От всхлипа пересыхает в горле, зазубренные края застывшего в нем камня вынуждают истекать кровью. Я хочу опять спрятаться под мехами, отгородиться от обличительного света, от резкого холода. Хочу, чтобы Ходжат забрал свои слова назад, чтобы подтвердил, что это лишь хитроумная ложь. Но я знаю, что это не так. Вижу правду в перекошенном лице лекаря. Во время близости Мидас никогда не проливал в меня свое семя. Он не хотел рисковать. А с наложницами всегда был беспечнее. Я старалась не волноваться по этому поводу, ведь знала, что все они принимают какое-то снадобье, предотвращающее беременность. Но мне он не позволял его пить, говорил, что не будет мной рисковать после того, как одна наложница всерьез заболела от снадобья, а после умерла. Замечаю краем глаза, как Ходжат переглядывается с командиром и что-то тихо тому говорит, но я так безутешна, что не слышу их. Он перекидывает через плечо ремень сумки и выходит из палатки, и как только полы за ним опускаются, прогоняя ночной воздух, я опускаю голову на руки. Прижимаю к глазам ладони, и слезы стекают в них, как в медленно наполняющиеся чаши. Трещины. Сколько же трещин в том стекле. Как такое случилось? Как я очутилась тут после того, как решила, что больше мне никогда не придется смотреть на разбитые вещи? Пока мое отражение было с Мидасом, я полагала, что оно всегда будет цельным, ясным и крепким. И тем не менее трещин все больше, они становятся шире. Я понимаю, что Мидас занимался сексом со всеми наложницами. Черт, да он сам это демонстрировал. Заставлял меня смотреть, приводил меня в свои комнаты в качестве молчаливой зрительницы, сидящей за позолоченной решеткой. Может, он считал, что таким образом позволяет и мне поучаствовать, каким бы извращенным это ни казалось. На протяжении многих лет мне удавалось унять боль и огорчение, но это… во чреве Мист будет расти ребенок, которого она зачала от моего любимого. Как мне позабыть такое? Правда оседает все ниже и ниже, как взбаламученный осадок на дно пруда, колючий и замутивший воду. Я всегда предпочитала ее не замечать. Отбросить все плохое и видеть только хорошее. Но беременность Мист в корне меняет ситуацию, эти сладострастные, лишенные смысла любовные похождения становятся чем-то иным. Гораздо большим. Теперь ненависть Мист видится более осмысленной. По ее мнению, я – женщина, которую Мидас возвел на пьедестал. Ей приходится волноваться не только из-за царицы, но и из-за меня. И вот теперь она носит под сердцем его ребенка. О Великие боги, какой ужас. Я поднимаю голову, ресницы слиплись от влажной обиды, горло сжалось. Рип теперь сидит на своем паллете, слабый свет от углей и фонаря отбрасывает на него тень и пламя. Злодей, ставший свидетелем моих ошибок. Что бы ни было в том пузырьке, его содержимое уняло в горле жжение, но скованность в груди, ощущение, что на меня давит палатка, не проходят. Вот только это никак не связано с моей болезнью. – Давай, – безучастно говорю я, смотря перед собой. – Злорадствуй. Вбей клин между мной и Мидасом. Спрашивай, о чем хочешь. Заставь меня сомневаться, злиться и растеряться. Хочу ударить его. Хочу выпустить ленты и отшвырнуть в другой конец палатки уже его. Хочу сражаться и свирепствовать, лишь бы только не испытывать это тяжкое горе. Резко очерченная линия скул Рипа сейчас еще заметнее, заостренные кончики его ушей – суровое напоминание о том, кто он на самом деле. Мой противник. Мой враг. Фейри, известный своей жестокостью. И сейчас мне нужно именно это. – Давай же, – шиплю я, гнев заглушает позывы тошноты. Что-то мелькает в его глазах, но что именно – мне не дано понять. – Не думаю, что мне сейчас нужно что-то делать, Золотая пташка, – тихо говорит он. Ярость клокочет во мне, как морское чудище, на поверхность прорывается ее сила. – Да пошел ты! – выплевываю я, с языка сочится кислота, достаточно горячая, чтобы выжечь холод в моей душе. – Ты все это спланировал, да? Ты каждый раз манипулируешь мной, заставляя все подвергать сомнениям! Выпаленные в ярости слова заканчиваются кашлем, но он не гасит мой гнев. На лице Рипа не видно раскаяния, бездонные черные глаза не изменились. – Я нахожу смешным, что ты так легко обвиняешь меня в манипуляции, тогда как сама годами закрывала глаза на то, чем занимался твой возлюбленный царь. Не успев опомниться, я поднимаю стоящий у ног пузырек и швыряю в Рипа. Он поднимает руку и ловит его – тот со шлепком прилетает ему в ладонь. – Это неправда! – кричу я и запускаю руки в волосы, тяну за них, словно могу вырвать из черепа эти жестокие слова. – Перестань себе врать, – с приводящим в бешенство спокойствием возражает Рип. В эту минуту я ненавижу его сильнее всех остальных, вместе взятых. – Могу поспорить, что это даже неправда, – выплевываю я. – Это ты заставил Ходжата такое мне рассказать? – Каким бы всесильным я ни был, даже у меня не хватит уловок, чтобы вынудить Ходжата солгать. Иногда мой лекарь невыносимо честен. В груди пылает огонь, глаза застилает пелена. – Я тебя ненавижу. Рип наклоняет голову. – Твой гнев неуместен, но мне он нравится, – говорит он, мрачно улыбаясь и сверкая острыми клыками. – Каждый раз, как ты даешь ему чуточку больше воли, я вижу тебя отчетливее, Золотая пташка. У меня дергается мускул на подбородке. – Ничего ты не видишь. – О, отнюдь, – возражает он низким, хриплым голосом. Словно два камня стучат друг о друга, высекая огонь. – С нетерпением жду, когда увижу тебя целиком. Когда ты забудешься, когда, наконец, выпустишь гнев на волю, твоя ярость осветит натуру, которую ты прячешь. – Сейчас он похож на того, кто добыл себе победу, бахвалясь своим превосходством. – Надеюсь, ты будешь гореть так ярко, что обратишь своего Золотого царя в пепел. Я бросаю на командира испепеляющий взгляд. – Пошел вон. А он, этот ублюдок, мне ухмыляется. Рип плавно встает, шипы выступают из его спины и рук – он как дракон, расправляющий крылья. Он смотрит на меня, но текущие из глаз слезы затуманивают мне обзор. На долю секунды лицо командира смягчается, а в беспощадных глазах отражается что-то отличное от высокомерия. – Хочешь знать мое мнение? – тихо спрашивает он. – Нет. – Ну а я все равно тебе скажу. Я ехидничаю: – Какой паинька. На миг на его губах появляется веселая улыбка. – Ты, может, уже и не за решеткой, но по-прежнему заперта в клетке. И, думаю, отчасти хочешь там и остаться, потому что боишься. Я скрежещу зубами, ленты сжимаются, как кулаки. – Но… – продолжает Рип, делая шаг ко мне и вторгаясь в мое пространство. Его невидимая аура слегка касается моей кожи, словно пробуя ее на вкус перед укусом. – Думаю, другая твоя половина, та, которую ты подавляешь, готова стать свободной. С каждой секундой пульсация в венах ощущается как гром, как вспышка молнии. – Тебе бы этого хотелось, да? Уничтожить меня? Командир смотрит на меня с выражением, похожим на жалость. – Нет. Ты забываешь: я знаю, что ты такое. Ты намного сильнее, чем хочешь казаться. Я сдерживаю дрожь, чтобы не показать ему, как задевают меня его слова, как сильно они на меня влияют. Вскидываю голову и, насколько мне это удается, притворяюсь уверенной. – Я не перейду на твою сторону. Я всегда буду выбирать его. – О, Золотая пташка, ради твоего же блага надеюсь, что это неправда. Рип выходит из палатки, его отступление лишает меня оставшихся сил, отчего я чувствую усталость и слабость. Какое-то время я могу только таращить глаза. Затем поднимаю с земли узелок со снегом, что я уронила, и снимаю платье, чулки и перчатки. Беру раскрошенные пионы и набиваю ими меха под головой, а потом опускаю на койку отяжелевшее тело. Слова Рипа беспощадно вертятся в голове, пока я представляю растущий живот Мист, треснувшее отражение Мидаса, ленты, напавшие на Ходжата. Прижимаю к глазам холодную ткань и убеждаю себя, что влага в них от растаявшего снега, что боль в голове хуже боли на сердце. Думаю, командир прав. Я должна научиться врать лучше, потому что себе я уже совсем не верю.