Она не двигается. Даже не задает вопросов. У нас с Майей особые отношения, и она, должно быть, чувствует тревогу, которая сжимает мне горло. Моя сестра откидывает одеяло и хлопает по месту рядом с собой. Я, недолго думая, ныряю рядом с ней. — Спасибо, — показываю я. — Мы не должны благодарить друг друга, идиотка. Ложись спать. Я рядом. Она успокаивающе похлопывает меня по плечу, как мать, укладывающая своего ребенка спать. Закрывая глаза, я чувствую, как она снова надевает маску для сна. В отличие от меня, Майя может спать только в кромешной тьме, но она не комментирует сильный свет, который теперь горит ее комнате, или то, как я вторглась в ее пространство. Всякий раз, когда мне нужна опора, она рядом со мной, без вопросов. Я сама почти заснула, но мой телефон завибрировал. Убедившись, что Майя спит, я вытаскиваю его и смотрю на сообщение. Неизвестный номер: Спишь? Кто…? Мой телефон снова вибрирует. Неизвестный номер: Ты не можешь спать после того, как разбудила во мне эту сторону. Выходи. Мне нужно воссоздать сцену сегодняшнего вечера. Мои пальцы, сжимающие телефон, дрожат. Лэндон? Откуда у него мой номер? Что еще более важно, какого черта он не спит после двух часов ночи? Мой телефон снова вибрирует, и я чуть не выпрыгиваю из собственного тела. Неизвестный номер: Подумав, я решил, что ты можешь спать, пока есть возможность. У тебя впереди очень хаотичная жизнь, и тебе нужна вся энергия, которую ты можешь получить, муза. Глава 8 Лэндон Идея музы часто была мне непонятна. Я понимаю концепцию и общее мнение, но переоцененная одержимость художников существованием музы всегда приводила меня в редкое состояние недоумения. И это говорит тот, кто в возрасте двух лет лепил скульптуры из песка. Это была женщина-дьявол с длинным заостренным хвостом, вдохновленная картиной в дедушкином доме. Я вспоминаю тот первый раз, когда создавал скульптуру, и неприятное ощущение мокрого песка, скользящего между моими маленькими пальчиками. Вспоминаю эти невозмутимые эмоции, которые пронзили меня, когда я наблюдал, как эту дьяволицу смыло волной. Только позже я узнал, что моя апатичная реакция на разрушение моего первого творения не была нормой и что я, по сути, соответствовал определению нейродивергента3. Мои прочные отношения с искусством и лепкой сохранялись на протяжении всех двадцати трех лет моей жизни. Моя всемирно известная мать-художница называет это природным талантом. Мир – генами гениальности. Для меня это единственный метод, который я мог использовать, чтобы справиться со своим зверем, его друзьями-демонами и притупленной человечностью, не прибегая к крайностям. Например, превратить кого-то в камень. У каждого художника есть муза – по крайней мере, так говорят. Поскольку я очень важный, если не самый важный член семьи художников, я пришел к осознанию того, что не разделяю чрезмерного обожествления мамой, Брэном или Глин их воображаемых друзей. На мой взгляд, это и есть муза – воображаемый друг детства, от чьей постоянной болтовни они не могли избавиться во взрослой жизни, поэтому решили дать им причудливое имя. Идея музы всегда была избыточной, бесполезной и категорически нелепой. Но поскольку я мастер вписываться в общество и соответствовать его ожиданиям, всякий раз, когда кто-то спрашивал меня о моей музе, я отвечал, что гении не говорят о своей музе, как будто это какая-то разведка МИ-6. Не поймите меня неправильно. Нет сомнений, что я являюсь воплощением художественного гения, который буквально доводит сообщество скульпторов до слез. Тем не менее, я участвовал в абсолютной бессмыслице несуществующей музы и фальшивых суеверных ритуалах, чтобы отвлечь внимание толпы. Еще и полагал, что моя муза проявляется в огромной творческой энергии, которую невозможно насытить. Она была внутренним садизмом моего внешнего обаяния. Насилие, которое трещало по швам всякий раз, когда мои планы сталкивались с препятствием. Но это паршивое недоделанное объяснение длилось до вчерашнего дня. Даже в самых смелых мечтах я не предполагал, что муза может проявиться в самый неподходящий момент. При столкновении с врагом, не меньше. Когда я увидел, как младшая Соколова бежит к парковке, словно ее маленькая задница объята пламенем, мне захотелось поиграть с ней и спровоцировать эти глаза полевых цветов на слезы, если захочу. После того, как я оставил ее ухаживать за своей раздавленной гордостью, мне стало интересно, как будут выглядеть ее глаза, когда она будет плакать и молить меня о несуществующем милосердии. После богохульного инцидента с кровавой баней я разрабатывал многоэтапный план, полностью посвященный ее гибели. В двух словах, я бы начал с того, что мучил ее, а закончил тем, что использовал бы против ее брата и кузенов. И хотя он остается на заднем плане, в процессе появилась небольшая заминка. То, как она застыла, когда я подошел к ней. Я никогда не видел, чтобы человек был настолько неподвижен, включая профессиональных художников-моделей. У них всегда вздымается грудь, раздуваются ноздри, а их почти невидимые движения напоминают мне, что эти дураки на самом деле не камни. Однако, Мия? Она была определением безжизненной статуи. И вот мой знак того, что никогда не поздно найти идеальный камень в лице человека. Я выпускаю длинную струю дыма, а затем тушу сигарету в середине переполненной пепельницы. Моя пагубная привычка, вызывающая рак, сохраняется с тех пор, как мое имя начало вращаться в художественных кругах около восьми лет назад. Вундеркинд. Особенный. Одаренный ребенок. Это ни в коем случае не из-за давления. Если уж на то пошло, внезапный всплеск рекламы, который испытало мое имя, потрепал мое эго во всех нужных местах и доставил мне большее удовольствие, чем профессионалка, давящаяся моим членом. Курение просто дает мне правильный баланс, когда я использую обе руки для создания следующей любимой людьми скульптуры. Мои пальцы зависают над бесчисленными кусочками глины, которые я создал с тех пор, как вернулся в свою студию после побега Мии. В то время у меня было два варианта – последовать за ней или избавиться от порыва вдохновения, который внезапно обрушился на мою голову. Я выбрал второе, и с тех пор леплю миниатюрные скульптуры в поисках правильного изображения вдохновения, которое пришло ко мне именно в тот момент. Миллион мини-скульптур спустя, мой запас глины исчерпан, а я все еще не удовлетворен ни одной из них. Я, конечно же, не использую их для настоящей скульптуры. Если бы мои профессора по искусству в КЭУ увидели все это, они бы попадали на задницы и назвали их шедеврами, как и все, что я создал своими в высшей степени одаренными руками. Но я в них не уверен. Чего-то не хватает. Если бы это маленькое гребаное дерьмо просто оставалось неподвижным еще несколько минут, я бы получил полную картину. Но ей очень хотелось сбежать от меня. Конечно, я мог бы не остановиться на обычном прикосновении, если бы она не убежала. Я хватаю последнюю миниатюру и бросаю ее на необработанный камень напротив меня. Детали были более четкими в первых вариантах, но с каждым разом становилось все хуже. Последние статуи – абсолютный мусор и ошеломляющий позор. Первый порыв вдохновения, поразивший меня, угас, и мой разум теперь, как обычно, погружен в бесплодную черноту. Черный цвет был для меня стандартом. Именно с черным я создавал скульптуры и продолжал процветать.