакция докатилась до Йемена, на чем закончилась эпоха Али Абдаллы Салеха, бывшего у власти с 1978 г. В Ливии свергли и убили Муаммара Каддафи, который правил страной 43 года. В Сирии демонстрации переросли в гражданскую войну. В отставку подали премьер-министры Иордании, Омана, Кувейта. А в Алжире, Ираке, Бахрейне, Марокко и Саудовской Аравии массовые демонстрации подтолкнули правительство провести государственные реформы, хотя бы и для видимости. Арабская весна. Буазизи не задумывал политических реформ в мусульманском мире, когда чиркнул спичкой; это была чистая ярость, которую не на кого было обратить, кроме как на себя. Можно что угодно думать о кратковременной вспышке оптимизма «арабской весны», за которой последовали приход к власти новых диктаторов, новые ужасы, новое насилие, миллионы беженцев, кошмар в Сирии, действия ИГИЛ[520]… Возможно, история создает самосожженцев точно так же, как «живые факелы» создают историю: в том регионе давно назревал конфликт. Но все равно, именно на примере поступка Буазизи миллионы людей в 20 странах поняли, что они могут что-то изменить. Конечно, это не единственный такой поступок. В 1980-х гг. у Мемориала линкора «Аризона» в Перл-Харборе отмечали очередную годовщину японского нападения на американский флот. К группе американских ветеранов приблизился старик. Он приходил сюда уже в третий раз, внутренне настраиваясь и собираясь с силами. Он подошел к участникам церемонии и на ломаном английском – извинился{990}. Этот человек, Дзэндзи Абэ, в 1937 г. во время нападения Японии на Китай был летчиком-истребителем, потом прошел всю Вторую мировую. А в 1941-м возглавил атаку на Перл-Харбор. И не то чтобы что-то в его жизни предвещало поступок, который ему предстояло совершить, уже будучи совсем пожилым. Абэ очень рано стал частью военного организма, поступив кадетом в военную академию в седьмом классе. На войне ему ни разу не приходилось убивать американских солдат с близкого расстояния, т. е. личных переживаний в этом случае не ожидалось. Атака на Перл-Харбор воспринималась скорее как летная практика. Чувство ответственности в подобных условиях вполне могло притупиться, тем более что сброшенные именно им бомбы не взорвались. Вдобавок его страна войну проиграла. Но все же некоторые обстоятельства, вероятно, склонили чашу весов в сторону совершения этого поступка. Он был взят в плен и провел год в лагере, а американцы с ним обращались вполне достойно. Однако Дзэндзи мучила совесть по поводу нападения: пилотам сообщили, что в то утро между Америкой и Японией была объявлена война и что американцы готовы защищаться. Вскоре он узнал, что это было вероломное нападение. Назовем несколько более важных факторов. Японско-американские отношения изменились, и, кроме того, американцы не считались традиционными врагами. Впрочем, этническая, культурная и географическая дальность поспособствовала формированию псевдовида «американцы», но это нестабильное новообразование сильно контрастировало с устоявшейся, осененной веками ненавистью к ближайшему соседу: в Китай же Абэ не отправился извиняться за Нанкинскую резню. Как мы знаем, Чужие тоже бывают разные. И вот, взвесив все за и против, Абэ стоит у Мемориала, а вместе с ним еще девять пилотов, которые участвовали в том налете, и просит прощения. Некоторые американские ветераны отказались подать ему руку. Большинство же приняло извинения. Абэ и другие пилоты еще не раз приезжали в Перл-Харбор и устраивали многодневные встречи с ветеранами. Во время 50-летней годовщины памяти их рукопожатия транслировались по телевидению в программе Today. Ветераны в основном осознали, что японские пилоты «всего лишь исполняли приказ»; сегодняшний поступок японцев они восприняли как мужество, достойное уважения. У Абэ сложились особенно теплые отношения с одним из американцев, Ричардом Фиске, экскурсоводом в Перл-Харборе. Во время нападения Фиске служил на одном из кораблей, среди убитых 2390 американцев было много его друзей, он участвовал в сражении за Иводзиму. По словам Фиске, он ненавидел японцев до такой степени, что у него даже открылась язва. Он и сам не понял почему, но оказался первым, кто откликнулся на жест извинения Абэ. Остальные японцы и американцы тоже стали общаться, ездили друг к другу в гости, а потом – на могилы своих бывших врагов. И сам поступок, и его последствия были насквозь символичными, начиная с жеста извинения, которое, как мы знаем, все меняет – или не меняет ничего. Абэ попросил Фиске, чтобы тот каждый месяц, всю оставшуюся жизнь, приносил к мемориалу цветы (японец оплатил всю их будущую стоимость заранее). А Фиске, будучи горнистом, трубил сигналы не только американской армии, но и их японский эквивалент. Так образовалось некое подобие круга Своих, куда входили все, кто принимал участие в событиях того ужасного дня. Безусловно, жест Абэ являет пример личной ответственности, но – и это очень важно – данный пример не единичный. На сегодняшний день существуют специальные агентства, которые помогают американским ветеранам Вьетнамской войны вернуться к местам военных действий и организовывают церемонии примирения с бывшими вьетконговцами. Прошедшие войну создали инициативные группы, например «Друзья Дананга», которые поддерживают строительные проекты во Вьетнаме, возводят школы и больницы и в прямом смысле наводят мосты{991}. Подобные картины напоминают нам еще об одном замечательном поступке. Самым чудовищным эпизодом Вьетнамской войны стала трагедия деревни Милай, когда у американцев наконец пошатнулось представление о себе как о несущих исключительно добро. 16 марта 1968 г. рота американских солдат под командованием лейтенанта Уильяма Келли напала на безоружных мирных жителей деревни Милай{992}. К тому времени солдаты находились во Вьетнаме уже три месяца и еще не разу не входили в прямой контакт с врагом. Но они уже потеряли убитыми и ранеными 28 бойцов, подорвавшихся на вражеских минах и взрывных ловушках; рота уменьшилась примерно до 100 человек. Действия солдат было принято интерпретировать так – и наши нынешние знания позволяют согласиться с этим, – что их вело неистовое желание увидеть лица доселе безликого врага. В оправдание налета говорилось, что, по разведывательным данным, деревня укрывала бойцов Вьетконга и сочувствующих из гражданского населения. Некоторые солдаты впоследствии свидетельствовали, что по приказу им надлежало уничтожать только вьетконговцев, другие – что им велели убивать всех подряд, жечь дома, уничтожать скот, заваливать колодцы. Верить ли, не верить этим противоречивым протоколам – то, что было дальше, вошло в историю, и историю кошмарную. От 350 до 500 безоружных жителей – всех, включая детей и стариков, – убили. Тела их изуродовали и выбросили в колодцы; хижины и поля подожгли; женщин насиловали всем скопом перед тем, как убить. Келли, по словам очевидцев, лично стрелял в детей, которых матери пытались спасти, накрыв своими телами. Ни одного выстрела не раздалось в ответ, и ни одного мужчины призывного возраста не встретили американцы. То было истребление библейского масштаба, или римского, или Крестовых походов, или набегов викингов… Все эти чудовищные злодеяния задокументированы фотографиями. И что еще хуже, бойня в Милай была не единственным зверством, но американское правительство сделало все, чтобы скрыть эти события. А Келли даже не наказали, просто пожурили: посадили под домашний арест на три года. Та рота американцев участвовала в бойне не в полном составе (по итогам расследования уголовные обвинения предъявили 26 солдатам, включая Келли, но понес наказание только он один; остальные в унисон твердили, что они «всего лишь исполняли приказ»)[521]{993}. Порог чувствительности у всех разный. Один солдат застрелил мать с ребенком и отказался стрелять дальше. Другой помог согнать жителей в кучу, но отказался открыть огонь. Некоторые солдаты отказались выполнять приказ с самого начала, даже под угрозой военного суда или немедленной смерти. Один из них, рядовой Майкл Бернхардт, отказался участвовать в бойне и пригрозил доложить наверх; впоследствии командиры роты направляли его на самые опасные участки военных действий, надеясь, возможно, на его гибель. Бойню остановили трое. Понятно, что они не входили в состав роты. Началось все с 25-летнего прапорщика Хью Томпсона, пилота вертолета, в экипаж которого входили еще Гленн Андреотта и Лоуренс Колберн. Наверное, имеет смысл сообщить, что среди предков Томпсона были выжившие на «Дороге слез»[522]; он вырос в сельской Джорджии, и религиозные родители воспитали в нем ненависть к сегрегации. Колберн и Андреотта ревностно придерживались католической веры. Вертолет Томпсона кружил над деревней и должен был помогать пехоте в сражении с бойцами Вьетконга. Сражения пилот не заметил, зато увидел груды мертвых тел мирных жителей. Томпсон сначала подумал, что деревня подверглась нападению и что американцы защищают население, но не мог определить, откуда наносится удар. Он посадил вертолет посреди этого хаоса и увидел сержанта Дэвида Митчелла, который стрелял прямо в толпу согнанных в канаву кричащих раненых жителей деревни; тут же на его глазах и другой американец, капитан Эрнест Медина, в упор расстрелял женщину. Томпсон осознал, кто на кого нападал. Он высказал все Келли, который был старше его по званию, на что тот велел Томпсону не лезть не в свое дело. Вслед за этим Томпсон увидел группу женщин и детей, сгрудившуюся около самодельного бомбоубежища, и американских солдат, готовых перестрелять их всех. Двадцать лет спустя, рассуждая о том, что произошло дальше, он описывал свои ощущения так: «Ну, в тот момент они превратились во врагов, я так думаю. А уж тем жителям они, черт возьми, точно были врагами». Томпсон совершил акт, беспримерный по смелости и силе духа, Поступок, подтверждающий каждое слово этой книги о том, что перекатегоризация Своих и Чужих может произойти в мгновение ока. Хью Томпсон опять поднял вертолет в воздух, посадил его между американцами и жителями деревни, развернув пулеметами на своих же боевых товарищей, и приказал экипажу косить очередью каждого, кто только попытается нанести вред жителям деревни[523],[524]. Итак, у нас перед глазами пример человека, в одиночку изменившего историю 20 стран, или другого человека, кто, преодолев себя, способствовал примирению после десятилетий ненависти, или того, который пошел наперекор вложенным в него навыкам, чтобы сделать то, что считал правильным. Настал момент рассказать еще об одном человеке, чья история неизменно вдохновляет меня. Я имею в виду Джона Ньютона, англиканского священника, родившегося в 1725 г.{994} Пока все обычно, ничего особенного. Его знают, потому что он сочинил церковный гимн «О, благодать». Этот гимн да еще «Аллилуйя» Леонарда Коэна всегда трогают меня до глубины души. Ньютон был аболиционистом, сторонником ликвидации рабства в Британской империи. Так, уже интереснее. Теперь читайте: в молодости Ньютон капитанствовал на корабле, перевозившем рабов. Ага, вот и завязка сюжета: некто занимается работорговлей и на эти доходы живет, но вот его посещает религиозное и нравственное озарение, мир его переворачивается, происходит драматическая перекатегоризация Своих и Чужих, драматический взлет гуманизма – и этот некто посвящает себя делу ликвидации рабства, драматическим образом исправляя ужасные ошибки молодости. Нейронная пластичность из главы 5 встает перед нами во весь рост. Ничего такого не происходило. Ньютон, будучи сыном капитана, впервые вышел в море (вместе с отцом, понятно) в возрасте 11 лет. В 18 лет его вынуждают поступить в военный флот, он пытается дезертировать, его ловят, приговаривают к наказанию плетьми. Ньютон умудряется сбежать, устраивается на корабль работорговца, приписанный к Западно-Африканской компании. Он вот-вот должен прочувствовать общность с теми, кто в неволе, ведь он и сам только что практически побывал «невольником» – и на него вот-вот снизойдет озарение. Но нет, все не так, и никаких озарений. Ньютон продолжает ходить на невольничьем судне, но в силу характера «новичка» все его терпеть не могут до такой степени, что ссаживают на берег туда, где теперь находится государство Сьерра-Леоне; там он встречает работорговца, который отдает его в качестве раба своей жене. Однако Ньютон опять спасается – вот он на корабле по дороге в Англию, корабль попадает в ужасный шторм и начинает тонуть, но Ньютону сопутствует удача. Он взывает к Богу, корабль остается на плаву, а Ньютон обращается к евангелическому христианству. Он находит себе место на другом невольничьем судне. Ну что, мы готовы? Он же обрел Бога, сам побывал в шкуре раба – кому, как не ему, осознать чудовищность торговли людьми? Но нет. Он немного сочувствует рабам, глубже уходит в евангелическое вероучение. Но при этом становится капитаном на корабле, перевозящем невольников, и без устали занимается работорговлей следующие шесть лет. Ага – вот теперь-то он должен увидеть изнанку своих действий! Опять не угадали. На самом деле от перенесенных невзгод у него пошатнулось здоровье. Он становится сборщиком налогов, углубляется в изучение теологии, всерьез собирается стать англиканским священником. Но деньги – свои деньги! – он вкладывает в работорговлю. Как сказали бы в моем родном Бруклине: «Мужик совсем долбанулся!» Ньютон становится популярным проповедником, его речи с кафедры и пастырская забота приобретают известность. Он сочиняет гимны, говорит от имени нищих и униженных. И в какой-то момент он перестает инвестировать в невольничий рынок – может, по велению совести, а может, просто потому, что нашлись более выгодные предприятия. Но ни одного слова про рабство. И вот наконец он публикует брошюру с разоблачением рабства – спустя тридцать четыре года после того, как перестал торговать людьми. Долго же он пребывал в неведении! Ньютон представляет собой редкий случай среди аболиционистов: он был непосредственным свидетелем страданий невольников, не говоря уж о том, что сам их и причинял. Его голос звучал громче других, призывавших к ликвидации рабства; он дожил до 1807 г., когда в Британии работорговлю отменили законом. Мне никогда в жизни не стать Томпсоном, Андреоттой или Колберном; я то и дело сбегаю от трудностей в безлюдную Африку. В лучшем случае я, как те солдаты, о которых писал Гроссман, элементарно не понимал бы, что делать, повязанный внутренними своими запретами, и раз за разом превращал бы эти свои табу в проверку, заряжено ли ружье, – вместо того чтобы стрелять. И непохоже, что к старости я достигну нравственного достоинства и высоты духа Дзэндзи Абэ или Ричарда Фиске. А уж поступок Буазизи вообще для меня запредельный. Но Ньютон – это другое дело, это мой человек. Его устраивает, как относится к рабству религия, десятилетиями он гонит от себя уколы совести – чтобы не нужно было нарушать принятые границы условностей. Очень сочувствует, но сочувствием не разбрасывается. Затем, проявляя человечность, расширяет круг Своих – но не более того. Мы уже читали описания того, как человек выскакивает из толпы и, не раздумывая, импульсивно кидается в горящее здание спасать оказавшихся в беде: таким образом иллюстрируется укоренившаяся, бессознательная способность совершать правильные, хотя и более трудные поступки. Никакого бессознательного автоматизма в поступках Ньютона нет. Мы практически видим, как его длПФК трудится над рационализацией бездействия, услужливо подсовывая мысли: «Тут ничего не сделаешь», «Что же поделаешь в одиночку?», «Лучше помоги тем страждущим, что рядом с тобой», «А ты вложи доходы в какое-нибудь благое дело», «Те люди в основе своей совсем другие», «Ты вообще-то уже отошел от дел». Да, путь начинается с первого шага, но Ньютон-то делает десять шагов, а потом девять «отыгрывает» обратно, заботясь о собственных интересах. Нравственная высота поступка Томпсона так же недосягаема для моей личности, как попытка представить себя газелью, или водопадом, или пламенным закатом. Но при всех наших недостатках, страхах, непоследовательности, уязвимости Ньютон дает нам пример и надежду: он, спотыкаясь, медленно продвигается к моральным вершинам, становится титаном духа. И наконец: потенциальная мощь коллектива Во время Пиренейской войны 1807–1814 гг. случилась забавная история; ее описал генерал-майор Джордж Белл, тогда еще лейтенант: британцы и французы заняли позиции по разным сторонам реки, а между ними был мост. У моста поставили часовых, с одной стороны – француза, с другой – англичанина. Часовым надлежало бить тревогу, завидев стремительно приближающегося по мосту врага{995}. Дежурный английский офицер, совершая обход, видит: ходит по мосту британский часовой с двумя ружьями, на одном плече свое, а на другом – французское. И охраняет мост сразу за двоих, потому что французского часового нигде не видно. Как же так? Оказывается, часовые договорились: один бежит за выпивкой, а другой стоит на страже. На войне солдатское братство противников – обычное дело. Причем чаще всего оно складывается с солдатами одной расы и религии и скорее между рядовыми, чем офицерами. Как правило, общность друг с другом ощущается солдатами враждующих армий в тех случаях, когда они сталкиваются поодиночке, а не группами; когда одни и те же люди взаимодействуют день за днем (например, охраняют мост), когда солдат противной стороны мог бы выстрелить и убить, но не сделал этого. Такое братство редко строится вокруг бесед о смысле жизни, смерти и геополитике; люди просто обмениваются едой (не может же быть, что паек у них скуднее нашего!), сигаретами, выпивкой или жалуются на дурную погоду и дурных офицеров{996}. Во время гражданской войны в Испании солдаты республиканской и фашистской армий частенько встречались по вечерам, чтобы выпить, обменяться необходимыми вещицами и газетами, при этом дружно высматривая, не идет ли офицер. В течение Крымской кампании через линию фронта передавались французские багеты в обмен на русскую водку. По воспоминаниям одного британского солдата времен Пиренейской войны, вечерами англичане и французы играли в карты у костра. А в ходе гражданской войны в Америке янки и южане братались, обменивались продуктами и газетами или продавали их друг другу; с мучительным осознанием неестественности происходящего они устраивали совместные богослужения вечером перед битвой, которая, как они все хорошо понимали, унесет много жизней. Солдаты враждующих сторон часто находили общий язык. Немногим более 100 лет назад произошло два события гигантского масштаба. Нужно признать, что у Первой мировой войны имелись и положительные последствия. В результате войны пали три империи, и народы Балтики, Балкан и Восточной Европы получили независимость. Но в целом то была бесцельная кровавая мясорубка, в которой погибло 15 млн человек. Война за прекращение всех войн привела к миру, разрушившему мир; эта война, как и все остальные, происходившие в Европе, только пожрала своих молодых и сильных в бессмысленной бойне. Однако среди кошмара Первой мировой случились два события, которые вселяют надежду на лучший мир, когда, казалось бы, надеяться можно только на чудо. Первое событие – это Рождественское перемирие 1914 г., во время которого офицеры в окопах выкрикивали приказы «Не стрелять!» на языке врага, а затем встречались с офицерами противника на ничейной территории. Изначально они договаривались о прекращении огня на время рождественского ужина, а затем – и для того, чтобы собрать с поля боя и похоронить убитых. С этого все и началось. Сохранилось множество документов о том, как солдаты передавали друг другу лопаты для выкапывания могил. А потом помогали друг другу копать. А потом вместе проводили над погибшими погребальные обряды. А потом делились едой и табаком, вместе выпивали. Наконец, на ничейной земле бывшие противники окончательно перемешались, совместно ели, пели рождественские гимны, молились, дарили друг другу подарки. Они собирались в общие группы и фотографировались, обменивались пряжками и пуговицами в качестве сувениров, строили планы, как встретятся после войны. Во время такого перемирия на одном из участков фронта состоялся знаменитый футбольный матч с мячом, который как-то вместе соорудили, и счет особенно никто не вел{997}. Один историк приводит письмо немецкого солдата, в котором тот описывает для домашних события перемирия; от тех строк холодок пробегает по коже: солдат сообщает, что не все активно участвовали в братании, что был один капрал, который клеймил товарищей как предателей, а звали того капрала – Гитлер. Но все же – фронт протяженностью 500 миль держал перемирие в те рождественские дни и даже потом, вплоть до Нового года. После этого офицерам с трудом удалось заставить солдат опять взяться за ружья, часто только под угрозой трибунала: солдаты расставались друг с другом с пожеланиями «безопасной войны». Ошеломительное, трогательное и душераздирающее событие. Такого почти никогда больше не случалось, а краткие рождественские пакты о ненападении, которые объявляли, чтобы похоронить убитых, приводили к расстрелам и трибуналам. Почему сработало то перемирие 1914 г.? Нужно принять во внимание статичность окопной войны, когда противники видят день ото дня все те же лица. Еще до Рождества они начали перекрикиваться через линию фронта, причем зачастую вполне дружелюбно, и так образовалось ощущение некоей связи. Кроме того, частые и регулярные взаимодействия дали эффект «тень будущего», как она понимается в теории игр: нарушившему перемирие грозит ничем не ограниченная месть. Успех события поддерживался еще и тем, что обе стороны относились к одной иудео-христианской традиции и западноевропейской культуре; многие говорили на языке противников и бывали в странах друг друга. Они принадлежали к одной расе, а презрительное прозвище врага «фриц» в корне отличается от псевдовидовых названий «чурка», «узкоглазый», «косоглазый».