Она продолжала восхищаться новыми ботинками из перчаточной кожи, когда позвонили в дверь. Озадаченная неожиданным звонком, она нахмурилась и посмотрела в глазок. Хотя прежде ей не доводилось видеть это лицо, но она видела другие лица тех, кто носил ту же самую куртку, и знала, что владелец этой куртки меняет свою внешность с той же легкостью, с какой прочие люди меняют рубашки. Это был Райли Вулф. Закатив глаза, она открыла дверь. * * * Я подумал, что удивлю Моник то ли своим внешним видом, то ли потому, что на сей раз пришел через дверь, а не через окно. Ничего подобного. Дверь распахнулась: передо мной стояла Моник со своим неизменным выражением недовольства на лице. Мне приятно было думать, будто она нарочно сделала такую гримасу, чтобы я не догадался, что нравлюсь ей. — Ты пришел на три дня раньше, — постукивая правой ногой, сказала она. Несколько секунд я смотрел на нее, не в силах сдержать улыбку. — Ты знала, что это я. Хотя и пришел через дверь. — Не воображай себе невесть что, — фыркнула Моник. — Это просто твоя дурацкая куртка. Обязательно надо было ляпнуть, что куртка «Янкиз» дурацкая. Она сама, конечно, болеет за «Питтсбург пайрэтс». Моник отошла в сторону: — Входи. — Я знал, что на эти две картины тебе не понадобятся три недели целиком, — сказал я, пока она закрывала за мной дверь. — Готов поспорить, ты закончила их два дня назад и с ума сходишь от скуки. — Я закончила пять дней назад, — уточнила Моник. — И если я скучаю, чем бы ты смог мне помочь? — О-о, могу что-нибудь придумать. — Знаешь, думай о чем-нибудь другом. — Ладно, — согласился я. — Почти такие же хорошие — я имею в виду картины? Она лишь покачала головой: — Иди посмотри. Моник привела меня в угол студии, где стояли рядом два мольберта. Сверху на них была наброшена простыня. Мне не терпелось сорвать ее и посмотреть, но я не спешил. У Моник страсть к театральным жестам. Она любит обставить вещи со вкусом. Знаете, умение произвести эффект. Во всяком случае, я подождал, пока Моник повернет выключатель на стене. Зажглось несколько трековых светильников, и мольберты затопило светом. Только тогда она сорвала простыню. — Та-да! — горделиво пропела она. Я не сомневался, что картины будут идеальными, и одного беглого взгляда с расстояния хватило, чтобы понять: так оно и есть. Конечно, я жду от Моник совершенства, но никогда ничего не принимаю на веру. Я должен был безоговорочно убедиться. Достав из кармана лупу, я подошел к первому полотну, Раушенбергу. Мы с Моник занимались подобными вещами и раньше. Она знала, как я работаю. И когда я начал, она уселась в кресло, стоявшее поблизости, и принялась листать итальянский журнал «Эспоарте». Вообще-то, она не знает итальянского, но, будучи знатоком истории искусств, может уловить суть написанного. К тому же в «Эспоарте» пишут в основном о знаменитых полотнах. Так что я перестал думать о ней и погрузился в Раушенберга. Я не большой поклонник современной живописи. Слишком многое в ней напоминает мастурбацию — приятно парню, который этим занимается, и ничего не значит для кого-то другого. Но Раушенберг мне чем-то нравится. Не знаю даже почему. То, что его отличает, — это фактура. Если вы просто смотрите на фотографии работ Раушенберга, не понимая по-настоящему их смысла, то не сможете оценить его достижения. Вы должны увидеть реальную вещь, потому что в данном случае очень большую роль играет ощущение ее. И тогда вам захочется дотронуться ладонью до полотна. Моник это понимала. Черт, понимала гораздо лучше меня! И когда я стал вблизи рассматривать ее копию, то убедился, что она скопировала превосходно. Она накладывала краску в точности как Раушенберг, и бугорчатая зернистая поверхность была такой, как надо. Мне захотелось потереться о нее щекой. Но я не стал. Просто смотрел. Я никуда не спешил. В поисках малейшей погрешности я изучил каждый дюйм картины. То есть я был вполне уверен в отсутствии погрешностей, но каждый человек чихает, рыгает или что-то еще, и этого бывает достаточно. Что там говорят о неточностях в «Одиссее»? «И великие ошибаются», верно? Так что, если Моник ошиблась, я должен обнаружить ошибку прямо сейчас. После двадцати минут изучения мне пришлось признать, что если она и ошиблась, то в каком-то другом месте. Полотно было безупречно. Под конец я глянул в нижний левый угол — в то место, куда я попросил ее приклеить вырезку из «Таймс». С первого взгляда я не сумел ее разглядеть. Я посмотрел более пристально через лупу — и увидел. Как только я увидел ее, вырезка стала колоть глаза, хотя раньше была невидимой. Моник проделала этот трюк: ты можешь долго не замечать чего-то, а потом, увидев, не можешь не замечать. Не имею понятия, как работает этот трюк, но, наблюдая его много раз, я знаю, что он работает. Глядя на полотно, я улыбнулся. Потом выпрямился и перешел ко второй картине. Джаспер Джонс мне нравится не в такой степени. Он для меня чересчур прост и лаконичен. Его работы не вызывают у меня волнения. Полагаю, это мое личное отношение, ведь полно тех, кто платит за его картины большие бабки. Так что мое отношение к его картине не имеет значения. Мне лишь надо было убедиться в том, что полотно может сойти за подлинник. Я изучил его с той же тщательностью, что и Раушенберга. Полотно было намного проще с точки зрения композиции, цвета и содержания, и Моник еще раз проделала трюк с вырезкой из «Таймс». Закончив, я отступил назад и вновь посмотрел на обе картины. И если я больше времени уделил Раушенбергу, кто может меня винить? Я не сомневался, что обе картины пройдут любую инспекцию. Черт, я был настроен позитивно! Даже зная о присутствии двух вырезок из «Таймс», я не мог разглядеть их с трех шагов. Моник здорово отличилась. Картины были безупречны. — Охренительно красиво! — произнес я. Вообще-то, я не хотел, чтобы Моник возгордилась, но не смог удержаться. Я услышал за спиной шелест страниц и обернулся. Моник закрыла журнал, оставив палец в качестве закладки. — Что ты сказал? — спросила она как-то вежливо и рассеянно. Я сделал к ней два больших шага, схватил ее за плечи и обнял. Она не стала обнимать меня в ответ, но мне было наплевать. Она ведь приготовила сыр для моей мышеловки — два идеальных кусочка чеддера. — Я сказал охренительно красиво, — повторил я. — Просто превосходно! Моник, ты показала класс! Она дернула плечами, но я видел, что ей приятно. — А что ты ожидал? После этих слов мне захотелось поцеловать ее, но, когда я приблизился, она выставила между нами журнал. Я был так возбужден, мне было наплевать. Я выпрямился и сунул руку в карман. В уголках рта Моник заиграла легкая улыбка. — Правда, Райли, ты ведешь себя так, будто не думал, что я могу это сделать. Я вынул из кармана клочок бумаги и протянул ей. — Чушь собачья! — ответил я. — Я знал, что ты это сделаешь. По сути, я был настолько уверен, что уже перевел деньги за эти две картины на твой счет. В Гонконг, тебе подходит? Гонконг — это новые Каймановы острова, действительно хорошее место, когда надо пристроить деньги, если не хочешь, чтобы кто-то знал о них. Там не задают вопросов, просто кладут деньги на анонимный номерной счет. Кивнув, Моник заглянула в бумажку. Она оценивающе посмотрела на меня и подняла бровь: — Гонорар? Правда, Райли? — Блин, да, — ответил я. Я поймал себя на том, что чуть ли не приплясываю… Но какого черта! Увидев две ее идеальные копии, я был просто в восторге. Невыполнимая цель, к которой я стремился, становилась более реальной, заставляя думать, что у меня получится. Как будто мой план был своего рода машиной и мы только что завели ее и слышим, как впервые заурчал мотор. — Ты это заработала, и даже больше. Несколько мгновений Моник смотрела, как я приплясываю, потом покачала головой и засунула квитанцию в карман. — А что теперь? Я широко ухмыльнулся, показывая все зубы: — Можем отпраздновать. — О нет, — возразила она. — Я имела в виду, что дальше? С твоим супер-пупер-сверхсекретным гениальным планом с десятизначным числом? — Ну-у-у… — начал я. — Давай сначала отпразднуем… — Не-а, этого не будет, — чересчур поспешно ответила Моник. — Я имею в виду работу, Райли. Ты говорил, после этих картин будет что-то грандиозное. Я ничего не мог с этим поделать. Ее слова оживили в моей голове картину следующего шага, и я призадумался. Потому что это будет настоящий облом. Отвратительный, опасный и абсолютно необходимый. Никто, кроме фантазера Райли, не мог бы выдумать ничего подобного. Потому что это было глупо, безнравственно, смертельно опасно и невыполнимо. Но тем больше меня притягивала мысль об этом. — Угу, грандиозное, — согласился я. — Офигенно грандиозное! Я пристально посмотрел на Моник. Таков был Третий Закон Райли: никому ничего не сообщать, пока в этом не возникнет необходимость. Но я поневоле стал думать, что, может, если я скажу ей… Черт, нет! Мне не так уж часто приходилось наблюдать, как женщина ослабляет защиту, переходя от «ни в коем случае» до «ох, черт, почему бы и нет». Более того, Моник больше других подходила мне в качестве партнера. И я почти доверял ей. Но этот проект был, вероятно, самым грандиозным и сложным из моих проектов. И что бы вам ни говорили, правила нарушать нельзя. Особенно если это Правила Райли для выживания. Поэтому я просто покачал головой: — Не-а, этого не будет. Только сказав это, до меня дошло, что я передразнивал ее. Моник поняла сразу и явно разозлилась. — Ты когда-нибудь собираешься рассказать мне? — сердито спросила она. — Ага, конечно. В свое время. — В свое время, — повторила она, в свою очередь передразнивая меня. — Ну, блин, замечательно! И какого хрена это значит? — Когда я узнаю, что у меня получилось. — Я кивнул на полотна. — Когда эти два шедевра сделают свое дело.