Арестантов начинают вызывать на медосмотр. За всех специалистов – один весьма пожилой доктор. Интересуется, что со зрением. После ответа интерес сразу пропадает. Следующий. Когда всех осмотрели, наконец-то два мужика, по-видимому, местные сидельцы, в сопровождении надзирателя приносят охапки одежды. Разбирайте. Толкотня. Перебранка. Кто-то утянул чужие портянки. Конфликт быстро гасит надзиратель обещанием посадить скандалистов в карцер. Оделись. Этап начинают раздёргивать. Выкликивают по десять-двенадцать человек и куда-то уводят. Выкликивают и его. В компании ещё двенадцати арестантов и сопровождаемый четырьмя надзирателями он идёт по гулким сводчатым коридорам-переходам древнего централа. Кажется, что липкий воздух здесь целиком состоит из безысходности, страха и ненависти. – Стоять! Лицом к стене. Надзиратель с лязгом проворачивает ключ в замке, откидывает засов и открывает противно скрипящую массивную, обитую железом дверь. – Слева по одному, заходим. Добро пожаловать в хату! В камере нары в три яруса. Все места заняты. Оценить, сколько народу в камере, сложно. Как минимум 40–50 арестантов. Несколько вопросов от местных. Кто, откуда? И интерес иссякает. Зэки преображаются. Они в своей стихии. Скоро выясняется печальная весть. Ужин уже был. Пайку на новичков в камеру выдали, но вроде бы как забыли предупредить, что это пайка для новичков и её надо им оставить. В общем, смолотили их пайку местные старожилы. Типа думали, что какая-то праздничная добавка. Придётся голодать до утра. Одна радость – в углу за занавеской. Параша. Больше можно не терпеть. Место ему никто не предложил. С какого? Кто ты такой? И ведь хрен скажешь, кто я такой. Ночь провёл, сидя в уголочке на полу, подложив под себя пальто. Духота, постоянный бубнёж, какие-то движухи, вонь от постоянно посещаемой параши, безуспешные попытки заснуть. С лязгом откинулась кормушка, он уже знал, что так называют маленькую форточку в двери камеры, через которую в камеру передают шлёмки[245] с пайкой. Ночь прошла. Подали завтрак. Не смог выспаться ночью, маясь от голода и постоянных движений сокамерников. Зато теперь, смолотив тарелку пшённой каши, почувствовал, что проваливается в сон и похрен на все движения. Хочу спать. Заснул. Пинок в бок. Какого? – Учитель, тебя на выход кличут. Вставай. Надзиратель ведёт в допросную. Маленькая комнатка. Маленькое оконце под потолком забрано решёткой. Стол, два табурета. И всё. Не, не всё. Еще старший лейтенант ГБ. С нехилым таким шрамом на пол-лица и чёрной повязкой на правом глазу. Вылитый пират. Предлагает присаживаться. Тянет паузу. Внимательно рассматривает его единственным зелёным глазом. – Ну что, Андрей Андреич, так и будем из себя учителя изображать? Внутри всё похолодело. – Вы с кем-то меня путаете. – Хватит дурака валять, гражданин Власов. Он покачнулся. Всё. ВСЁ! Хотя… – Я требую соответствующего моему званию отношения, товарищ старший лейтенант госбезопасности… В Винницком лагере, где немцы содержали пленных высших офицеров, условия были гораздо лучше, чем в покинутом неделю назад фильтрационном лагере и здесь, в Ярославском централе. И в Винницкий лагерь, и из него в Берлин его возили в нормальном спальном вагоне. Всегда была в наличии кровать со свежими простынями. Хорошая еда. Чистая одежда. А тут. С ума сойти. Надо было сразу представиться. С генерал-лейтенантом небось так бы дерьмово не обращались. – Да, я генерал-лейтенант Власов и требую соответствующего моему званию обращения. Меня впихнули в общую камеру. Мне не предоставили кровать и постельные принадлежности. Пища, которой здесь кормят, годна только для свиней. Я напишу Сталину! На каком основании меня вообще здесь держат? В конце концов я требую адвоката! – Андрей Андреича понесло. Мысли путались. Ожидание разоблачения. Разоблачение. Что будет? Разжалование? Расстрел? А может, покаюсь, и простят? Надо друзьям-товарищам весточку передать. Должны помочь. Или нет. Покаюсь и расскажу всё про этих друзей. – Всё? По пунктам. Нет больше генерала Власова. А есть подследственный Власов. Подследственные сидят в общих камерах. Отдельного спального места здесь не предусмотрено. Постельные принадлежности выдаются осуждённым. Вот осудят – получите постельное бельё, если не расстреляют. Пища нормальная. Нам из того же котла в столовой накладывают. Сталину можете писать. Хотя вы уже о Сталине писали[246], не знаю, как после этого Верховный отнесётся к вашему творчеству. Основания я вам сейчас предъявлю. С адвокатом – перебьётесь. И ещё мой вам совет, Андрей Андреич. Это вы у немцев были военнопленным генералом, согласившимся им помогать, а здесь вы просто ПРЕДАТЕЛЬ! А у предателей нет званий! Так что не надейтесь, что вам здесь генеральские почести будут оказывать. Я внятно изъясняюсь? Надеюсь, больше не будет этого пафоса? Власов поник. – Теперь по делу, – продолжает следователь, расценив опущенную голову Власова как согласие. – Собственно, на высшую меру социальной защиты вы себе уже наработали. И материалов у следствия достаточно. Но есть нюансы, – опять пауза. – Нас интересуют несколько вопросов. Первое. Ваши взаимоотношения с Сун Мейлин[247]. Это ведь она вас соблазнила? А не наоборот, как вы любили втихаря хвастаться. – Какое отношение имеют к делу мои взаимоотношения с женщинами? – вскинулся Власов. – Не надо так нервничать, Андрей Андреевич. У нас есть сведения, что жена генералиссимуса работает на американскую разведку. – О боже, ещё и это… – Ну так что? Поделитесь воспоминаниями? Я не про постельные сцены, надеюсь, вы поняли? – Да, – выдавил из себя Власов. – Идём дальше. Второе. Какие отношения вас связывают с маршалом Тимошенко?[248] Третье. Почему ЧВС Юго-Западного направления Хрущёв настаивал в июле 41-го на вашем назначении на должность командующего 37-й армией?[249] Ваши отношения с Хрущёвым. Четвёртое. Ваши взаимоотношения с генералом армии Мерецковым, Волховский фронт и 2-я ударная армия. Причины разгрома армии. Пятое. Ваша сдача в плен и работа на немцев. Вы готовы правдиво и подробно изложить всё, что знаете по этим темам? – Да. – Теперь поясните, каким образом вы оказались в камере псковского СД. – За несколько дней до того я приехал в штаб группы армий «Север»[250] по приглашению командующего группой Линдемана, в сопровождении, естественно, прикреплённых ко мне немецких офицеров. С Линдеманом у меня сложились хорошие рабочие отношения, ещё когда он меня допрашивал сразу после моего пленения[251]. В этот раз Георг хотел узнать моё мнение по поводу начавшегося наступления Красной Армии под Ленинградом. И ещё штаб группы армий хотел использовать моё влияние на военнопленных для дополнительного их набора во вспомогательные подразделения. Когда неожиданно начался штурм Пскова, прикрепленные ко мне офицеры для моей же безопасности и закрыли меня в камеру. И на всякий случай переодели в штатскую одежду. Ну и больше я их не видел. Как-то так. – Понятно. Ну что ж, объём работы нам предстоит большой. Поэтому мы с вами поступим следующим образом. Я сейчас договорюсь с местным начальством, и вас переведут в отдельную камеру и снабдят письменными принадлежностями. Изложите всё сами на бумаге. Я буду заходить к Вам раз в день и задавать уточняющие вопросы. Всё написанное вами – секретно. Передавать рукописи имеете право только мне. Сотрудники тюрьмы будут об этом предупреждены. Вопросы? Ну и хорошо. Посидите пока здесь. За вами придут и сразу отведут в отдельную камеру. И не затягивайте с рукописью. От этого зависит отношение к вам на суде. До свидания. Несколько слов от автора Для многих остаётся неясным вот что. Как такая сука и предатель, как Власов, мог быть «спасителем Москвы» в 41-м? Так про него, в то время командующего 20-й армией, писали газеты. Почему бездарное командование 37-й армией в августе – сентябре 41-го и провальные действия по руководству 2-й ударной армией летом 42-го разделены по времени полководческим успехом в декабре 41-го под Москвой? Парадокс, однако. Но вот если вспомнить «военный заговор» Тухачевского, то всё встаёт на свои места. Всё становится вполне логично. «Военные заговорщики» не стремились сдать весь Советский Союз Германии. Они сами хотели рулить страной. Поражение в войне с Германией ими рассматривалось как гарантированный способ свергнуть команду Сталина и самим прийти к власти. Ради этого можно было и отдать немцам часть территории страны, как когда-то отдали по Брестскому миру. Можно было и больше отдать. У нас земли много. Катастрофа на Украине, захват немцами Кавказа, сдача немцам Ленинграда – хорошие поводы для отстранения Сталина от власти, хорошие поводы для начала мирных переговоров с рейхом. Гитлер однозначно не смог бы проглотить весь СССР. Что-то бы и осталось. И вот этим остатком-огрызком «военные заговорщики» и собирались рулить. Но рулить комфортнее, сидя в Москве, а не в Куйбышеве или Тюмени. Сохранение за собой столицы давало заговорщикам лишние козыри в переговорах с Гитлером. Падение Москвы – наоборот, усиливало на этих переговорах позицию Германии, и в этом случае у заговорщиков вообще не было бы права голоса. Безоговорочная капитуляция. И делайте, что Фюрер скажет. Но они ведь хотели сами рулить в своей стране, пусть это и огрызки Великой Державы. Так что под Москвой Власов сражался не за Советскую Родину, не за свой народ, а за право команды-банды, в которую он входил, властвовать над страной и народом. А на Украине и на Волховском фронте он как раз и пытался приблизить поражение своей страны. И ещё несколько слов про «власовцев». До осени 1944 года немцы использовали Власова сугубо как пропагандиста-агитатора. Он ездил по концлагерям и агитировал военнопленных переходить на службу к немцам, сочинял тексты листовок и газетные статьи, призывавшие сдаваться в плен, и т. п. Немцы широко использовали во время войны различные коллаборационистские формирования, их иногда путают с Русской Освободительной Армией. Хотя… Разбираться в сортах дерьма действительно малоприятное занятие. Но собственно РОА начала формироваться Власовым в начале осени 1944 года. Её костяк как раз и составили всевозможные «восточные батальоны» вермахта и полицейские подразделения. Поэтому термин «власовцы», как ещё один синоним термина «предатели», мог появиться только осенью 1944 года. 29 января 1943 года. Добеле, Латвийская ССР. Взвод фельджандармерии на двух мотоциклах и двух БТРах приближался с востока к Добеле, ставшему вдруг прифронтовым городом. Накануне утром в Митаву ворвались русские танки. Организовать хоть какое-то действенное сопротивление русским у гарнизона города, ослабленного диверсиями и авианалётами последних дней, не получилось от слова «совсем». Суетная и даже паническая эвакуация. Удирали кто как мог. Машины. Гужевые повозки. Мотовагоны и маневровые паровозы. Просто на своих двоих через заваленные снегом леса. Единственной организованной силой, не потерявшей управления, осталась гарнизонная рота полевой полиции. Когда коменданту Митавы стало понятно, что город не удержать, фельджандармов повзводно направили на дороги, ведущие из города на запад, с задачей регулирования движения в потоке эвакуируемых. Когда часам к двум дня поток бегущих иссяк, фельджандармы превратились в слабенький-жиденький передовой заслон. Если бы русские решили продолжить наступление, от этих взводов гарантированно остались бы только мокрые кроваво-масляные пятна. Но русские остановились. Ближе к закату была слабенькая перестрелка, видимо, с разведкой русской танковой дивизии, занявшей Митаву, окончившаяся быстро и почти без потерь. Один БТР, два мотоцикла и семеро убитых – мизерные потери по сравнению с разгромом недавно прошедшего на восток механизированного корпуса. Русские постреляли и отошли. И командир фельджандармов, переполняемый гордостью, сообщил по радио в Добеле, что его взвод смог остановить наступление русской танковой дивизии. Ночь прошла спокойно. Русские, по-видимому, осваивались в захваченном городе и не горели желанием рваться дальше на запад. Им было необходимо время для того, чтобы переварить уже захваченное. Утром из Добеле пришёл на смену героическому взводу спешно сформированный сводный батальон. Ну почти батальон. Человек двести пятьдесят. Сборная солянка. Тыловики. Выздоравливающие из госпиталя. Вспомогательная полиция. Хиви. Два БТРа и четыре малокалиберные зенитки в качестве НТО. Всё равно полная фигня против русской дивизии, но всё же посерьёзнее, чем два с небольшим десятка фельджандармов. А взвод был отозван в Добеле. Всё-таки они не для боёв на передовой предназначены. Их задача – порядок в тылу. А в тылу – паника. Её надо гасить. Людей не хватает. И бандиты ещё более активизировались, хотя кажется куда уж более. И вот в трёх километрах от Добеле, за очередным поворотом дороги, – Т-образный перекрёсток. Так, ничего особенного, накатанная санями колея, уходящая за близлежащую рощу, примыкает к основной дороге. В нескольких десятках метрах от перекрёстка на этом санном пути – тёмное пятно. На снегу лежит припорошенное снегом тело. Привычная в этих местах и в это время деталь пейзажа. Ничего особенного. Если бы не болтающийся на ветру полуоторванный погон штабс-фельдфебеля. Командир останавливает колонну. Взмах руки – и двое рядовых бегут к лежащему телу. Притормаживают в двух шагах от него. Труп, однозначно труп. Судя по снегу присыпавшему шинель, уже часа полтора-два здесь лежит. Один из рядовых цепляет за ремень фельдфебеля «кошку» и разматывает верёвку. Отойдя от трупа на двадцать метров, рядовые ложатся на землю и начинают тянуть труп верёвкой. Необходимая предосторожность. Местные бандиты и террористы уже давно пристрастились минировать трупы убитых ими солдат вермахта. Но взрыва нет. Можно осмотреть труп более внимательно. Шинель в нескольких местах порвана. На ремне пустые подсумки. На шее висит попахивающий сгоревшим порохом МП-40. Сапоги уставные, новые. Лимонно-жёлтые погоны гарнизонного связиста. Головного убора нет. Голова и шея перевязаны грязными бинтами. Ранение в правое бедро, бриджи распороты и в пятнах крови, поверх раны наложен жгут. Китель под шинелью из офицерского сукна выпендрёжно подшит шёлковым подворотничком. В кармане кителя документы. Правая рука перевязана и спрятана под не до конца застёгнутой шинелью. А другая рука намертво вцепилась в лямку пехотного ранца. Ранец чем-то загружен. Увесистый. Рядовой осторожно открывает клапан ранца. Удивлённое присвистывание. Ранец наполовину наполнен кассетами с фотоплёнкой, а сверху лежит стеклянная фляга с желтоватой жидкостью и примотанной к ней гранатой. К телу фельдфебеля подходит командир взвода. Принимает от рядового документы фельдфебеля. Да, дела… Место службы – Рига, узел связи на улице Пампура[252]. В солдатской книжке сложенный вчетверо листок. На бланке генерального комиссариата «Леттланд» предписание всем военнослужащим и чиновникам оказывать содействие подателю сего в доставке срочной корреспонденции в ближайшее подразделение Абвера. Печать и подпись. Офицер по особым поручениям при генеральном комиссаре гауптманн Босс. Офицер оборачивается к БТРам и зовёт одного из унтер-офицеров взвода. – Гюнтер, посмотри. Ты же две недели назад в Ригу отвозил в Абверштелле диверсанта. Может, видел там этого фельдфебеля? Унтер всматривается в лицо покойника. – Да, герр унтерштурмфюрер[253], вроде бы в унтер-офицерской столовой я его видел. – Хорошо. Свободен. Офицер забирает у рядового ранец. Ещё один плюсик заработал взвод. Несколько дней назад была ориентировка о таких вот выходящих из окружения унтер-офицерах с ранцами. Рядовые, повинуясь кивку командира, подхватывают тело и тащат его грузить в БТР. Офицер ещё раз внимательно осматривает всё вокруг и тоже идёт к БТРу. Ещё через пару минут маленькая колонна продолжает свой путь к Добеле. 29 января 1943 года. Данциг. Небольшой двухэтажный особняк, выходящий парадной дверью на тихую улочку в весьма приличном районе портового города. К особняку неторопливой походкой приближается молодой обер-лейтенант. Останавливается у таблички с номером дома. Достаёт из кармана листок с адресом, сверяется с ним и решительно направляется к двери. Нажимает на манерную кнопку звонка. Несколько минут ожидания. Наверное, никого нет дома. Обер-лейтенант собирается уже уходить, когда за дверью раздаются неторопливые шаги. Дверь открывается. На пороге красивая тридцатипятилетняя женщина с распущенными волосами и в домашнем платье. Явно не прислуга – хозяйка. – Добрый день, фрау. Обер-лейтенант Коль. Могу я видеть фрау Катарину Буш? – Да, это я. Что вам угодно, герр обер-лейтенант? – Видите ли, фрау Буш, мой друг гауптманн Босс оставил мне ваш адрес. И он, и я не знали, куда нас занесёт служба после этой катастрофы в Остланде. И Пауль дал мне ваш адрес, сказал, что через вас можно будет узнать, как его найти. – Пауль? Хмм. Как его найти, я вам не подскажу. Он какой-то загадочный стал после возвращения из Риги. Но, если хотите, я могу ему передать, что вы заходили. Он иногда звонит сюда, изредка заходит. Что ему передать? – Да, спасибо. Передайте Паулю, что я остановился на пять дней в Danziger Hof. И вот что ещё. Я последний раз проигрался и остался должен Паулю пятьсот марок. Передайте ему, пожалуйста, вдруг мы не сможем с ним в ближайшее время увидеться, – и обер-лейтенант протянул фрау Буш запечатанный конверт. – Хорошо, герр Коль. Я всё передам Паулю. – До свидания, фрау Буш. – До свидания. Обер-лейтенант развернулся и, слегка прихрамывая, пошёл в сторону центра города.