Женщина рядом передвигается как птица. Она не крадется, не топает и даже не шествует, как я бы это описала, а парит. Она порхает, продвигаясь по утрамбованному снегу с невиданной мне доселе беззаботной грацией, а я тем временем просто пытаюсь не поскользнуться. Солдат ведет меня в обратном направлении и держится в стороне от окруженного толпой костра возле пещеры. И хотя я не вижу, как она на меня смотрит, все равно чувствую на себе ее взгляд. Пощипывание на щеке подсказывает, что она ко мне присматривается. Я напрягаюсь под ее безмолвным изучающим взором, поджимаю губы, чтобы удержаться от вопросов. Воительница заговаривает со мной, только когда мы отходим от Ходжата на приличное расстояние. – Так это ты та знаменитая позолоченная женщина, о которой все болтают. – Если только у вас не припрятана где-то еще одна. Она фыркает, но я не знаю, от раздражения это или от веселья. Надеюсь на последнее. Мы подходим к костру поменьше, вокруг которого сгрудилось солдат тридцать, но вдруг воительница сворачивает налево, за поленницу. От столь резкой смены курса я чуть не падаю. По следующей тропке прохаживаются несколько солдат, и опять она срезает угол, вынуждая нас протиснуться между близко стоящими друг к другу палатками, чтобы пробраться к другому проходу. У меня появляется предчувствие беды, и я оглядываюсь на пустой проход. – Ты же ведешь меня к наложницам… да? – Так ведь я и сказала? Ну, это не ответ на мой вопрос. Каждый раз, как нам попадается очередной солдат, женщина изменяет направление. Я волнуюсь из-за ее излишней скрытности и так часто оборачиваюсь, что даже не понимаю, от чего меня тошнит сильнее. Либо командир на самом деле не разрешал мне видеться с наложницами и она нарушает правила, либо… О, Всемилостивые боги. Она меня убьет. С каждым разом, когда воительница круто поворачивает, чтобы скрыться от рядом идущих солдат, я все сильнее уверяюсь в том, что никаких наложниц мне не видать. Огромное спасибо, Ходжат. А ведь мне правда начал нравиться этот помешивающий кишки армейский целитель. Ленты начинают нервно трепетать под пальто, но только я подумываю развернуться и попытаться броситься прочь, как женщина хлопает в ладоши. – Есть! Я замираю как вкопанная и смотрю, как она бежит к одной из палаток и присаживается на корточки возле стоящей прямо перед входом большой деревянной бочки. Заметив, что я не двигаюсь с места, она нетерпеливо на меня смотрит. – Что ты там мнешься? Шевелись и помоги мне тут! Я с удивлением взираю на нее, а потом бросаюсь под ее испытующим взглядом вперед и останавливаюсь перед бочкой. – Чем я могу помочь? Она закатывает глаза. – А ты как думаешь? Берись за тот конец. – Женщина без предупреждения толкает бочку, и мне еле хватает времени, чтобы ее поймать. Ее тяжесть обрушивается мне на руки, и я издаю удивленный возглас. Почти роняю бочку, но воительница хватается за низ и поднимает ее, заставляя последовать ее примеру. Крепко стоя на ногах, я выпрямляюсь, мы приподнимаем бочку, внутри которой плещется какая-то жидкость. – Ну же, Златовласая. Подними повыше нижний край, – говорит она мне, а потом мы снова пробираемся по узкой дорожке, вот только на сей раз несем ужасно тяжелую бочку. – Что в этой чертовой штуковине? – скрежеща зубами и пытаясь не упасть, спрашиваю я. – Она моя, – важно заявляет женщина. – Ладно… и почему мы ее несем? – Потому что эти скоты с левого фланга выкрали ее у правого фланга. Поэтому я краду ее обратно. Возле моего уха в бочке плещется жидкость, а грубое дерево цепляется за перчатки. – А ты с правого фланга? – предполагаю я. – Угу. А теперь со своей стороны приподними выше. А то я тут за двоих стараюсь. Собираюсь испепелить ее взглядом поверх бочонка, но чуть не падаю, поэтому вместо того, чтобы пытаться угрожать, заставляю себя смотреть под ноги. Моя провожатая вынудила меня пойти на воровство. Наверное, не лучшее положение дел для меня, учитывая, что я и так уже их пленница. Светлая сторона? Она меня хотя бы не убила. Я просто соучастница преступления. Женщина перехватывает бочонок поудобнее. – Так это было больно? Я хмурюсь, бросив на нее недоуменный взгляд и изо всех сил стараясь не задохнуться. – Что было больно? Она поворачивается боком и ведет меня между двумя палатками, стоящими в возмутительно опасной тесноте. – В Орее всем про тебя известно. Но теперь, увидев, что ты настоящая, а не разукрашенная или того больше – всего-навсего гнусная сплетня, хочу узнать, было ли больно, когда царь Мидас тебя позолотил и обернул в… это, – говорит она и обводит мое тело карими глазами. Я в ступоре от ее вопроса и от удивления почти забываю, что держу бочку весом фунтов в сто. Женщине интересно, было ли больно, когда меня позолотили? Прежде о таком никто не спрашивал. Конечно, вопросы задавали, но иные. Говорили грубые вещи. Слова, которые никогда бы не сорвались с их уст, если бы во мне видели обычного человека, достойного обыкновенной порядочности. И тем не менее, поскольку Мидас сделал из меня символ, говорить люди обо мне могут что угодно, главное – удовлетворить их любопытство. Они верят, что моя скандальная известность дает им право задавать всякие омерзительные вопросы, подогревающие их интерес. Но этот вопрос отличается. Он не о том, что значит мое позолоченное тело для этой воительницы. Он о том, что значит это тело для меня. Я понимаю, что она еще ждет ответа, что между нами затянулась длинная пауза. Тишина кажется нависшей над нами тенью. Я прочищаю горло. – Нет. Нет, больно не было. Она задумчиво хмыкает, с каждым шагом рукоятка ее меча легонько постукивает по дереву. – Тебе это претит? Что на тебя постоянно пялятся? Еще один вопрос, который раньше мне ни разу не задавали. Но теперь не приходится выдерживать паузу перед ответом. – Да, – слово вылетает стрелой – мгновенно, непроизвольно. Всякий раз, как Мидас выводил меня в люди – будь то в тронном зале, полном гуляк, или за завтраком для приближенных, призванным произвести впечатление, – все сводилось к одному. Люди таращились. Судачили. Оценивали. Вот почему дружба с Сэйлом стала глотком свежего воздуха. Он не задавал вопросов о том, каково быть золотой. Не глазел и не относился ко мне как к необычному явлению. Он просто… видел во мне человека, относился как к другу. Казалось бы, такая обыденность, но для меня это было незабываемо. Но Сэйл умер, а я здесь. С женщиной, о которой не знаю ничего, кроме того, что Ходжат, похоже, ее побаивается, а сама она в свободное время любит воровать бочки. Я обращаю внимание на очертания мышц, скрывающихся под черной кожей, и на то, как уверенно она касается меча. Женщина выглядит как истинная воительница. С интересом наблюдаю за ней, но руки напряжены, а плечи дрожат и горят. – Я больше не могу держать эту штуковину, – предупреждаю я. Она цокает языком. – Тебе бы укрепить мышцы рук, Золотце, – говорит она и кивает на стоящие в кругу палатки. – Туда. Она ведет меня к ним, и мы аккуратно ставим бочку. Как только та оказывается на земле, женщина расплывается в самодовольной улыбке, а я морщусь, тряся ноющими руками. Она ныряет в палатку и выходит с грудой мехов, набрасывает их хаотично на бочку. – Вот. Приподняв бровь, взираю на это небрежное укрытие.