Когда её хозяйка поднялась со стула, Амелия увидела картину. Портрет в полный рост. Автопортрет. Он выстрелил с холста, прямой наводкой попав в Амелию. Прямо в лицо. Взгляды портрета и девушки встретились. Нарисованная женщина смотрела на Амелию так, словно хорошо знала её. И знала, что та сделала. И тогда Амелия сбежала. * * * Свет был включен, дверь открыта. Амелия не помнила, когда последний раз была в церкви. Возможно, на своих крестинах, хотя сейчас, когда она об этом подумала, не смогла бы ответить, крестили её вообще или нет. То была маленькая церковь, меньше всех, ею виденных. Вообще-то было слишком темно, чтобы разглядеть само здание. Только свет сквозь витражное окно. На витраже, однако, изображалось не распятие, не жития святых. На сияющем в ночи стекле были изображены мальчишки. Маленькие солдаты, пробирающиеся по полю битвы. — Пошли, — позвал её Натэниел, успевший подняться по ступенькам к входу. — Габри сказал — если мадам Зардо нет дома, или в бистро, или у художницы, она здесь. Отсыпается с похмелья, наверное. — Чего ты так озабочен ее местонахождением? — поинтересовалась Амелия, топая по ступенькам за ним следом. — Потому что сейчас она и есть мой дом, — ответил он. — Мне некуда больше идти. * * * Рут Зардо действительно возлежала на скамье, подложив под голову свод гимнов. Утка угнездилась у неё на животе. — Она что, умерла? — прошептал Натэниел. — Ни хрена она не умерла, — ответил ему голос. Рут села, но на вошедших даже не взглянула. А уставилась на того, чей голос только что прозвучал. Задрав ноги на скамейку, в стороне расположился кадет Жак Лорин. Попивал пиво, которое стянул из холодильника той чернокожей тётки. Он очень точно сымитировал голос Рут. Ему удалось передать ритм и интонацию, сердитую и оскорбленную в то же время. И каким-то образом уловить ранимость. Натэниел захохотал, и тут же испугался, когда Жак и Рут одновременно посмотрели на него. Боже, помоги мне, подумал он. — Чего вы тут делаете? — все одновременно спросили друг у друга. Тем более, в этот момент в церковь вошла Хуэйфэнь. — Я видела, как вы входили сюда, ребята. Ой, какая красота! — она уселась рядом с Жаком, взяв у него из рук бутылку, отпив глоток пива. — Зачем мы здесь? — Я тут хотела посидеть в тишине и спокойствии, — заявила Рут. Жак предложил старухе свою бутылку, секунду поколебавшись, та кивнула. Встав, он отдал бутылку Рут и уселся рядом с ней. — Я наблюдал за вами, — сообщил он ей. — Почему вы туда всё время смотрите? Он указал подбородком на витраж с хрупкими мальчишками. — А куда мне ещё смотреть? — вернув бутылку, спросила Рут. Кадеты осматривали часовню. Центральный проход с деревянными скамьями — кажется, ручной работы, потому что каждая скамья чуть отличалась от остальных — по обеим сторонам. Всего несколько рядов скамеек и вот уже алтарь, тоже ручной работы. Очень красивый, с вырезанными на нём листьями раскидистого дуба. — Иногда я прихожу сюда, чтобы сочинять, — призналась Рут, и они увидели её записную книжку, втиснутую между спинкой скамьи и спиной Рут. — Тут тихо. В церковь больше никто не ходит. Господь покинул это здание и отправился бродяжничать. Или искать приключений. — В пустыне, — добавила Амелия. Рут зыркнула на неё, но у Амелии сложилось впечатление, что это просто привычка так смотреть, а не осуждающий взгляд. А ещё ей показалось, что старая поэтесса ищет в церкви не только тишины и покоя. Амелия миновала проход, уселась на жесткой скамье, и посмотрела туда, куда смотрела Рут. Снаружи казалось, что солдаты на витраже возвращаются. Однако отсюда, изнутри, становилось понятно, что они уходят. Идут вдаль. Покидают это место. Под витражом имелась надпись, которую Амелия не смогла разобрать. В часовне были ещё окна, включая и окошко над дверью с изображением красивой розы. Но лишь на этом витраже была целая картина. И это было не просто изображение. Картина рождала чувства. Кто бы ни создал этот витраж, действовал он с огромным вниманием. И любовью. Картина получилась детализированная, замысловатая. Спущенные петли на покрытых пятнами глины носках. Сбитые костяшки грязных рук, сжиающих ружья. Револьвер в кобуре одного из мальчиков. Медные пуговицы. Да, картина делалась с исключительной тщательностью. К каждой детали. И тут Амелия увидела это. Поднявшись и пройдя между скамьями, она подошла ближе. Вот же оно. — Разве не должно тебя пожрать пламя? — проговорила Рут ей вслед. Амелия придвинулась прямо к витражу и уставилась на одного из мальчиков. На того, что с револьвером. Из его кожаной сумки, там, где была сломана пряжка, торчал уголок бумаги. Амелия наклонилась еще ближе, и рассмотрела три сосны. И снеговика. Глава 21 — Срань Господня! — воскликнула Мирна, отойдя от витража. — Следите за языком, — сделал ей замечание Жак. — Она же сказала «Господня», — заметила Рут. — Ты разве не слышал? Мирна сделала еще один шаг назад. А Клара склонилась ближе, чтобы лучше рассмотреть. Рут отправила Амелию за Кларой, Мирной и Рейн-Мари, как только разглядела, что у мальчика в походной сумке. — Карта, — прошептала Рейн-Мари, сменившая Клару у окна. Теперь они сидели все вместе и изучали копию карты, вынутую Натэниелом из рюкзака. — Зачем карта солдату? — спросила Рейн-Мари, её дыхание затуманило витраж и стеклянного мальчишку. — Ну ладно, карта Франции или Бельгии. Вими или Фландрии. Карта поля битвы, например. Но Три Сосны никогда не были полем битвы. — Ты просто никогда не обращала внимания, — сказала Клара. Она снова поднялась и подошла вплотную к витражу. — Я всегда любовалась этим фрагментом, но ни разу не рассматривала его близко. — А кто они? — поинтересовалась Хуэйфэнь. — Перечень имен снизу такой длинный. Их имена тоже тут? Она кивком головы указала на надпись под витражом: «Это были наши дети». А потом перечень имен. Никаких званий. Только имена. В смерти все равны. — Этьен Адаир. Тэдди Адамс. Марк Болье. — Дрожащий голос Рут заполнил крохотную часовню. Но когда они обернулись, то увидели, что старая поэтесса не читает. Она смотрит прямо перед собой, на алтарь. Повторяет имена по памяти: — Фред Дегани. Стюарт Девис. — Ты всех помнишь? — спросила Мирна. — Кажется помню, — ответила Рут.