— Это! Я закашлялся, отвел глаза. — Эй, эмм… Ты это, обратно надень! — взмолился я. — Ваши органы размножения просто чудовищны, — констатировал Оракул. — Они мешают. Они неудобные. Они живут своей собственной жизнью, доставляя регулярный дискомфорт. Такое мог бы придумать пьяный Дионис, чтобы посмеяться. Мне стало смешно. — Просто ты не научился им пользоваться как следует, — стараясь сохранить серьезное лицо, проговорил я. — Ты говоришь о процессе оплодотворения? — поинтересовался Оракул, возвращая штаны на место. — Я наблюдал разные варианты. Выглядит отталкивающе. Я тяжко вздохнул. Господи, будто с мелким сыном просветительную работу провожу на тему полового созревания! — Видишь ли… — сказал я. — Процесс оплодотворения, как ты выразился, это в определенном смысле таинство, которое не подразумевает сторонних наблюдателей. К нему должны иметь отношение только участники. И тогда все в корне меняется. — Но я всегда наблюдаю. За всем. И за всеми. Такова моя суть. И мне не хочется наблюдать себя в таком виде. Я задумчиво почесал затылок. Прикинул мысленно и так, и эдак. Хотелось бы мне на месте Оракула пялиться на собственную задницу в самый ответственный момент? Оч-чень большой вопрос. — Возможно, не лишено смысла, — пробормотал я. — А ты… Не можешь это как-нибудь отключать хоть иногда? — А ты можешь хоть иногда отключать у себя биологические процессы? — Понял. Глупость сказал. Оракул кивнул. — Что по-настоящему прекрасно в вашем теле так это возможность чувствовать вкус, — с задумчивым и серьезным видом проговорил Оракул, разглядывая меня. — Мне понравился шоколад. И яблоки. — А ты до сих пор не ощущал вкуса? — Нет. У меня не было соответствующих рецепторов. Я вообще не использовал биологическую форму. Слишком уязвимая и медленная. Мне не подходит. Не нравится. Я усмехнулся. Ну, теперь ясно, почему никто не видел его лица. Ведь лица-то, судя по всему, раньше и не было. —… И не понимал тех, кто хотел. Не понимал брата Сотота. Он развернулся опять к своему столу. На мгновение замер, а потом вдруг с неожиданной яростью смахнул с него всю еду, до которой дотягивался. Хлеб, сыр, старое мясо и колбасы повалились на пол. Оракул выпрямился. Посмотрел на правый рукав своей пижамы, который испачкался. Усмехнулся. И, продолжая разглядывать пятно на рукаве, снова заговорил. — Сначала их занимало создание глобальных и постоянных систем. Совершенным казалось сильное и долговечное. Но потом стало интересно делать хрупкое с большим количеством индивидуальных черт. Он подошел к столу с другой стороны и тем же движением смахнул разложенную там еду на землю. —… Животные, Цветы. Человекообразные боги. Человек. Мы наблюдали, как все развивается. В какой момент все вышло из-под контроля? Когда уязвимые твари вдруг решили, будто они неуязвимы настолько, что могут пленить и лишить рассудка творца? Когда младшие успели присвоить себе право решать судьбу старших? — Ты говоришь о Сототе, — понял я. — Да. И не только. Оракул, похрустывая костяшками под босыми ногами, приблизился ко мне. Его прохладная ладонь легла на мой лоб. И в тот же миг у меня перед глазами потемнело. В кромешной тьме тянулось множество линий, то соединяясь, то разделяясь, как ветви. — Древо вероятностей велико, — услышал я голос Оракула. — Но не для всех. И не в каждый момент времени… Одна из светящихся ветвей вдруг приблизилась ко мне, ослепляя, и через мгновение я увидел окровавленного Яна и Фортуну, рыдающую над ним. Грязный снег. Солнце. И уродливые длинные тени, сгущавшиеся вокруг… Потом картинка погасла, и передо мной опять появились линии. Другая ветвь приблизилась ко мне, и я увидел уже два мертвых тела на молодой зеленой траве на тренировочной площадке в школе «Парящего Грифа». Ветер шевелил рыжие волосы Сета. Израненный Азра сражался с полуобнаженным гигантом с раскаленно-красным мечом. А чуть поодаль я увидел себя в луже крови и с обрубленной культей вместо правой руки. — Хочешь сказать, мои друзья погибнут? — проговорил я. Оракул убрал руку от моего лица. — Да. Во всех пяти вероятностях, что им остались. Суть одна. Детали разные. И одна из таких деталей — твоя собственная жизнь. Он с пристальным вниманием смотрел на меня, не моргая. — Гости приглашены. Блюда расставлены. Приборы приготовлены для трапезы. Время работает против тебя. — И как это исправить? — спросил я, чувствуя, как руки опять невольно сжимаются в кулаки. — Никак. При наличии существующих переменных исход уже предрешен. — Значит, нужно изменить переменные. — Игра в разгаре. Новые вводные, которые могли бы повлиять на нее, уже не добавить, — сказал Оракул. — Но ты не обязан участвовать в этой партии. Ее начинал не ты. Не тебе и заканчивать. Но есть другая, в которой я хочу предложить тебе поучаствовать. На моей стороне. Вместо меня. Оракул останется в стороне. Ты победишь. Готов подумать об этом? — У меня нет такой возможности. Если я не спасу Фортуну, сам погибну! — Нет, если она умрет раньше, чем ее заклятье убьет тебя. Когда боги умирают, все их созданья развеиваются. Заклятия. Пространства. Предметы. Поэтому великих зодчих нельзя было убивать. У меня на лбу проступила испарина. Вот, значит, как. Я могу выжить, даже если не спасу Сета с женой. Я могу выжить… Стоп. А что же тогда произошло с остальными протобогами? — Ты говоришь, великих зодчих нельзя было убивать. Но разве сейчас по факту они не мертвы? Все, кроме тебя и Сотота? — Нет. Их вынудили изменить форму. Рассеяли по Вселенной. По мирам. Но не убили, — он больно ткнул пальцем меня в грудь. — Частицы древних богов теперь есть в каждом. И все они живы. Я изумленно проследил за движением его руки и уставился на свою грудь. — Хочешь сказать, во мне… Я — носитель древнего бога? — Ты — носитель гнева. Но это сейчас не важно. Не имеет значения. Мы говорим о другом. Оракул прошел к столу. Ойкнул, поджав ногу — все-таки старые кости это тебе не майская трава. И уселся на освободившееся место. — Я могу подсказать, какой ход ускорит развязку, — заявил он. — Если хочешь. Я покачал головой. — И жить потом с мыслью, что я убил друга? Нет уж. Это тебе не заноза на ноге, — усмехнулся я, глядя на то, как Оракул поглаживает раненую стопу. — Добить загнанную лошадь у вас считается милосердием, — невозмутимо отчеканил мой собеседник. — Но, если не хочешь — не надо. Просто отойди в сторону. Не вмешивайся. Ничего не предпринимай. И лошадь умрет сама. Я взорвался. — Некуда мне отходить! Понимаешь? Я не могу проиграть! — Говорю же — это неизбежно. — Нет. Нет, это не так! Потому что в самом крайнем случае всегда можно перевернуть доску! И я, чуть отодвинув Оракула от его стола, направил энергию в руки и, ухватившись за край тяжелого стола, опрокинул его нахрен. Кости на полу жалобно хрустнули. Еда рассыпалась в разные стороны. Оракул не проронил ни слова. Просто смотрел, чуть наклонив голову вбок. — Вот так. — сказал я, отряхнув руки. — Разрушить все условия и снести переменные! Одним махом. И нет тебе ни приборов, ни блюд. А гости, если даже припрутся, останутся голодными. Черт знает, к чему это приведет. Но попытаться-то можно? Я вернул стол на место. Оракул задумчиво провел ладонью по его пустой поверхности. И в первый раз улыбнулся. — Убрать переменные. Создать хаос. — Да! — Тогда я, кажется, знаю, как перевернуть доску. Нужно просто объединить две игры. Ту, в которую втянут ты, и ту, которую хочу сыграть я. Он снова взобрался на стол с ногами и похлопал рядом с собой, приглашая меня присесть. — Интересный вариант. — сказал он. — Но у этой возможности есть одно важное условие. А именно — время.