– Это кто тебе чего должен, мать твою? У самого-то денежки откуда? Больше никто из арестантов заговаривать не решался, все печально понурили головы. Ночью под шорох холодного дождя через наш забор перебралась какая-то тень. – Кто там? – тихо окликнула матушка. – Помоги, сестрица! – взмолился ночной гость и, проковыляв несколько шагов по дорожке, рухнул на колени. – Старший хозяин? – узнала матушка. – Да, это я, сестрица, – подтвердил Сыма Тин. – Спаси! Завтра хотят всех собрать, чтобы поставить меня к стенке. Столько лет прожили рядом, спаси мою жизнь, прошу тебя! Что-то пробормотав, матушка открыла дверь, и дрожащий Сыма Тин скользнул внутрь. – Сестрица, нет ли чего поесть, умираю с голоду. Матушка подала ему блин, и он впился в него, как зверь. Матушка лишь вздохнула. – Всё из-за брата моего. Сделал Лу Лижэня смертельным врагом, хоть мы и родственники, – буркнул Сыма Тин. – О чем тут говорить, – вздохнула матушка. – Хватит об этом. Здесь, у нас, и укроешься. Хороший, плохой ли, я ему теща, как ни крути. Таинственный важный начальник в конце концов явился на люди. Он сидел под навесом на насыпном возвышении, поигрывая в левой руке алой тушечницей, а в правой – кистью. На столике перед ним стоял большой резной прибор для письма с драконами и фениксами. Острый подбородок, тонкий и длинный нос с водруженными на нем очками в черной оправе. За стеклами поблескивали маленькие черные глазки. Пальцы, держащие тушечницу и кисть, – тонкие и длинные, мертвенно-бледные, как щупальца осьминога. В тот день представители беднейших крестьян из восемнадцати деревень дунбэйского Гаоми собрались темной массой, заполнив полгумна семьи Сыма. Вокруг толпы через каждые три-пять шагов стоял часовой из числа бойцов уездной или районной милиции. Восемнадцать телохранителей важной персоны выстроились на возвышении, как восемнадцать легендарных архатов109[Архат – в буддизме достигший освобождения от замутненности сознания мирскими страстями и больше не подверженный перерождениям.], их каменные лица головорезов наводили ужас. Сидевшие перед возвышением молчали, как в рот воды набрали. Не смели пикнуть и дети, кое-что понимавшие в делах взрослых. А еще не понимавшим и пытавшимся пискнуть тут же запихивали в рот титьку. Мы сидели вокруг матушки. В отличие от соседей, которые извелись от тревоги, матушка выглядела удивительно спокойной. Она была полностью сосредоточена на тонких пеньковых прядях, намотанных у нее на обнаженные голени. С шелестом крутившаяся вокруг одной голени белая прядь свивалась с другой и, повинуясь движениям матушкиной руки, сплеталась в ровную нить. Такой нитью прошивают подошвы для тапок. В тот день задувал холодный северо-восточный ветер, он нес ледяную сырость с Цзяолунхэ, и губы у всех на гумне посинели. Перед официальным началом собрания рядом с гумном произошла некоторая сутолока. Немой со своими милиционерами доставил туда Хуан Тяньфу, Чжао Шестого и десяток других арестованных, связанных пятилепестковым узлом110[То есть руки у них были связаны и веревкой скреплены с шеей.]. Сзади на шее каждого арестанта висел лист бумаги с черными иероглифами, перечеркнутыми крест-накрест красным. Завидев их, остальные спешили опустить головы, – обсуждать увиденное не решался никто. Черные глазки уверенно восседавшего важного начальника обшаривали одного за другим всех, кто сидел внизу. Люди опускали глаза долу, боясь, что этот грозный взгляд остановится на них. Матушка уже успела свить довольно длинную нить, будто нарочно уйдя с головой в свое дело, пока – я ясно это видел – он недолго сверлил ее глазами с мрачным и безжалостным выражением. Брызгая во все стороны слюной, к народу обратился Лу Лижэнь. Голова у него была обмотана красной тряпкой. От страшной головной боли не помогало ни одно лекарство, и лишь от этой повязки было чуть легче. Закончив выступление, он повернулся к важному лицу. Тот неторопливо поднялся. – Поприветствуем товарища Чжан Шэна111[Прообразом этого персонажа послужил Кан Шэн (1898–1975), уроженец провинции Шаньдун, один из лидеров Компартии Китая, возглавлявший органы госбезопасности КНР до самой смерти. Был известен своей жестокостью. Один из главных организаторов кампании против правых и «культурной революции».], который доведет до нас инструкции, – представил его Лу Лижэнь и первым захлопал. Народ тупо смотрел на возвышение, не понимая смысла происходящего. Важный начальник прокашлялся и начал неспешную речь, растягивая каждое слово. Его слова длинными бумажными полосками приплясывали в воздухе под суровым северо-восточным ветром. Не одно десятилетие на похоронах при виде полосок бумаги, исписанных заклинаниями от злых духов, я всякий раз вспоминал его тогдашнюю речь. Когда он закончил, Лу Лижэнь скомандовал немому с его милиционерами, среди которых были и ганьбу с «маузерами», вывести на возвышение десяток арестантов, спеленутых веревками, как цзунцзы112[Цзунцзы – традиционное блюдо, его готовят на пару из клейкого риса с разнообразной начинкой, заворачивают в листья тростника, бамбука или пальмы и перевязывают разноцветными шелковыми нитями.]. Они выстроились там, и взгляды народа, прикованные прежде к важному начальнику, обратились на них. – На колени! – рявкнул Лу Лижэнь. Сообразительные тут же опустились на землю, а соображавших туго заставили опуститься пинками. Сидевшие перед возвышением украдкой исподлобья поглядывали друг на друга. Те, что посмелее, бросали взгляды на коленопреклоненных арестантов, но вид соплей, свисавших у них с кончика носа, заставлял тут же опустить глаза долу. Из толпы поднялся на трясущихся ногах какой-то доходяга и прохрипел дрожащим голосом: – Районный начальник… Я… У меня жалоба на несправедливость… – Вот и хорошо! – с воодушевлением воскликнула Паньди. – Коли есть жалоба, не бойся, поднимайся сюда и говори, мы рассмотрим! Все сразу повернулись к доходяге. Им оказался Щелкун. Коричневый халат изодран в клочья, рукав почти оторван, и из него проглядывает смуглое плечо. Когда-то аккуратно расчесанные на пробор волосы теперь напоминали воронье гнездо. Мутные глаза трусливо бегали по сторонам. – Поднимайся и говори, – повторил Лу Лижэнь. – Да дело-то невеликое, – мялся Щелкун. – Внизу тут скажу, и ладно. – Поднимайся давай! – повысила голос Паньди. – Тебя ведь Чжан Дэчэн зовут, верно? Помню, твоей матушке приходилось просить подаяние с корзинкой и руке. Жизнь у тебя несладкая, ненависть глубока, так что поднимайся и рассказывай. На своих кривых ногах Щелкун пробрался через толпу к возвышению. Оно поднималось примерно на метр над землей. Он подпрыгнул, чтобы забраться, но только измазал халат на груди желтой глиной. Один из солдат, высоченный детина, нагнулся, ухватил его за руку и с силой потянул. Щелкун поджал ноги и с визгом взлетел вверх. Оказавшись на возвышении, он долго покачивался, не в силах обрести устойчивое положение, а когда поднял голову и глянул на сидевших внизу, сразу же ощутил на себе множество взглядов, за которыми крылись самые разные чувства. Он стушевался; заикаясь, что-то долго и неразборчиво бубнил себе под нос, а потом сделал попытку улизнуть обратно вниз. Паньди, женщина рослая и в теле, по силе не уступавшая мужчине, заграбастала его за плечо и потянула назад, причем так, что он чуть не упал. – Отпустите, районный начальник. Что от меня толку – пшик один, – заныл Щелкун. – Ну скажи, чего ты все боишься, Чжан Дэчэн? – кипятилась Паньди. – А чего мне бояться, я холостяк: хоть лежмя положи, хоть стоймя поставь113[Игра слов: «холостяк» по-китайски буквально «одинокая палка».], – отвечал тот. – А коли нечего бояться, что не говоришь? – не отступала Паньди. – Так не о чем особо и говорить-то, ладно, ну его, – махнул он рукой. – Ты что, думаешь, мы здесь в игрушки играем?! – взъярилась Паньди. – Не серчай, районный начальник, буду говорить, чего там. Раз уж вышел – скажу, была не была. – И подошел к учителю Цинь Эру: – Вас, господин Эр, почитают человеком ученым. Но вот на такой вопрос мне ответьте. Когда я у вас учился, разве не вы меня однажды отлупили за то, что я клевал носом? И не только линейкой по ладоням отходили, как лягушонка. С вашей легкой руки ко мне и кличка приклеилась. Помните, как вы тогда выразились? – Отвечай на вопрос! – громко потребовала Паньди. Цинь Эр задрал голову, выставив козлиную бороденку. – Столько лет прошло, не припомню, – пролепетал он. – Вы-то, ясное дело, не припомните, а я вот вовек не забуду! – постепенно расходился Щелкун, который даже изъясняться стал более складно. – Вы, учитель, тогда сказали: «Какой ты Чжан Дэчэн, по мне так ты просто щелкун»114[Кличка основана на созвучии «кэ» (от «кэшуй» – клевать носом) и «кэтоучун» – жук-щелкун.]. С тех пор я Щелкуном и остался. И отцы меня Щелкуном величают, и матери. Дети сопливые и те Щелкуном кличут. Прилепилась крепко эта кличка поганая, тридцать восемь годов уже, и всё без жены! Сами посудите, какая девушка за Щелкуна пойдет? Вот такая у меня беда, вся жизнь из-за этого прозвища наперекосяк пошла… – От жалости к себе Щелкун даже прослезился. – А ну отвечай! Правда ли то, что рассказал Чжан Дэчэн? – Уездный ганьбу с золотыми зубами схватил учителя за седые волосенки и дернул назад. – Правда, правда… – затараторил Цинь Эр. Бороденка у него затряслась, как козлиный хвост. Золотозубый пихнул его вперед, и Цинь Эр ткнулся лицом в грязь. – Продолжаем разоблачения! – повернулся ганьбу к Щелкуну. Тот вытер тыльной стороной ладони глаза, зажал большим и указательным пальцами нос и смачно высморкался. Сопли птичьим пометом повисли на навесе. Важный чиновник брезгливо нахмурился, достал белоснежный платок, протер очки и снова застыл невозмутимой черной каменной глыбой. – Разный у вас подходец, любезный Цинь Эр, – продолжал Щелкун. – Когда Сыма Ку ходил в школу и в ночной горшок вам лягушку засунул, когда забрался на крышу и непристойные песенки-куайбань115[Куайбань – частушки, разновидность устного народного творчества, популярная на севере Китая. Рассказчик аккомпанирует себе набором бамбуковых дощечек.] про вас распевал, разве вы его поколотили? Или отругали? Прозвище придумали? Нет, нет и нет! – Замечательно! – обрадовалась Паньди. – Острый вопрос затронул Чжан Дэчэн. Почему Цинь Эр не смел наказывать Сыма Ку? Потому что Сыма Ку из богатой семьи. А откуда у этой семьи деньги? Пшеницу он не сажал, а булочки из белой муки трескал. Ни одного шелковичного червя не вырастил, а в шелке ходил, вина не делал, а пил каждый день. Нашей кровью и потом, земляки, жили эти богатеи-землевладельцы. Распределяя их землю, раздавая их добро, мы, по сути дела, возвращаем то, что принадлежит нам! Важный чиновник слегка похлопал, выражая одобрение страстному выступлению Паньди. Вслед за ним зааплодировали стоявшие на возвышении уездные и районные ганьбу и вооруженные охранники. – Вот я и говорю, – гнул свое Щелкун, – у Сыма Ку целых четыре жены, а у меня – ни одной. Это что – справедливо? Важный чиновник вскинул брови. – Чжан Дэчэн, будет уже об этом, – тут же отреагировал Лу Лижэнь. – Как это «будет»? – не унимался Щелкун. – Только добрался до главной своей печали, я тоже мужик как-никак: вон штуковина между ног болтается… Лу Лижэнь встал перед Щелкуном, чтобы остановить его излияния, и заговорил, перекрывая его нытье: – Земляки, Чжан Дэчэн, хоть и в грубоватой форме, но донес до нас то, что хотел сказать. Почему некоторые могут иметь по четыре, пять и больше жен, а у таких, как Чжан Дэчэн, нет ни одной? Внизу люди всколыхнулись, вспыхнули споры; многие бросали косые взгляды на матушку. Ее лицо мертвенно побледнело, но безмятежные, как гладь осеннего озера, глаза не отражали ни гнева, ни ненависти. – Можешь спускаться, – подтолкнула Щелкуна Паньди. Он сделал пару шагов и уже собрался было слезть с возвышения, но вдруг, словно что-то припомнив, повернулся и подошел к Чжао Шестому. – И ты за всё ответишь сегодня, сукин сын! – взвизгнул он, схватив торговца пирожками за ухо и влепив ему пощечину. – Или позабыл, как, прикрываясь именем Сыма Ку, измывался над людьми! Чжао Шестой изловчился и боднул Щелкуна в живот. Тот, ойкнув, упал и скатился вниз. Подскочивший немой пинками свалил Чжао Шестого и наступил ему ножищей на горло. У того аж лицо перекосилось, и он, задыхаясь, прохрипел: – Не запугаете… Не выйдет… Совсем совесть потеряли, нет на вас законов ни земных, ни небесных… Лу Лижэнь склонился к важному чиновнику за указаниями. Тот хряснул о стол алой тушечницей. Вытащив заранее приготовленную бумагу, Лу Лижэнь стал зачитывать: – «Как показало расследование, богатый крестьянин Чжао Шестой живет за счет эксплуатации других. Во время японской оккупации осуществлял крупные поставки продовольствия японским войскам. После того как власть захватил Сыма Ку, неоднократно поставлял пирожки солдатам бандитских формирований. С началом земельной реформы усиленно распространяет слухи, открыто противостоит народному правительству. Если подобный злостный твердолобый элемент не будет уничтожен, возмущение народа не утолить. Именем народного правительства уезда Гаодун Чжао Шестой приговаривается к смертной казни. Приговор привести в исполнение немедленно». Два районных милиционера схватили Чжао Шестого и поволокли, как дохлого пса. Подтащив его к краю заросшего лотосами и окаймленного пожухлой травой пруда, они отошли в сторону. Подошедший сзади немой всадил ему пулю в затылок, и Чжао Шестой тут же скользнул головой в пруд. Немой с еще дымящимся револьвером в руке вернулся на возвышение. Стоявшие на коленях с перепугу аж обделались. – Пощадите, пощадите… – молили они, отбивая земные поклоны. К Лу Лижэню подползла на коленях Одногрудая Цзинь и обхватила его ноги.