Он выключил телевизор и, заложив руки за спину, стал метаться по комнате, как обезьяна в клетке, а в душе разгоралось пламя негодования: «“Психическое расстройство!” У самой, мать твою, психическое расстройство, сама душевнобольная от носа до хвоста, внутри и снаружи! Не получается у меня, видите ли. Все у меня получается! Ты не даешь, шлюхино отродье! Тебя и женщиной-то не назовешь, просто шинюй213[Шинюй – букв. камень-баба; народное название аплазии (врожденного отсутствия) влагалища.], жабья икра двуполая, малофья черепашья. Кипятком бы тебя окатить! И ходишь как кукла механическая, как вояка вышколенный – кругом, шагом марш!» Он топал по ковру так, что пыль от овечьей шерсти столбом стояла. А душа уже воспарила, как голубь в свободном полете, над площадью перед входом в городскую мэрию. Снова весна с ее моросящим дождем. Летя среди этой мороси, он снижается на платан с краю площади и становится свидетелем невероятно смелого выступления душевнобольного. Люди окружают его, похохатывая, словно зрители на представлении дрессированной обезьянки. «Граждане налогоплательщики! Они, эти разжиревшие на народной крови клопы вонючие, называют меня душевнобольным. Да-да, всякого здравомыслящего человека они отправляют в психушку, это для них обычное дело. Братья и сестры, друзья, соратники! Раскройте глаза и оглянитесь вокруг, посмотрите, как переплывает к ним в мошну общественная собственность, как они наживаются на крови и поте народном! На один бюстгальтер тратят столько, сколько мне хватит на полгода, чтобы прокормиться. А за один присест съедают столько, сколько мне хватило бы месяца на три. Кругом одни рестораны, кругом взятки и коррупция, кругом злоупотребления. Пару лет мэром – сто тысяч юаней. Земляки! Вижу, ваши головы посветлее моей будут, вот вам в вены соломинки и вставляют одну за другой. Они мечтают стать морем, которое вовек не наполнишь. Разомкните затуманенные сонной одурью глаза, земляки, окиньте взглядом ужасающую действительность!» Мелкие капли дождя увлажнили бледный высокий лоб. Стальной расческой он провел по убеленным сединой волосам, и капельки воды скатились подобно каплям лаврового масла. Как гласит пословица: «Дождь весной как масло дорог, летний льет на всяк пригорок». «Никакой я не душевнобольной, в голове все ясно и понятно до такой степени, что самому страшно. Я понимаю, что мне не вырваться из сетей, сплетенных из денег и гениталий, они расставлены повсюду, и конец меня ждет безрадостный. Сегодня я выступаю перед вами, а завтра, может, сдохну на свалке, как бешеный пес. Если умру, не оплакивай меня, милая, долгими ночами в нескончаемых снах, один я у тебя. Но я буду и дальше жить и бороться». Он достает из-за пазухи рожок и, надувая щеки, звонко трубит. Заслышав боевой сигнал, братья и сестры в едином порыве выступают на бой. «Разобьем дьяволов, уничтожим японский империализм!», «Отстоим мир, защитим родину!»214[Речовка китайских добровольцев времен корейской войны (1950–1953).]. Трубя, он шагает по краю широкой площади. Мимо сплошным потоком несутся автомобили, спешат по делам люди. Ты паришь у них над головами, перья в блестящих капельках воды. На лужайке ковыляют счастливые малыши. Старичок пенсионер запускает под дождем воздушного змея. «Долой главаря городских коррупционеров Лу Шэнли!» – воздев руку, кричит он. На него с лаем кидается брошенный хозяевами пекинес. «Долой Гэн Ляньлянь, проматывающую трехсотмиллионные кредиты! Долой витающего в облаках фантазера Попугая Ханя! Долой “Единорог”! Очистимся от желтой скверны215[Имеется в виду все, относящееся к порнографии и сексу.], возродим духовную культуру! Долой плейбоя Шангуань Цзиньтуна!» В испуге Цзиньтун взмахивает крыльями и пулей взмывает под облака. Он-то хотел, оборотившись птицей, найти родственную душу, а тут – нате вам! – нашел заклятого врага. И, охваченный целой бурей переживаний в тот весенний вечер тысяча девятьсот девяносто третьего года, он в полном изнеможении валится на ковер у себя в кабинете – подделку под старину – и тихо поскуливает. От слез на ковре уже образовалось мокрое пятно размером с плошку, когда дверь открылась и вошла служанка-филиппинка. Ее предки торговали в Гаоми шелками из южных морей216[Так называют южные провинции Китая по побережью Южно-Китайского моря, включая Шанхай и Гонконг, а также страны Малайского архипелага.], и в ее жилах текла китайская и малайская кровь. Смуглая, с вечно озабоченным лицом и пышной грудью, характерной для женщин из тропических стран, по-китайски она объяснялась с грехом пополам. Ван Иньчжи специально приставила ее ухаживать за Цзиньтуном. – Пожалуйте ужинать, господин. – Из корзинки на столе появились чашка клейкого риса, тушеная баранина с турнепсом, жареные креветки «хай ми»217[Хай ми – досл. морской рис; креветки, высушенные до размеров зернышек риса.] с зеленью и черепаховый суп. – Прошу вас, господин, – подала она палочки – имитацию под слоновую кость. От еды поднимался пар, но есть не хотелось. – Вот скажи мне, что я такое? – поднял он на служанку красные от слез глаза. Та в испуге застыла, опустив руки: – Господин, я не знаю… – Шпионка! – В ярости он швырнул палочки на стол. – Ван Иньчжи подослала тебя шпионить за мной! – Господин… господин… – в ужасе лепетала служанка, – я не понимаю… не понимаю… – Яд замедленного действия в еду подложила, хочешь отравить, чтобы я сдох потихоньку, как индюк, как панголин! – Он шмякнул еду на стол, а суп выплеснул на служанку: – Вон! Вон отсюда! И чтоб я тебя больше не видел, сучка шпионская! С мокрой и липкой от супа грудью та, плача, выбежала из кабинета. «Ах ты контра, Ван Иньчжи, ах ты враг народа, кровопийца, вредитель, не прошедший четырех чисток218[Четыре чистки – кампания «за социалистическое воспитание», включавшая политическую, экономическую, идеологическую и организационную чистки (1963–1966).], архиправый элемент, захвативший власть каппутист219[Каппутист – т. е. идущий по капиталистическому пути развития – политический ярлык времен «культурной революции».], реакционный буржуазный авторитет в науке, разложившийся и переродившийся элемент, классово чуждый элемент, оторванный от практической деятельности паразит, шут гороховый, пригвожденный к позорному столбу истории, бандит, предатель китайского народа, хулиган, прохвост, скрытый классовый враг, монархист, верный и почтительный потомок Кун Лаоэра220[Кун Лаоэр – второй Кунчик; презрительное именование Конфуция (Кун-цзы) во время кампании «критики Линь Бяо и Конфуция» (1973–1974).], поборник феодализма, неистовый сторонник реставрации рабовладельческого строя, рупор вымирающего помещичьего класса…» Собрав в кучу все слова и выражения, которые использовались для политических обвинений и которые отложились в голове за несколько десятков беспокойных лет, он одно за другим обрушивал их на голову Ван Иньчжи. Он словно видел ее перед собой, будто согнувшееся, усеянное червоточинами деревце на популярной карикатуре. «На твоем теле червоточин нет, зато оно сплошь усыпано родинками, черными, отвратительными. Как небо звездами июльской ночью. “Небеса уж звезд полны, ярко блещет серп луны, На собрании бригады доложить обиды рады”221[Слова одной из песен времен «культурной революции» под названием «Не забывай о трудностях классовой борьбы».]. А ну выходи, Ван Иньчжи, поглядим сегодня, кто кого! Или рыбка сдохнет, или сетка лопнет. Или тебе конец, или я не жилец! Как говорится, вышли на битву два войска, и победит сильнейший. Подумаешь, голову снесут, только и делов, что шрам с плошку!» Тут открылась дверь, и на пороге возникла Ван Иньчжи собственной персоной со связкой золотистых ключей в руке. – А вот и я, – презрительно усмехнулась она. – Есть вопросы – выкладывай. – Убить тебя готов! – собрав все мужество, выдохнул Цзиньтун. – Ну герой! – хмыкнула она. – Если тебе хватит смелости убить человека – зауважаю. Гадливо обойдя грязь на полу, она без тени страха подошла к нему, огрела связкой ключей по голове и понесла: – Скотина неблагодарная! Он еще чем-то недоволен, а? Я ему самое роскошное жилье в городе предоставила, стряпуху наняла специально – только руку протяни и рот разевай! Живешь припеваючи, как царственная особа, чего еще нужно? – Мне нужна… свобода… – выдавил из себя Цзиньтун. Ван Иньчжи на миг застыла, а потом громко расхохоталась. – Я твоей свободы не ограничиваю, – сурово проговорила она, отсмеявшись. – Проваливай хоть сейчас! – С какой стати? Салон мой, это ты проваливай! – Не возьми я бизнес в свои руки, – хмыкнула Ван Иньчжи, – ты давно бы уже обанкротился, даже с сотней салонов. И у тебя еще хватает совести говорить, что салон твой. Целый год уже кормлю его, не бросаю. Ну а раз тебе нужна свобода, пожалуйста, бери, но здесь сегодня вечером будет другой человек. – Я – твой законный муж, и, если ты задумала выгнать меня, ничего у тебя не выйдет. – Тебе ли заикаться о том, что ты законный муж, – с грустью сказала Ван Иньчжи. – Ты хоть раз исполнил супружеские обязанности? На что ты годишься? – Если бы делала, как тебе говорят, очень даже сгодился бы. – Рожа бесстыжая! – взорвалась Ван Иньчжи. – Что я тебе – шлюха? Думаешь, как захочешь, так и будет? – Лицо ее побагровело, уродливые губы злобно затряслись, и она швырнула в него тяжелую связку ключей, угодив прямо в бровь. Голову пронзила резкая боль, потекло что-то горячее. Дотронулся – на пальце кровь. В фильмах ушу продолжением такой ситуации обычно бывает жестокая драка; в художественной ленте раненый герой бросает фразу, исполненную презрения, а потом в возмущении уходит из дому. «Ну а мне как быть? – размышлял Цзиньтун. – Эта моя сцена с Ван Иньчжи – боевик или нет? Художественная лента с элементами мордобоя или мордобой с художественным уклоном? Х-ха, х-ха, х-ха! Х-ха! Сыплются удары руками и ногами, злодей шаг за шагом отступает, он лишь отбивается, не в силах ответить ударом на удар. Вернуть мир людей на путь истинный, покарать улиньское222[Улинь – мир воинов, владеющих боевыми искусствами, среди которых различаются борцы за справедливость и злодеи.] отребье! Сраженный злодей падает мертвым, а юный герой вместе с прекрасной девой отправляются бродить по белу свету. “Как ты коварна, однако, – еле сдерживаясь, говорит главный герой, глядя на кровь на руке. – Не думай, что я не могу или не смею кого-то ударить. Я не хочу марать руки твоей мерзкой плотью!” И преспокойно уходит, оставляя деву хныкать и визжать как резаную, и даже не обернувшись…» Пока Цзиньтун выбирал для себя подходящую роль, в дверь вломились двое здоровяков, один в форме полицейского, другой – в мундире судейского чиновника. И полицейский – а это был Ван Течжи, младший брат Ван Иньчжи, – и судейский – Хуан Сяоцзюнь, муж ее младшей сестры, – тут же взяли его в оборот. – Ну и в чем дело, зятек? – пихнул его своим бычьим плечом полицейский. – Не по-мужски это – женщину обижать, а? – Она тебя, своячок, не бросает, – поддал сзади коленом судейский, – а ты, похоже, совсем совесть потерял! Цзиньтун собрался было что-то сказать в свое оправдание, но получил удар кулаком в живот и, схватившись за него, рухнул на колени; изо рта брызнуло что-то кислое. А судейский своячок, будто демонстрируя прием из тешачжан223[Тешачжан – досл. железная ладонь; один из видов боевых искусств, овладение которым якобы позволяет ломать кости противника ладонью.], рубанул ему ладонью по шее. В прошлом кадровый офицер, он десять лет прослужил в разведке спецназа и наловчился раскалывать кирпичи одним ударом. Рекорд у него был – три красных кирпича. «Спасибо еще, что пожалел, – мелькнула мысль. – Рубани он со всей силы, голова не отлетела бы, но кости переломал бы точно. Поплачь – заплачешь, может, бить не будут. Плач – проявление слабости, просьба о пощаде, а настоящие мужчины пощады не просят». Но они продолжали дубасить его, стоящего на коленях в слезах и соплях. Ван Иньчжи просто убивалась, будто ей нанесли непоправимый ущерб. – Будет тебе, сестренка, – утешал ее судейский. – Не стоит из-за таких, как он, расстраиваться. Разводись, и вся недолга, не трать на него молодость. – А ты думал, подонок, нас, семью Ван, можно за пояс заткнуть? – подхватил полицейский. – Твою племянницу-мэра сняли, уже идет расследование. Кончилось времечко, негодяй, когда ты мог помыкать людьми, пользуясь своими связями. Потом в результате тесного сотрудничества полицейского с судейским Цзиньтуна заставили начисто вылизать ошметки черепахи, яиц, ростков бамбука и прочее. Рис тоже пришлось собрать по зернышку и проглотить. Чуть что – сыпались тумаки. Так он и ползал по ковру, роняя слезы. «Ну как собака, – горько думал он. – Даже хуже. Собака делает это по своей воле и, значит, с удовольствием. А я подневольно. Не вылижешь – побьют, вылижешь не чисто – опять побьют. Какое тут удовольствие – издевательство одно! Собака языком себе помогает, вот у нее все запросто и получается. Но у меня-то язык не такой ловкий. Столько сил на всё надо! Так что с какой стороны ни глянь, с собакой мне не тягаться». Особенно он жалел, что вылил этот паршивый суп. Просто возмездие какое-то! Вот уж правду говорит народ: «Долги шестого месяца быстро возвращают»224[Деньги, взятые в долг в шестом месяце по лунному календарю, крестьянин должен был вернуть сразу после сбора урожая.], «Что посеешь, то и пожнешь», «Плотник несет кангу – заварил кашу, сам и расхлебывай». Наконец он вылизал всё как требовали. Полицейский с судейским вытащили его из комнаты, проволокли по темному коридору, через ярко освещенный торговый зал и шмякнули на улице возле кучи мусора. Как выражались во время «культурной революции», «выбросили на свалку истории». Жалобно замяукала пара запаршивевших котят. Цзиньтун, извиняясь, кивнул им. «Мы с вами товарищи по несчастью, так что мне не до вас». В голову лез рецепт снадобья от парши, им когда-то пользовала народ матушка. «Кунжутное масло с медом, белок яйца и сера. Вроде еще что-то, но что? Проклятие, не вспомнить. Это всё смешивают и кладут на больное место. Когда масса засыхает, снова накладывают. Корка вместе с ней отваливается, и наступает улучшение. Людям это снадобье очень помогало, наверное и кошкам сгодилось бы. Тоже ведь млекопитающие. К сожалению, помочь вам не могу, – сокрушался он. – Матушку уже больше полугода не навещал. Уже полгода, как у Ван Иньчжи под домашним арестом». Он представил освещенное окно, пьянящий дух от куста сирени. «Эх, сирень, сирень! На солнце расцветаешь, под моросящим дождем издаешь тонкий аромат. Пахло сиренью в этот день в прошлом году или нет? Тогда Ван Иньчжи, полная печали, ходила взад-вперед перед витриной. А в этом году в это же время таким опечаленным стал я». Из окна доносился довольный смех ее родственничков. «У нее в Далане все схвачено, куда ни сунься – везде ангелы-хранители, мне с ней не совладать. Да и мне ли пытаться! Я кусок мягкого доуфу, “плакучая ива на берегу реки – один сломает, другой залезет”. Нет, не годится, это же стих о чувствах проститутки. А впрочем, почему не годится: ведь про революцию не говорят, что у нее есть начало и конец, так и среди проституток встречаются и мужчины, и женщины. Этот краснорожий молодец, которого Ван Иньчжи прячет в доме, разве не проститутка? Бабье паршивое. Меня не допускала до себя, а его-то допустит. Ходит вон голая, только бюстгальтер на лисьем меху – будто на груди выросли два огромных гриба-ежевика, “обезьяньи головы”. Ведь сумела же создать такую возбуждающую вещь. Мех длинный, огненно-рыжий, бесподобно мягкий. Всласть с этим краснорожим по ночам забавляется, паскуда! Подсобрать бы свидетельств и в суд на нее подать. А то вызвать этого краснорожего на дуэль на опушку соснового леска и драться с ним за свое доброе имя на шпагах или на пистолетах. В одной руке – шпага, в другой – шляпа, а в ней – алые вишни. Ешь их с наслаждением и косточки выплевываешь, чтобы выказать противнику крайнее презрение». Вечер дождливый, как и в прошлом году, но нынче дождь более промозглый, наводящий уныние. По стеклу скатываются капли – как слезы, только в прошлом году это были ее слезы, а в этом – мои. При многопартийной системе правления банкуют по очереди: горлица заняла сорочье гнездо, гость становится хозяином. Кто знает, откуда я иду, и тем более – куда приду. Сколько вечеров бывает в жизни, когда нет дома, куда можно вернуться? В прошлом году я переживал, как она будет одна бродить по ночным улицам, а нынче это суждено мне. Пригрел змею на груди. Не нужно жалеть таких змеюк холодных. Всюду западни. Выберешься из одной и тут же попадешь в другую, еще страшнее. По жестокости женское сердце не превзойти никому. Нет, у матери сердце бодхисатвы. Ребенок, у которого есть мать, – сокровище. Я и по сей день сокровище. Живое, воплощенное. Пойду-ка я к пагоде, там вместе с матушкой будем собирать и продавать бутылки, есть что придется, зарабатывать на жизнь своим трудом. «А вот пустые бутылки – кто желает?» Деньги – грязь. Как говорится, до рождения не принесешь и в мир иной не захватишь. А что касается груди, то в ней тоже нет ничего такого, чтобы привязаться, – это ненасытная страсть, непомерная жадность. Чрезмерная любовь перерастает в ненависть, это и к груди относится. Дойдя до крайности, все обращается в свою противоположность. С грудью такая же история. В тот день, когда я увидел этого краснорожего, Ван Иньчжи потчевала его изысканной едой. Кормила как на убой. Мне бы бросить ему железную перчатку… Но бросить было нечего. Надо было хоть кулаки сжать. Но он разулыбался во весь рот да еще по-дружески руку протянул. «Здравствуйте», – говорит. Я тоже поздоровался. А потом все же пожал ему руку. Околпаченный муж пожимает руку тому, кто ему этот зеленый колпак225[Зеленый колпак – традиционное именование рогоносца.] устроил. После взаимных приветствий начинаются изъявления благодарности. Словно урвал что-то по дешевке. «Эх ты, слабак! – яростно ругнул я себя под хлеставшим дождем. – В следующий раз никаких церемоний, а прямо в морду заехать, да так, чтобы искры из глаз посыпались, и нос, и рот расквасить!» Голова уже вся мокрая от дождя, даже не заметил. Нос заложило – первый признак простуды. Живот подвело от голода. Надо было поднатужиться и съесть весь ужин – такой вкусный черепаховый суп, жалость какая! Да и Ван Иньчжи разошлась не без причины. Если муж ни на что не годен, жене ничего не остается, как брать всё в свои руки. Коли не можешь, то и не удивляйся, что алый персик свесился через ограду. Жил по-царски, и в целом жаловаться было не на что. Затеял скандал на пустом месте, вот и оказался в таком отчаянном положении. Вдруг еще можно что-то исправить? В конце концов она меня ударила, но я-то не ответил. Я неправ, что вылил суп, но ведь я его вылизал, ползая на коленях, и, считай, уже наказан. Вот рассветет, пойду и извинюсь. Перед ней и перед служанкой. Лежал бы сейчас, видел бы сны да похрапывал. Поделом мне: нечего рыпаться, как дурачок. Он вспомнил про большой навес на здании кинотеатра «Жэньминь» – можно укрыться от ветра и дождя – и направился туда, уже почти утвердившись в решении пойти завтра к Ван Иньчжи и смиренно принести извинения. Дождь все лил, но на небе уже показались яркие звезды. Тебе ведь пятьдесят четыре, одной ногой в могиле, пора уж перестать переживать. Пусть хоть с сотней переспит – тебе-то что! Перед входом в кинотеатр собралась компания молодежи. Сидя на рваных газетах и покуривая дешевые сигареты, они внимали какому-то волосатику средних лет – он читал стихи. «Наше поколение умеет кричать, пусть держат нас за горло! – Поэт декламировал, рубя воздух рукой. – Наше поколение умеет кричать, хриплый голос оправлен в медь, это от культуры предков». – «Здорово!» – одобрительно выкрикивают молодые люди в потертых кожаных куртках. Где мужчины, где женщины – различить трудно, но это лишь для обычного человека. Цзиньтун отличает женщин по запаху – по запаху груди. Тело ниже пояса постоянно воспалено, белье слишком облегающее, воздух почти не проходит. А вот у «Единорога» всё в сеточку, кожа дышит. Повсюду расклеены объявления: «Опытный военный медик, специалист по венерическим болезням». Курят, вполне возможно, наркотики. На земле жестяные банки, в них – пиво. На газете – арахис, чесночная колбаса. Грязная рука с большим медным перстнем бренчит на гитаре, разливается песня: «Волк по духу я степной, мне ль быть псиной городской? Ла-лала, ла-ла-ла. Прежде выл в горах в полночный час, кости на свалках ищу сейчас. Ла-ла-ла, ла-ла-ла. Бу-ду-ду-ду, бу-ду-ду». – «Молодец!» С хлопком открываются банки с пивом, рвется наружу пышная пена, зубы с хрустом вгрызаются в колбасу. Такие городские песенки не новость. От американской молодежи шестидесятых они передались молодым японцам семидесятых, а от них – молодым тайваньцам. А вот от кого переняли их молодые китайцы девяностых? Вещает, будто исполненный учености телеведущий, который силится внушить что-то зрителю: «“Где Желтый журавль? Не вернется вновь”226[Строка из стихотворения «Башня Желтого журавля» танско– го поэта Цуй Хао (704–754). К образу Башни Желтого журавля обращались также Ли Бо, Бо Цзюйи, Лу Ю. Есть стихотворение под названием «Поднимаюсь на башню Желтого журавля» и у Мао Цзэдуна. Журавль – традиционный спутник бессмертных даосского пантеона. Возможно, аллюзия на рассказ о знаменитом Цзин Кэ (? – 227 до н. э.), который совершил неудачное покушение на будущего первого императора Китая Цинь Шихуанди.], ждем солнца закат, когда тьма падет. А-а, а-а. В обломках эпоха, залечит кто раны? Из груды пера кто подушку набьет?» – «Здорово!» Они уже завелись, встают, покачиваясь и завывая, швыряют пустые банки в рекламный плакат. Рассыпался цокот копыт – это примчался ночной полицейский патруль. В сосновом леске на городской окраине завела песню кукушка: ку-ку, ку-ку. «Бу гоу, бу гоу227[Китайское звукоподражание кукованию – бу гу; бу гоу – мало, недостаточно.], в день из отрубей вотоу». «Год шестидесятый так просто не забыть: пекли лепешки из травы, батат давили пить». Из школьных припевок это самое раннее, что помнится. «Я вояка первый класс, из простых народных масс». «Я солдат, но я и блин228[Игра слов, основанная на одинаковом звучании слов «блин» и «солдат».], лук внутри него один». «Вот такой уж я солдат, встал с горшка – не вытер зад». Из-за таких «псевдореволюционных стишков» у Ду Юцзы – а он из зажиточных крестьян – были крупные неприятности. Вызвали отца. Пожилой, сутулится, козлиная бородка, посох в руках. Приложил набедокурившему сынку, тот так и грохнулся наземь. «Ты что это здесь за коленца выкидываешь? Не мой это мальчишка, начальник, я его в храме бога-покровителя подобрал, не нужен он мне». – «Мало ли что не нужен». Исключили Ду Юцзы из школы. Плавал он великолепно: нырнет, бывало, и всю реку проплывет под водой. А когда отец его посохом отходил, так у него якобы язык отнялся. Двадцать лет не разговаривал. Вот ведь сила воли у человека – двадцать лет немым прикидывался! Отсюда и прозвище – Немой Ду. На улице Винного Источника открыл ресторанчик – так и называется – «У Немого Ду». Фирменное блюдо там – фрикадельки из говядины. Мясо отбивают и скатывают. И вкус отменный, и наедаешься. Теперь это одно из знаменитых даланьских блюд, про него специальная телепередача была. Матушка говорила: «Немой Ду – человек хороший. Когда Ша Цзаохуа в реку упала, разве не он ее вытащил?» Ша Цзаохуа родилась в сорок втором, значит, сейчас ей пятьдесят один. Где она теперь? Может, и в живых нет давно. А если жива, может, уже королевой воров стала? «Цепляющийся за жизнь старик все равно что тать». Кто это сказал? Знаток классической словесности, обучавший грамоте Сыма Ку. «Титьки Цзи Цюнчжи по мне, раскачать – и по спине». Ерунда, просто ненавидели ее. А грудь у нее была красивая. Печально, что нет ее уже. Люди без приглашения приходили проводить ее в последний путь. Хороший она была работник, неподкупный. Другой такой не будет. Восток уже побелел, как рыбье брюхо. На площади блестят лужи. «Настоящий мужчина должен быть гибким и уметь приспосабливаться. Повинную голову меч не сечет. Маху я дал. Не человек я, а скотина, верно ведь?» – приговаривал он, звонко шлепая себя по щекам. На колпак фонаря села майна из центра «Дунфан», нахохлилась и звонко чихнула. Глава 54 Ван Иньчжи смотрела на мое заплаканное и опухшее от пощечин лицо с прежней презрительной улыбочкой и никак не выказывала намерения простить меня. Одетая в куртку с окошечками на груди наподобие той, что носила матушка, когда кормила меня, эта холодная притворщица наблюдала за моим представлением, поигрывая той же связкой золотистых ключей. Надо признать, у нее просто талант дизайнера. Матушка лишь прорезала в большой бабкиной куртке два отверстия для удобства, а Ван Иньчжи развила эту идею в целое шоу. Края двух круглых отверстий на груди изумрудной однобортной куртки в цинском стиле, отороченной цветастой каймой, искусно соединялись с чашечками бюстгальтера, на котором красовалась ярко-розовая вышитая марка «Единорога». Просто гуйлиньский пейзаж229[Южнокитайская провинция Гуйлинь славится красотой пейзажей.], по-бандитски разнузданный шедевр. Это была торжественная провокация, сексуальная красота. Но что еще более важно – устраняется интимная природа бюстгальтера, его соответствие или несоответствие времени года, он становится важной составной частью щегольского модничанья. Женщинам приходится постоянно учитывать цвет бюстгальтера. Переодеваешься – тут же меняешь и бюстгальтер. В результате бюстгальтеры покупают круглый год и спрос на них возрастает во много раз. Теперь ясно, что бюстгальтер на лисьем меху придуман не только чтобы соблазнить краснорожего. Это бизнес, эстетический подход, позволяющий, независимо от времени года, подчеркнуть самое прекрасное в женщине, окружить ее заботой. Я понял: позиции Ван Иньчжи неуязвимы. – Иньчжи, говорят, один день в супружестве – сто дней любви и уважения, – со всей искренностью проговорил я. – Может, дашь мне шанс начать всё заново? – Вся закавыка в том, – усмехнулась она, – что мы ни дня не жили как муж и жена. – А в тот раз, – вспомнил я вечер седьмого марта девяносто первого года, – тот раз не считается? Она, видно, тоже вспомнила тот вечер. – Нет, не считается! – заявила она, залившись краской, будто ее страшно оскорбили. – Это была бесстыдная попытка изнасилования! – И закрыла лицо руками – привычное с того вечера движение. А может, закрывая так лицо, она следила за мной сквозь пальцы. В ту ночь я сосал грудь до рассвета, пока на занавески не упали алые отблески зари. Щеки уже ныли и опухли. Она стояла голая, как беременная самка вьюна – скользкая, золотистая, в черных пятнышках и разводах. При каждом вдохе и выдохе ее сочащиеся кровью соски, эти плавники вьюна, ритмично, жалко подрагивали. Когда я попытался надеть на них тот самый голубой бюстгальтер, она, дернув плечом, бросилась на кровать и разразилась рыданиями. Торчащие лопатки, глубокая впадина позвоночника. Шершавый, чешуйчатый зад. Я попытался накрыть ее одеялом. Она вытянулась, как вытягивается карп или вьюн, и, как вьюн, соскользнула с кровати. Закрыв лицо руками, она с плачем рванулась к двери. Завывала так громко, что напугала меня до смерти: стыд-то какой, как людям в глаза смотреть! Трудно даже представить, что будет, если из кабинета Шангуань Цзиньтуна в слезах, закрывая лицо руками, выбежит нагая женщина. Ясное дело – полубезумная. Проспект на рассвете весь в лужах, мокнут похожие на гусениц цветки тополя, прохладно, и на улицу выходить не хочется. Международный женский день – день защиты женщин. И чтобы она выбежала у меня в таком виде?! Да десяти минут не пройдет, как, окровавленная, будет валяться на дороге. Она и не думает об опасности. Машина собьет или сама под нее попадет – да и какая, собственно, разница. Словно наяву, слышу жуткое чавканье врезающейся в ее тело машины. Ну как в Австралии сбивают кенгуру. Но кенгуру хоть от роду неодетые. Сломя голову бросаюсь за ней и пытаюсь оторвать ее руку от двери. Она яростно сопротивляется, бьет меня головой в грудь, кусается. «Пусти! Жить не хочу! Дай мне умереть!» – верещит она. Меня охватывает глубочайшее отвращение к этой женщине, строящей из себя невинную девочку. Еще ужаснее то, что она начинает колотиться головой в дверь и с каждым разом все сильнее, так, что гул стоит. Я тогда страшно перепугался: а ну как разобьет себе голову и помрет? Шангуань Цзиньтуну тогда снова прямая дорога в лагерь, минимум лет на пятнадцать. А это с концами. Дело, конечно, не в том, расстреляют или посадят, главное – из-за меня женщина на грани жизни и смерти. Ну и болван же я! На кой ляд надо было пускать ее! Но лекарства от запоздалого сожаления не продают, так что первым делом надо успокоить, умиротворить эту совершенно одинокую, не щадящую себя женщину. «Барышня, – обняв ее за плечи, торжественно-печально говорю я, – позволь мне взять на себя заботу о тебе». Она уже не вырывается, но продолжает всхлипывать: «Ты мой суженый, буду являться тебе после смерти». – «Барышня, мы оба издалека, и оба страдаем, встретились, хоть друг друга не знаем230[Строки из стихотворения Бо Цзюйи (772–846) «Лютня».]. Пойдем и распишемся, оформим наш брак». – «Не надо, не надо мне твоего сострадания!» А безумие уже сошло с ее лица, смотрит как ни в чем не бывало, я даже оторопел. А из-за того, что она назвала случившееся седьмого марта «бесстыдной попыткой изнасилования», аж зло разобрало. Какая может быть привязанность к женщине, которая, чуть что, морду воротит и знать никого не хочет? Ты и так всю жизнь сопли пускал, Шангуань Цзиньтун, хоть раз можешь проявить твердость? Пусть забирает салон, пусть забирает всё, тебе нужна лишь свобода. – Что ж, когда подаем на развод? Она достала лист бумаги: – Тебе нужно лишь поставить подпись. От доброты душевной даю тебе тридцать тысяч на переезд и обустройство. Давай, подписывай. Я поставил подпись. Она передала мне чековую книжку на мое имя. – В суде присутствовать надо? – Обо всем позаботились, – усмехнулась она и сунула мне уже оформленное свидетельство о разводе. – Ты свободен. Когда мы с краснорожим столкнулись нос к носу, то обменялись церемонными улыбочками и молча разошлись. Занавес в этом театре наконец опустился. Тем же вечером я вернулся к матушке. Незадолго до ее кончины мэру Даланя Лу Шэнли предъявили обвинение в получении взяток в особо крупных размерах и приговорили к смертной казни с отсрочкой исполнения приговора на год. Посадили за взятки и Гэн Ляньлянь с Попугаем Ханем. Их проект «Феникс» оказался масштабной аферой. Стомиллионные займы, которые Лу Шэнли своей властью выделяла центру «Дунфан», Гэн Ляньлянь тратила на взятки, а то, что оставалось, проматывала. Говорили, что только проценты по долгам составили четыре миллиона. Долги они так и не вернули, но банки не устраивало банкротство Центра, не хотели этого и городские власти. Птицы разлетелись из этого шутовского Центра, загаженный птичьим пометом и усыпанный перьями двор зарос бурьяном. Все, кто там работал, устроились в других местах, а Центр продолжал существовать – на бумаге. По-прежнему начислялись проценты на проценты, никто не смел обанкротить его, и никому было не по карману его приобрести. Неведомо откуда появилась Ша Цзаохуа, о которой не слышали много лет. Она следила за собой и выглядела лет на тридцать. Когда она навестила матушку в хижине у пагоды, та встретила ее с прохладцей. А потом Ша Цзаохуа устроила Сыма Ляну сцену любви до гроба в классическом стиле. Она сохранила стеклянный шарик, который он якобы подарил ей в знак своих особых чувств. Предъявила и зеркало, подарок от нее, сказав, что до сих пор по-детски привязана к брату. У Сыма Ляна, который вернулся и жил в президентском люксе на последнем этаже отеля «Гуйхуа-плаза», забот был полон рот, он и не помышлял вести разговоры о каких-то там чувствах. Но Ша Цзаохуа липла к нему как банный лист и довела до того, что однажды он аж взревел: «Милая сестренка, что ты вообще себе воображаешь? Денег тебе не нужно, одежды и украшений тоже. Чего же ты хочешь?!» Стряхнув руку Ша Цзаохуа с лацкана пиджака, он, разозленный, плюхнулся на диван. При этом случайно задел ногой пузатую вазу с узким горлышком. Водой залило весь стол, намочило ковер на полу, а стоявшие в вазе розы в беспорядке рассыпались по столешнице. Ша Цзаохуа в тонком, словно крылья цикады, черном платье опустилась на колени перед Сыма Ляном и впилась в него своими чернолаковыми глазами. Он тоже уставился на нее: точеная головка, шея тонкая, гладкая, лишь несколько еле заметных морщинок. У Сыма Ляна был немалый опыт по женской части, и он знал, что именно шея выдает возраст женщины. У пятидесятилетних она смахивает если не на жирный кусок колбасы, то уж на трухлявый ствол точно. Как Ша Цзаохуа удалось в ее пятьдесят сохранить шею такой стройной и гладкой, непонятно. Взгляд Сыма Ляна спустился с шеи на впадинки пониже плеч, на скрытые под платьем груди. С какой стороны ни глянь, пятьдесят с лишним ей не дашь: просто цветок, который долго хранили в холоде, бутылка османтусовой231[Османтус – вечнозеленый кустарник, высушенные листья которого примешивают в чай. Из османтуса получают масло для парфюмерии, используют его и в традиционной медицине.] настойки, пролежавшая полвека в земле под гранатовым деревом. Цветок, ждущий, чтобы его сорвали, загустевшее вино, готовое, чтобы им насладились. Протянув руку, Сыма Лян дотронулся до обнаженного колена Ша Цзаохуа. Она застонала и залилась краской, подобно небу на вечерней заре. С отчаянием героя, презревшего смерть, она вскочила и нежно обвила его шею, прижалась пылающей грудью к его лицу и стала тереться о него, да так, что нос у Сыма Ляна взмок, а на глазах выступили слезы. – Я тридцать лет ждала тебя, братец Малян, – прошептала она. – Ты, Цзаохуа, эти штучки брось… – выдохнул он. – Ну прождала тридцать лет, жуткое дело, но я-то при чем? – Я девственница, – произнесла Ша Цзаохуа. – Воровка – и девственница! – поразился Сыма Лян. – Да если ты девственница, я из этого окна выпрыгну!