Оля кинулась за советом к своим новым русским знакомым, которые здесь все входы-выходы знают. Спасибо им за подсказку, она сама бы до такого сама бы не додумалась. Всё было так просто - нужна была справка, чтоб тебя не выкинули из дома на улицу. Оказалось, что если прикинуться психически больной на грани суицида и получить соответствующую бумажку, тронуть тебя никто не имеет права. И нечего волноваться. Доктор и госпиталь с бедной Оли денег не возьмут, так как брать с бедной Оли нечего. Такое только в Америке возможно... Словом, наговорила Оля доктору, что не спит, не ест, в полной депрессии и жить больше не хочет, так как не видит в таком существовании никакого смысла. Осталось только решить каким способом ей покончить со своей несчастной жизнью. Доктор, испугавшись ответственности за чужую жизнь, в тот же день пристроил её в больницу к специалистам, пусть вникнут, насколько у Ольги серьёзные намерения расстаться с жизнью. Вот специалисты и разбираются с ней в психушке уже вторую неделю, вместо того, чтобы выпустить со справкой. Ну и насмотрелась же Оля здесь всего... Не поймёшь от кого раньше спасаться надо, не то от жалких психов, не то от чёрствых, равнодушных и давно привыкших к чужим страданиям медработников. Одним словом - американцы… Оле нужно было успеть всё провернуть до первого числа, но её никак не отпускали домой. Она давно смекнула, как надо себя вести в этом заведении. Своё раздражение на судьбу, хронический недосып и унизительное отсутствие privacy внешне не показывала, агрессии не проявляла и, улыбаясь, уверяла всех подряд, чуть ли не пела, как прекрасна эта жизнь. Так что вскоре, по мнению докторов, никакой опасности ни для себя, ни для других она уже не представляла. Оставалось лишь одно - Ольга до сих пор не могла дать администрации имя человека, кто сможет за неё поручиться, и заберет её домой. Накануне Дня Благодарения участились визиты к другим пациентам. Очередь к единственному телефону в коридоре становилась всё длиннее. В телефонную трубку рыдали те, к кому никто не приходил. С утра в коридоре выстраивалась очередь. На длительность разговоров устанавливался регламент, не обходилось без скандалов. Оля была готова выстоять в любой очереди, главное - дозвониться. Утром, решая, кому стоит позвонить, она неожиданно поняла, что не помнит ни одного номера. Все контакты были записаны в отобранном мобильнике, доступ к компьютеру был запрещён, и Оля совсем было отчаялась, как вдруг в памяти всплыл номер телефона менеджера дома, в котором она жила. Весь прошлый месяц Ольга набирала этот номер почти каждый день, надеясь договориться об отсрочке оплаты, но тут же вешала трубку. Не верила, что из этого что-то получится. Оля дозвонилась до менеджера только поздно вечером. Аллен приехал за ней в День Благодарения, подписал все бумаги и привёз её домой, ни о чём не спрашивая. Оля на всякий случай спрятала справку в надёжное место, долго стояла под душем, жадно вдыхала аромат душистой мыльной пены, и скребла, и смывала, смывала... Достав свою старую телефонную книжку, Оля начала обзванивать своих русских приятельниц. Одна из них, подняв трубку, минуты через три после Олиного монолога, раздражённым голосом заявила, что, во-первых, сегодня праздник, и она занята; во-вторых, в такой праздник принято благодарить, а не высказывать претензии; а в-третьих, Оля не единственная, у кого в жизни неприятности и пора уже понять, что в этой стране каждый отвечает только за себя, а не ждёт помощи... Неожиданно постучали в дверь. В дверях стоял Аллен: «Ольга, ты не могла бы ответить на один вопрос? Почему ты никому не сказала, что у тебя проблемы? Ты ведь всегда могла поговорить со мной или с моей женой. У нас в доме много хороших и добрых людей живёт». Через несколько часов, Ольга, поднявшись на третий этаж, сидела за праздничным американским обеденным столом. Их было шестеро: Аллен, его жена, Маргарет, двое детишек, парализованная старушка в кресле и Оля. Когда Аллен сказал, что Олю им послал Бог, и они за это благодарны судьбе, Оля расплакалась, не стесняясь, вслух. Оказалось, что семья Аллена уже пять месяцев искала помощь по уходу за мамой и никого подходящего найти не смогла. Маргарет пришлось бросить работу и разрываться между свекровью и маленькими детьми. «Кто же, как не ты, Оля, может понять, что такое быть без работы. Мы бы хотели попросить тебя ухаживать за мамой и помочь с малышами, благо, твоя квартира рядом…» - они продолжали говорить, но Ольга уже почти ничего не слышала. В голове пульсировала одна и та же мысль: «Неужели это всё наяву? Я ведь оказывается, совсем не разбираюсь в людях, ни в своих, ни в чужих…» Ольга первый раз за все эти долгие недели улыбнулась и неожиданно для себя сказала: “God Bless America!” КРЕСТИКОМ ШИТЬЁ Ирина сидела на полу, тупо глядя на связку писем, ещё только пять минут назад почивавшую на своем привычном месте в углу старого бюро. Они были аккуратно сложены в пластиковый кулек, а затем в коричневый конверт. Её рука невольно потянулась к этой незнакомой стопке с международными штемпелями и многочисленными почтовыми марками. Адресатом на них везде был её муж Алекс, в прошлом Саша, но адрес был незнакомым, ошибка, наверное, какая-то. Они, конечно, жили когда-то в этом районе города, но улица была совсем другой, да и номер квартиры тоже. «Боже мой, да ведь этим письмам почти 20 лет, - вглядываясь в полуистёртые даты, подумала Ирина. - Как быстро всё же меняется время, я уже и сама забыла, когда писала или получала письма, написанные от руки, где только узнавание знакомого почерка ускоряло пульс. В последние годы даже самые яркие воспоминания, расплываясь, превращались в какую-то липкую желеобразную массу. Единственной постоянной связкой с прошлым были книги на родном языке, тяга к хорошим стихам и музыке, да и пара старых друзей». У всех писем был один и тот же обратный адрес. Имя тоже было знакомым, она наверняка слышала это имя примерно сорок с лишним лет назад, когда Саша, уже будучи женихом, как-то случайно обмолвился о своей первой безответной любви... Семье Штейнов здорово повезло в этой новой стране. Вот уже почти 35 лет как Алекс, талантливый и подававший надежды учёный, занимался своей любимой теоретической физикой в одном из крупнейших университетов Америки. Ирине было сложнее - пришлось переучиваться и менять специальность. Ей приходилось жонглировать учёбой, работой, воспитанием детей и домашним хозяйством, но то, что ей всё удалось, лишь придало уверенности в себе. Со временем она стала довольна и своей новой профессией и своей жизнью. Дети выучились, к счастью, выросли достойными людьми и сохранили тёплые отношения с родителями. Жадные до новых впечатлений Штейны использовали каждый отпуск, чтоб посмотреть мир. С друзьями им тоже повезло: было с кем пойти в театр, с кем - в филармонию, и с кем - просто расслабиться и посидеть за рюмкой водки. Не обходилось и без формальных приемов, и тогда Ирина с невероятной видимой легкостью входила в образ хорошей и любезной хозяйки американского дома и получала вдоволь щедрых комплиментов и благодарностей. Штейны производили впечатление счастливой и удачливой пары: после стольких лет вместе - и поговорить им есть о чём, и понимают друг друга с полуслова, а нежности в отношениях столько, что обзавидуешься… По большому счёту, у них действительно всё было хорошо. Ну, а недостатки... А у кого ж их нет? Алекса давно раздражала Иринина легкомысленность, безответственность за свои поступки, которые могут привести неизвестно к каким последствиям... А эти участившиеся вспышки неадекватных эмоций? Ведь раньше, если она не была согласна с его мнением, то хоть молчала. Хорошо, что недавно удосужилась послать ему ссылку на статью о возрастных изменениях в женском организме... Всё равно, эгоистка, только о себе и думает... Ирина, в свою очередь, считала его, и не без оснований, педантом и занудой. Всё у него должно было быть разложено по полочкам, на своих местах, ученый, одним словом. Предсказуемый, не способный ни на эмоции, ни на спонтанность, он даже смеялся как по звонку. Вот и сейчас уехал в Цюрих и наказал, чтоб она разложила по папкам его бумаги из бюро. Она попыталась отшутиться, вытянувшись в солдатика, готового всегда исполнять любой приказ своего генерала, но он даже не улыбнулся, наверное, уже думал о своем докладе. Ирина сидела на полу, тупо глядя на связку писем... «Не смей читать, - приказывала она себе. - Не смей...», но рука уже потянулась раскрывать эти старые конверты один за другим, отказываясь подчиниться элементарному чувству самосохранения. В этих письмах жила, страдала и любила Сашу, её Сашу, другая женщина. Она вспоминала их молодость, благодарила за высланную шаль, заказывала шубку, и считала недели, а потом дни до намеченной встречи. Из следующих конвертов, хронологически разложенных её мужем, одна за другой начали выпадать фотографии: она одна, они вдвоем, где у Саши незнакомый, глуповатый вид и улыбка в пол-лица, и она одна (немолодая и грузная тетка с неинтересным лицом), и опять она... Писем было много. В них, с небольшими вариациями, повторялась банальная бабская болтовня, явно слизанная с любовного третьеразрядного романа, о своей готовности бросить третьего из своих мужей, пусть только Саня позовёт, а она будет ждать, ждать... От всех этих сопливых штампов и коряво составленных фраз Ира чуть не расхохоталась, представив, с каким лицом эту муть должен был читать её супруг-эстет, но внезапно остановилась. «А я ведь его совсем не знаю», - подумала она. «Он ведь берёг все эти письма, и ни о каких последствиях не думал...» Неожиданно, в голове закружились хороводом слова «крестиком шитьё, крестиком шитьё...» - Что это? Ну да, они ведь только на той неделе ходили слушать одного местного поэта, и эти «крестиком шитьё» звучали в его цикле «Американский Дом». Кажется, что-то вроде: ...лишь старое бюро стоит в углу, как патриарх печального исхода. И где-то там, в его отсеках смутных есть связка писем... крестиком шитьё каких-то встреч, порой сиюминутных, но в них вся жизнь, вся музыка её... Ира сидела и думала о том, что вся эта сценка совершенно не лепится в стандартный сценарий. Правдоподобнее было бы так: она - безутешная вдова, которая только год спустя, всё еще мучительно скорбя по светлому образу любимого, заставила бы себя наконец-то прикоснуться к его бумагам. И вот тогда - разочарование, горечь, страдание, а, может, и заслуженное освобождение… А сейчас, ну зачем ей это нужно сейчас? Ирина поднялась с пола, положила на обжитое место пластиковый кулёк с содержимым, не забыв вложить его в коричневый конверт, и медленно пошла к их спальне. Потом, нашарив в своем шкафу тайник с обувной коробкой, достала оттуда несколько своих, небрежно брошенных связок писем и, не перечитывая, так как давно уже знала их наизусть, начала безжалостно рвать в клочья признания, в которых для других она была не земной женщиной, а Богиней. - А вдруг найдёт? Жалко его, свой же. А потом, есть еще и дети... Вот и вся музыка... СИНЕЕ ПЛАТЬЕ - Я домой хочу, домой, - тихо выдавила из себя в очередной раз Анна Михайловна. Как будто это могло помочь? Никто не хотел её услышать ни тогда, когда она выкрикивала эту фразу в полный голос, ни когда она её нашёптывала, едва шевеля губами. Нет, они по-своему суетились, усаживались рядом, заглядывали в её потухшие глаза и, поглаживая старческие руки, уговаривали, что именно эта незнакомая квартира и есть её дом, где она живёт уже много лет. Анна Михайловна сидела в кресле-качалке на своём патио, окружённая растениями, которые, как ей помнилось, она сама когда-то посадила, и теперь она не могла понять, почему в круглых пластиковых кадках растут какие-то чахлые пальмы, кактусы и кусты с малиновыми цветочками, которые облюбовали диковинные колибри. Но деревца как-никак спасали от полуденного зноя, и она погружалась в воспоминания… В квартире, где вся семья поселилась после эвакуации, по всем углам были расставлены расписные закарпатские керамические горшки с растениями, которые Анна Михайловна сама сажала. Те же самые горшки и были самой главной мишенью для её сыночка Оси. На своем детском велосипеде он разыгрывал пиратские баталии и нередко брал на абордаж невинный глиняный горшок, после чего Анна Михайловна сметала осколки и всю вину брала на себя. Почему-то вспомнился хорошо разросшийся фикус у открытого балкона. Если бы не Анна Михайловна, фикус вряд ли бы выжил под порывами ветра с дождём, которые словно сговорившись с кружевными занавесками и надувая их парусами, бросались на бедное растение, чтобы растерзать и уничтожить его. Но Анна Михайловна не дала. Она спасала ему жизнь каждый раз, когда грозила опасность. Фикус она спасла, а больше никого ей в том доме спасти не удалось. Ни маму, которая за пару месяцев растаяла как сосулька под весенним солнцем, ни отца из племени великанов… а ведь такие, казалось, должны жить вечно. Какой парадокс: отец вернулся с войны с двумя легкими ранениями, а ногу пришлось ампутировать в мирное время из-за банального диабета… а после - агония, долгая и мучительная. Прошло пару месяцев, и Анна Михайловна, похоже, стала приходить в себя, в доме опять стал слышен смех, но тут грянула очередная беда. В воскресенье, прямо перед приходом гостей, муж, совсем ещё не старый, душа компании, умница, весельчак внезапно покачнулся и, заваливаясь боком на персидский ковёр в гостиной, успел просипеть: «Рыжик, кажется всё…» Так и закончилась её жизнь, потому что больше никто и никогда её так не любил. Самое ужасное, что имя его Анна Михайловна вспомнить не может. Сидит часами в кресле и перебирает чётками мужские имена, а они все не те. Вот только сыночек иногда фотографии покажет и скажет: «Мама, ты помнишь? Это мой папа, твой муж, Матвей… его уже давно с нами нет». На фотографии Аня, ещё совсем молодая, стройная, рыжеволосая, в синем платье, только пятьдесят исполнилось, стоит в обнимку с незнакомцем, а у того добрые, ироничные глаза. Так это он? Да, глаза она помнит, помнит, как он её смешил, и руки помнит, под которыми всё Анино тело оживало и светилось, а больше ничего… Анна Михайловна фотографию эту бережёт, держит в бисерной сумочке, которую сама когда-то и расшила. Да и как не беречь? Такой она уже никогда не была. После похорон вся медь её волос запушилась белым снегом навсегда, а мраморная кожа покрылась трещинками. К зеркалу давно подходить не хочется - страшно смотреть на разрушенную статуэтку. Оттуда на неё смотрит старуха с глубокими морщинами и седыми редкими волосами. Сын часто напоминает, что ей скоро будет целых сто лет. - Кто это? - вздыхает Анна Михайловна, пытаясь разгладить кожу, похожую на обшарпанную стиральную доску, французским кремом. - Ах, не надо было катаракту оперировать. Раньше хоть самой не так видно было… У сыночка тоже глаза добрые, как у отца на фотографии, а домой её не отпускает. Не хочет понимать, о чём мама просит, уверяет, что она у себя дома. Когда у него не хватает терпения, он приводит к ней на разговор свою жену Ритку. Зачем он это делает? Ведь должен понимать, что жизнь мамина окончательно потеряла смысл с тех пор, как эта полногрудая с крутыми бёдрами блондинка отобрала у неё единственную кровиночку. Воровка - самое лучшее определение для неё. Ося всю жизнь пляшет под её дудку, до сих пор смотрит на неё влюблёнными глазами. Не видит, что ли, что не девочка уже эта Ритка, ей где-то так под 70 должно быть. Правда, выглядит она помоложе, наверное, операцию на лицо сделала. Они сейчас все это делают. Вот куда Осины денежки уплыли. Ося женился на ней почти сразу после того, как умер Анин отец. Анна Михайловна её сразу невзлюбила. Слишком самоуверенная, тонкости в ней никакой, всё она знает, про всё читала… Не будет сыну с ней счастья, ой, не будет... Невестка всё делала Анне Михайловне назло. Даже три внучки, которых она родила, и то все были беленькие с чёрными маслиновыми глазками, и ни одной рыженькой. Как будто нарочно, чтоб и следа Аниного не осталось. Только вот у старшенькой внучки веснушки по лицу рассыпаны, поэтому Анна Михайловна её больше всех любит. Ну, и конечно за то, что с детства девочка к ней тянулась, и всегда ласковая была, не то, что её мать... Теперь все трое замужем, у всех свои детки, и Анна Михайловна в них запуталась... Иногда вся семейка приходит её навестить. Аня улыбается изо всех сил, а когда никто не видит, переживает, так как, не помнит их имен и не понимает язык, на котором они тараторят. Соседи говорят ей, мол, везучая она, что дети такие заботливые - в дом для престарелых не сдали. И усмехаясь, добавляют - пока… О каком доме они говорят, если Анна Михайловна уже давно в чужом доме живёт. Анну Михайловну давно мучает мысль, что в этом доме она больше не хозяйка. За неё всё время кто-то и убирает, и готовит. Ей даже не разрешают самой ходить без ходунка после того, как она бедро сломала. Даже в ванную комнату и то самой не разрешают заходить Всё здесь чужое, даже её одежда. Где её синее платье? Это было то самое синее платье, которое она увезла сюда с собой на память о счастливой прошлой жизни, в которой она была «рыжеволосым сокровищем» и «хозяйкой медной горы», и спрятала его надёжно, чтоб не потерять. А найти теперь не может. В шкафу только чёрно-белые блузоны, брюки и пиджаки, которые она сама сшила уже здесь, когда ещё глаза хорошо видели и артрит не закрутил в узлы её ловкие пальцы. Вот и вся радость на сегодня - наряды померить. Только вот одеть некуда. Вот и сидит она день-деньской у телевизора или делает вид, что книги читает. Очки наденет, а сама замрёт над одной страницей, через часок-другой очнётся - оказалось, что дремала. В новых книжках всё равно ничего интересного, не то, что когда-то. Она-то знает, за всю жизнь столько читано-перечитано. Интересно, что это за чужие люди постоянно появляются в её спальне? Анну Михайловну не обманешь, они там вдвоём или втроём какой-то заговор против неё затевают. Но об этом никому говорить нельзя, особенно Осе, заставит новые лекарства пить. Сыночек часто приходит, но говорит с ней как с ребёнком: мол, это надо делать, а это - не надо, побольше пить воды, поменьше мучного … Странно как... Аня точно знает, что это её сыночек, а ведь не похож совсем… Только голос прежний, а волосы седые, морщины на лбу… говорит о каких-то своих внуках, её правнуках… Ну смех - и всё тут. Он говорят, что сладкое ей вредно. Сколько ещё радости в жизни осталось? Чай вприкуску, как когда-то… Можно и с пирожным. Нет, всё-таки никто не умеет ни печь, ни готовить, как это делала Анна Михайловна - это все знают. Это её ещё мама научила тогда, когда было из чего готовить. И шить научила, и на рояле играть. Не хотелось Ане женскими делами заниматься, а ведь как всё в жизни пригодилось… На Урале, куда они с мамой эвакуировались, было не до изысков. Утром на завод, вечером скудный ужин и, как награда, изредка селёдка с картошкой! А сейчас селёдочку ей только раз в неделю дают, не допросишься. Ноги, говорят, от неё опухают и давление поднимается. Настроение у Анны Михайловны после ужина с картошкой, селёдкой и чёрным ржаным хлебом со сливочным маслом явно исправилось. Если бы не ходунок и цепкий взгляд ухаживающей за ней женщины, она бы сейчас как затанцевала! Уже потом, после двух стаканов чая, сидя в кресле у телевизора, она опять провалилась в дрёму. *** - Рыжий, рыжий, конопатый убил дедушку лопатой, - обидные слова догоняли Анечку из детской дразнилки. - Папка, зачем они так? - размазывая веснушки по лицу, рыдала Аня, крепко вцепившись в крепкую отцовскую руку. - Я ведь не мальчик, я девочка… Мама меня даже заставила сегодня юбочку надеть, - продолжала она всхлипывать по дороге домой из детского сада. - А ты мне всегда говорил, что меня солнышко любит и что я - твоё рыжее золото... А они - эти противные мальчишки опять дразнятся… - Папка, я к тебе в домик хочу! Чтобы близко к небу! Отец легко подхватил своё рыжее сокровище, поднял ввысь и усадил на самое её любимое место - свои широкие плечи. Слёзы немедленно высохли, слишком уж там было хорошо и привычно. Анька и впрямь была похожа на мальчишку: длинненькая, сильная, быстрая, она любила гонять с отцом в футбол, плескаться в реке, и даже научилась немного грести. Вёсла, конечно, он купил ей детские. Часто они, оба мокрые, перемазанные в песке с глиной, умирающие от голода, прибегали домой только под вечер. Маме всегда надо было хотя бы для вида немного поворчать, прежде чем накормить их самой лучшей в мире вкуснятиной. За обедом мама обычно подсмеивалась над обоими: «Что, Мишаня, на Анечке отыгрываешься? Совсем в мальчишку её превратил. Ничем хорошим это не кончится. Она девочка, ей в женском мире надо будет выживать. А придет время, я сыночка тебе рожу, не велико дело». Но дело оказалось не лёгким. Братика не родили, и Аня на себя надела рыцарскую кольчугу. Для мальчишек в школе она всегда была своим парнем: долговязая, ловкая, сильная Анька ни в чём им не уступала, а вот для девчонок - бельмо в глазу. И прозвище они дали ей обидное «медная копейка». Это было ещё оскорбительней, чем глупое детское «убил дедушку лопатой», и Аня невзлюбила весь женский пол навсегда. Даже на маму, которая всё же заставила Аню надеть самое первое синее платье в 17 лет, чтобы быть как все, а после учила всяким женским премудростям, и на ту сердилась. И напрасно, с того синего платья всё в её жизни поменялось. От кавалеров не стало покоя. Взмахнёт Аннушка своей рыжей гривой, сверкнёт синими глазами в тон платью, и все они - у её длинных стройных ног... Вот вам и медная копейка!