– Смилуйся, уездный начальник Лу, – всхлипывала она. – Все, что есть, – ароматические масла, кунжут, все имущество, даже плошку, из которой кур кормлю, всё раздам землякам без остатка, прошу лишь не отнимать жизнь, никогда больше этой эксплуататорской торговлей заниматься не буду… Лу Лижэнь пытался вывернуться, но она вцепилась в него мертвой хваткой. Высвободили его несколько уездных ганьбу, которые отодрали по одному все ее десять пальцев. Тогда она поползла на коленях в сторону важного лица. – Угомоните ее, – решительно бросил Лу Лижэнь, и немой с размаху тюкнул Одногрудую Цзинь револьвером в висок. Глаза у нее закатились, и она распласталась на возвышении, уставив в мрачные небеса свою единственную грудь. – Кто еще хочет поведать о своей горькой доле? – обратилась к народу Паньди. В толпе кто-то громко разрыдался. Это был слепец Сюй Сяньэр. Он встал, опираясь на золотистый бамбуковый посох. – Помогите ему подняться сюда! – крикнула Паньди. Никто даже не двинулся. Всхлипывая и нашаривая посохом дорогу, слепой пробрался к возвышению. Народ шарахался от его посоха в разные стороны. Двое ганьбу втащили его наверх. Сюй Сяньэр опирался на посох обеими руками. Дрожа от ненависти, он раз за разом стучал им, оставляя заметные вмятины на мягкой земле. – Говорите, дядюшка Сюй, – подбодрила его Паньди. – Вы взаправду сможете отомстить за меня, начальники? – Будьте спокойны, – заверила его Паньди. – Видели же, как мы только что отомстили за Чжан Дэчэна. – Тогда скажу, – решился Сюй Сяньэр. – Я скажу. Это собачье отродье Сыма Ку мою жену до могилы довел, и матушка моя от переживаний преставилась, так что он мне две жизни должен… – Из слепых глаз хлынули слезы. – Рассказывай, дядюшка, не спеши, – попросил Лу Лижэнь. – В пятнадцатый год Республики матушка за двадцать серебряных даянов купила невестку, дочку нищенки из уезда Сисян. Чтобы наскрести эти двадцать даянов, матушка продала корову, свинью, продала два даня пшеницы. Все вокруг говорили, какая, мол, у вас невестка красавица, но вышло, что красота эта нам на беду. Сыма Ку тогда было лет шестнадцать-семнадцать, этот подлец и учиться-то не учился, всё на деньги и власть семьи рассчитывал. Вот и бегал по делу и без дела к нашему дому, арии распевал да бренчал на хуцине. Заманил мою жену на представление оперы, а потом овладел ею… Жена после того наглоталась опиума, а матушка с горя повесилась… За тобой долг в две жизни, Сыма Ку! Прошу у начальства справедливости… – И слепец опустился на колени. Один районный ганьбу хотел поднять его, но слепой заявил: – Пока не отомстите за меня, не поднимусь… – Дядюшка, – попытался урезонить его Лу Лижэнь, – Сыма Ку непременно попадется в сети закона, в один прекрасный день его схватят, и отмщение свершится. – Сыма Ку птица большого полета, он что твой ястреб-перепелятник, вам его не изловить. Поэтому прошу взять жизнь за жизнь и расстрелять его сына и дочь. Я знаю, уездный начальник, вы с Сыма Ку свойственники, но, как настоящий хозяин своего слова и беспристрастный судья, мою жалобу уважите. Ну а коли для вас родственные чувства важнее, слепому Сюю ничего не остается, как вернуться домой и повеситься, чтобы Сыма Ку до него не добрался, когда возвернется. Лу Лижэнь аж рот раскрыл. – У всякой вины свой виноватый, у всякого долга свой должник, дядюшка, – уклончиво проговорил он. – Кто что совершил, за то и ответит. Раз Сыма Ку довел кого-то до смерти, с него и спрос. Дети здесь ни при чем. Сюй стукнул посохом: – Слыхали, земляки? Не дайте себя одурачить. Сыма Ку сбежал, Сыма Тин тоже где-то прячется, сын и дочки вырастут – глазом моргнуть не успеешь. Уездный начальник Лу с Сыма Ку свояки, а это многое решает. Мне что, земляки, я незрячий: живу бобылем, как этот посох, помру – собакам на потраву кучка останется. Вы же, земляки, другое дело, не дайте обвести себя вокруг пальца… – Ты что несешь, слепой! – накинулась на него Паньди. – А, барышня Паньди, – узнал слепец. – Ваша-то семейка Шангуань устроилась будь здоров. При японских дьяволах ваш первый зять Ша Юэлян заправлял; при Гоминьдане116[Гоминьдан – правящая националистская партия во времена Китайской Республики (1912–1949).] – второй зятек Сыма Ку бесчинствовал; теперь вот ты с Лу Лижэнем у власти. Вы, Шангуани, просто флагшток, который не перерубишь, лодка, которую не перевернешь. Вот завоюют Китай американцы, так у вашей семейки и на этот случай зятек заморский имеется… Побледневший Сыма Лян вцепился в руку матушки. Сыма Фэн и Сыма Хуан зарылись ей в подмышки. Ша Цзаохуа расплакалась. Разревелась и Лу Шэнли. Последней захныкала восьмая сестренка Юйнюй. На их плач обратили внимание и на возвышении, и под ним. С мрачным видом на них уставился и важный чиновник. Сюй Сяньэр, даром что незрячий, подполз на коленях прямо к нему и слезно возопил: – Заступись за слепенького, высокий начальник! – И с завываниями стал биться лбом о землю, измазавшись желтой глиной. Лу Лижэнь умоляюще глянул на важное лицо, но тот ответил ледяным взором, пронзающе острым, как свежевальный нож. Лицо Лу Лижэня покрыл холодный пот, взмокла и красная повязка на лбу, отчего казалось, будто он тяжело ранен. Утратив самообладание, он то стоял, опустив голову и глядя себе на ноги, то поднимал глаза, чтобы посмотреть на сидящих внизу. Встречаться взглядом с важным лицом он уже не решался. С Паньди тоже слетела вся внушительность. Широкое лицо ее раскраснелось, толстая нижняя губа подрагивала, словно в лихорадке, и она вдруг заорала, как скандальная деревенская баба: – Ты, слепой Сюй, нарочно тут воду мутишь! Чем моя семья перед тобой провинилась? Эта твоя вертихвостка жена затащила Сыма Ку на пшеничное поле, там их и поймали. Стыдно стало людям в глаза смотреть, вот опиума и наглоталась. Еще я слыхала, кусал ты ее по ночам, как пес. Известно тебе, скольким людям женушка твоя искусанную грудь показывала, а? Это ты ее до смерти довел. С Сыма Ку никто вины не снимает, но главный преступник – ты! Думаю, если кого и расстреливать, так в первую очередь тебя! – Вот, слыхали, высокий начальник? – взвился слепец. – Только гаолян скосил, глядь – на волка угодил. На помощь Паньди поспешил Лу Лижэнь. Он попытался поднять Сюй Сяньэра, но тот лишь колыхался, как желе. – Требуя расстрелять Сыма Ку, ты, дядюшка, прав, – увещевал его Лу Лижэнь, – но настаивать на расстреле детей неправильно, дети не виноваты. – А Чжао Шестой в чем виноват? – возразил Сюй Сяньэр. – В том, что продал несколько пирожков? Разве дело не в его ссоре с Чжан Дэчэном? А вы сразу – расстрелять! Тут же и потащили расстреливать! Нет, почтенный уездный начальник, пока не расстреляете потомство Сыма Ку, не сдамся! – А ведь мать Сюй Сяньэра приходилась Чжао Шестому теткой. Стало быть, они двоюродные братья, – послышался негромкий голос из толпы. С застывшей на лице неестественной улыбкой Лу Лижэнь нерешительно подошел к важному лицу и что-то конфузливо проговорил. Тот потер гладкую поверхность тушечницы, на его худощавом лице появилось свирепое выражение. – Неужели и с такими пустяками надо вместо тебя разбираться? – ледяным тоном бросил он, уставившись на Лу Лижэня побелевшими от ярости глазами. Лу Лижэнь полез за носовым платком, чтобы вытереть взмокший лоб, обеими руками поправил сзади красную повязку и подошел к краю возвышения с застывшим, как воск, лицом: – Наше правительство – правительство широких народных масс, – громко провозгласил он, – и мы исполняем волю народа. Сейчас прошу поднять руки тех, кто за то, чтобы расстрелять детей Сыма Ку! – Ты что, рехнулся? – в бешенстве набросилась на него Паньди. Народ внизу сидел молча, потупив головы. Ни поднятых рук, ни малейшего звука. Лу Лижэнь вопросительно посмотрел на важное лицо. Тот холодно усмехнулся: – Спроси, кто за то, чтобы детей не расстреливать. – Прошу поднять руки, кто за то, чтобы детей Сыма Ку не расстреливать! – возгласил Лу Лижэнь. По-прежнему никто не поднял головы и не издал ни звука, ни одна рука не потянулась вверх. И тут неторопливо поднялась матушка: – Если тебе нужна чья-то жизнь, Сюй Сяньэр, пусть расстреляют меня. А мать твоя не повесилась. От маточного кровотечения она умерла, это у нее еще с тех пор, когда бандиты бесчинствовали. Моя свекровь помогала готовить ее к погребению. Важное лицо встал, повернулся и отошел за возвышение. Лу Лижэнь поспешил за ним. Там, на пустыре, важный чиновник говорил ему что-то, негромко, но быстро, при этом время от времени поднимал тонкую и нежную белую ручку и разрезал ею воздух, словно рубил сверкающим мечом нечто невидимое. Потом его окружили телохранители, и они, громко топая, удалились. Лу Лижэнь стоял потупившись и будто одеревенев. Потом, словно очнувшись, он, волоча отяжелевшие ноги, вернулся на свое место и долго таращился на нас застывшим взором. Вид у него был жалкий. Наконец он заговорил, и глаза его яростно сверкнули, как у игрока, сделавшего большую ставку: – Сыма Лян, сын Сыма Ку, приговаривается к смертной казни! Приговор привести в исполнение немедленно! Сыма Фэн и Сыма Хуан, дочери Сыма Ку, приговариваются к смертной казни! Приговор привести в исполнение немедленно! Матушка вздрогнула всем телом, но в тот же миг взяла себя в руки. – Только попробуйте! – бросила она, обнимая обеих девочек. Нерастерявшийся Сыма Лян опустился на четвереньки и потихоньку пополз прочь. Люди в толпе переминались с ноги на ногу, стараясь прикрыть его. – Сунь Буянь! Почему не выполняешь приказ?! – заорал Лу Лижэнь. – Совсем у тебя с головой плохо, раз такие приказы отдаешь! – накинулась на него Паньди. – С головой у меня всё в порядке, трезвая и ясная. – И он стукнул себя по макушке кулаком. Немой нерешительно спустился вниз. За ним последовали двое милиционеров. Сыма Лян тем временем выбрался из толпы, вскочил на ноги и, скользнув между двумя часовыми, припустил к реке. – Сбежал, сбежал! – закричали с возвышения. Часовой скинул с плеча винтовку, передернул затвор и пару раз пальнул вверх. А Сыма Лян уже скрылся в кустах на дамбе. Пробравшись между стоящими, немой с милиционерами оказались наконец перед нами. На него угрюмо и дерзко глянули его сыновья – Старший Немой и Младший Немой. Он протянул свою лапищу и тут же получил плевок в лицо от матушки. Отдернул руку, утерся, потом протянул ее снова. Матушка опять плюнула, но на этот раз не столь метко – плевок попал ему на грудь. Немой обернулся на тех, кто был наверху. Лу Лижэнь расхаживал, заложив руки за спину. Паньди сидела на корточках, обхватив голову руками. Застывшие лица уездных и районных ганьбу и вооруженных милиционеров напоминали глиняных идолов в храме местного божка. Нижняя челюсть у немого привычно затряслась, и он выдохнул свое «То, то, то…». – Ну давай, скотина! – пронзительно вскрикнула матушка, выпятив грудь. – Убей меня первой! – И тут же бросилась на него, вцепившись ему в лицо. На щеке немого заалела глубокая царапина. Он дотронулся до нее, поднял пальцы к глазам и тупо уставился на них, будто не понимая, в чем они испачканы. Потом поднес к приплюснутому, как у мопса, носу и принюхался. Высунул толстый язык и лизнул. И вдруг с мычанием толкнул матушку так, что она, отлетев, как перышко, упала навзничь. Мы с плачем бросились к ней. Немой начал ожесточенно расшвыривать нас в разные стороны. Я упал, ткнувшись в спину какой-то женщины, Ша Цзаохуа плюхнулась мне на живот. Лу Шэнли отлетела на какого-то старика, а восьмая сестренка ударилась в плечо старухи. Старший Немой вцепился в руку отца, и как тот ни старался стряхнуть его – безрезультатно. А малец еще и впился ему в кисть зубами. Младший Немой, обхватив руками ногу отца, грыз его твердое колено. Немой тряхнул ногой, и младший сын, перевернувшись через голову, свалился на мужчину средних лет. Потом немой с силой взмахнул рукой, и старший сын с куском отцовской плоти в зубах отлетел на колени сидевшей неподалеку старухе. С Сыма Фэн в одной руке и Сыма Хуан в другой немой топал по грязи, высоко поднимая ноги и оставляя глубокие следы. Подойдя к возвышению, он зашвырнул их туда – сначала одну, потом другую. С громким криком: «Бабушка!» – девочки спрыгнули вниз, но немой поймал их и снова забросил наверх. Туда, пошатываясь, рванулась поднявшаяся с земли матушка, но сделала лишь пару шагов и снова упала. Лу Лижэнь остановился и горестно произнес: – Вот скажите мне, бедняки… Думаете, я, Лу Лижэнь, не человек? А что у меня творится на душе, если приходится расстреливать детей?.. И у меня сердце болит, ведь это в конце концов дети, к тому же мои родственники. Но именно по этой причине мне ничего другого не остается, как приговорить их к смерти, хоть слезы и застилают мне глаза. Поверьте, братья, расстреливая детей Сыма Ку, мы не отступаем со своего пути. Это только кажется, что мы казним невиновных. На самом деле мы приговариваем к смерти реакционную, отсталую общественную систему, расстреливаем два ее символа! Есть только два пути – революционный и контрреволюционный, середины нет! – Он уже так кричал, что зашелся в безостановочном кашле, весь аж побелел. Один из уездных ганьбу стал стучать ему по спине, но он отмахнулся от него. Отдышавшись, он наклонился, выхаркнул белую мокроту и выдохнул, как чахоточный: – Привести приговор в исполнение… Немой запрыгнул на возвышение, заграбастал обеих девочек и широкими шагами направился к пруду. Там он швырнул их на землю и отошел на десяток шагов. Девчушки обнялись, маленькие вытянутые личики будто обсыпал слой золотистой пудры. Две пары глаз в ужасе смотрели на немого, который уже вытащил револьвер. Рука у него была в крови и дрожала, будто револьвер весил цзиней двадцать. Раздался выстрел. Из дула потянулся сизый дымок, и отброшенная отдачей рука бессильно повисла у бедра. Пуля просвистела над головами девочек и вошла в землю на берегу пруда, разбросав комья грязи. По дамбе вдоль заросшей пожелтевшей травой тропинки, словно джонка с косым парусом, стремительно скользила какая-то женщина, квохча на бегу, будто созывающая цыплят клуша. Когда она спустилась с дамбы, я разглядел, что это была старшая сестра. Ее, как не вполне нормальную, освободили от участия в общественном суде. Как вдову предателя Ша Юэляна ее точно приговорили бы к расстрелу. А узнай они о ее романтической ночи с Сыма Ку, расстреляли бы дважды. Меня охватила глубокая тревога, когда я увидел, что она сама идет в расставленные сети. Сестра направилась прямо к пруду и встала перед девочками.