– Ни в одном глазу, сэр. Ты думаешь, кто это восседает напротив тебя во всей своей шляхетской красе? Игорь задумался. Несомненно, он знал этого человека. Да и со вторым был, по всей видимости, неплохо знаком. Ему даже были известны их имена: Стас и Майкл. Но вот что касается остального – тут похвастать ему было нечем. Полный мрак неведенья. – Никто иной, как проректор единственного в мире учебного заведения, обучающего молодых и состоятельных всем плейбойским премудростям. Вот ты, к примеру, знаешь, как лечить мотовством внезапные приступы бережливости? Не знаешь. И я не знаю. А он знает! – Отлично сказано! – оживился почетный проректор. – Можно я это запишу? – Записывайте, коль не лень, – милостиво пожал плечами Туров и, прикурив от собственного окурка новую сигарету, продолжил. – Только учти, Игорек, житуха у плейбоев не сахар, поскольку чрезвычайно затруднена привычкой пользоваться всегда самым лучшим, почему им и приходится всю жизнь довольствоваться тем, что восхваляет молва, рекомендует реклама и одобряет общественное мнение… – Точно! – воскликнул Кульчицкий. – Я тоже это чувствую, только выразить не могу… Повторите, пожалуйста, я запишу. – Пользуйтесь диктофоном, Стас, я не умею повторяться. Если попытаюсь повторить, выйдет совсем другое, скорее всего противоположное… И вообще, нехорошо оракул с мысли сбивать… Пристыженный плейбой спешно наполнил стаканы. Сбитый с мысли оракул оценил этот жест доброй воли по достоинству: дернул виски, затянулся, сосредоточился, вспомнил: – Вот вам совет от Гилберта Честертона. Речь нуждается в захватывающем начале и убедительной концовке. Задача хорошего оратора – максимально сблизить эти две вещи. Для затравки можете начать с сенсационного заявления о том, что плейбой – это, конечно, еще не сверхчеловек, еще не идеальный персонаж в точности соответствующий изначальному замыслу Творца, но – уже крупный шаг на пути достижения божественного идеала. Это плейбой звучит гордо, а человек – всего лишь хвастливо и безвкусно! – Это, кажется, Максим Горький сказал… – Ага, он самый и ляпнул. Великий был пролетарский писатель, а пропал как заяц! Волжский упрямец. Товарищ Сталин замучался его уговаривать, дескать, дорогой Алексей Максимович, это раньше, в проклятую эпоху царизма, когда весь советский народ изнемогал под бесчеловечной властью помещиков и капиталистов, ваш псевдоним был не только политически, но и идеологически оправдан и полезен. Но теперь, в стране победившего социализма, когда даже дураку ясно, что жить стало лучше, жить стало веселее, ваш псевдоним дезавуирует трудящихся всего мира и работает на руку двурушникам, империалистам и троцкистским оппортунистам. Политбюро нашей партии настоятельно советует вам заменить его на другой, отвечающий духу нашей небывалой эпохи. Как вы смотрите на то, чтобы отныне называться Максимом Сладостным или, на худой конец, Алексеем Медовым? Горький подумал, всплакнул, согласился и скончался. Через неделю. От острого приступа сахарного диабета. А все кругом: отравили, отравили… Да ни хрена никого не травили, просто не вынесла душа поэта оглушительного контраста между капиталистическим прозвищем и социалистическим псевдонимом… – Это что, тоже о плейбоях? – изумился Кульчицкий. – Захватывающее начало? – Начало? В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Плейбой. По-моему, захватывающе… – Но это же кощунство! – Это основное свойство всего, что считается захватывающим. Кстати, убедительный финал у вас уже имеется – от Горького… В середине можете воздать хвалу мужчине, умеющему отдать должное приличной еде, превосходным напиткам и вкусным женщинам, и позволить себе процитировать одного из первых плейбоев России – Козьму Пруткова: «Не делай смыслом своей жизни первую попавшуюся блядь. Но и не забывай, что только бляди способны придать твоей жизни хоть какой-то смысл». – Пожалуй, я ограничусь хвалой, если вы не против, Майкл. Мне бы не хотелось иметь неприятности с полицией нравов, – поспешил определиться Станислав Эдуардович. – Плейбой, не имеющий неприятностей с полицией нравов, – это нонсенс, Стас! – Не будет ли преувеличением сказать, что плейбой – одно из самых трудных призваний на земле? – со вздохом вопросил Кульчицкий. – Можете даже заявить, что оно по трудности второе… – А какое же первое? – ревниво озадачился Станислав Эдуардович. – Самое трудное из призваний – не быть человеком, будучи им… – Это как же? Каким образом? – Самым обыкновенным, – пожал плечами Туров, явно не собираясь распространяться дальше на столь щекотливую тему. Однако, сжалившись, передумал, распространился. – Слушайте же, апостол клевой житухи, и ты, дальний потомок Алкида, внимай, и мотайте себе оба на ус, и вешайте на уши, и записывайте на мнемонические приставки души, словом, изощряйтесь кто во что горазд, ибо путей постижения истины столько же, сколько сердец человеческих, беспутий – сколько извилин в головах. Из шести судеб, которые выпадают душам, самая трудная – быть человеком, так как самая заразная: почти невозможно перестать им быть, вновь не повториться и не повторить в той или иной последовательности всё, что было, что быть могло, что непременно будет, что уже происходит или вот-вот произойдет. И если Бог есть первоначальное Ничто, то человек – последующее, возможно, последнее Нечто. И вот он, чтобы хоть как-то утешиться, подбодрить себя, оправдаться перед собой, говорит: У каждого есть судьба, но долг человеческий жить так, словно нет ни Судьбы, ни Предопределения, ни Рока, словно всё, как в этом мире, так и в том, зависит от того, что он помыслит и как поступит. Люди думают, что смерть приносит покой. Они ошибаются, покой недостижим: все о нем слышали, но никто его не познал. Не называть же покоем привычную амнезию – процедуру приема летейских вод ради очищения памяти для новой порции одних и тех же впечатлений. Да и признаться, не на всех эти воды действуют одинаково, на иных и вовсе не действуют… Итак, рождения наши все же неизбежнее наших смертей! – Это буддизм? – тихо осведомился Кульчицкий. – Неопофигизм. Одно из течений, – было ему ответом. – По-моему, в это невозможно поверить. – Совершенно верно! И этот факт свидетельствует как раз в пользу этого учения. Если веришь в то, во что хочется верить, будь уверен: ты заблуждаешься, самообманываешься мечтами сердца своего. И наоборот: у того, во что нет никаких душевных сил уверовать, больше шансов оказаться истиной. Все религии и тайные учения льстивы по необходимости, иначе никто бы не согласился их исповедовать… – Мы, кажется, отвлеклись, – набравшись духу, заявил Станислав Эдуардович. И потянулся за бутылкой – подсластить пилюлю. – Было бы странно, если бы мы этого не сделали, – немедленно согласился с ним Майкл. – Весь мир есть сплошное отвлечение от главного в ущерб побочному. Даже ваш любимый библейский Бог этого не избежал. Как славно Господь начал: «да будет свет!», и как пошло кончил тьмой и скрежетом зубовным… Кульчицкий в ответ весь напрягся, порозовел, всем сердцем своим, всей душою своею, и всем разумением своим, желая дать достойный отпор святотатцу и кощуннику. А пока он наскребал по сусекам памяти попрятавшиеся в смущении отдельные слова и фрагменты Писания, кощунник и святотатец угостился еще одной стопкой американской горилки, раздымился еще одной сигареткой и, не скрывая плотского удовлетворения, сообщил, что он, видите ли, даже в брюхе ощущает неземную легкоту, будто телом он качает, как снежинка на лету. После чего посоветовал ожившему Игорю воспользоваться для опорожнения мочевого пузыря санузлом вместо стенного шкафа, уверяя, что первый для этого лучше приспособлен. – Жестоковыйные! Люди с необрезанным сердцем и ушами! – вдруг отчетливо сложилось в голове Кульчицкого начало отповеди. Он открыл уже было рот, в надежде, что остальное вспомнится-сложится по ходу дела, но тут в этот самый ход дела вмешалась сама судьба в виде гонца своего – скромного охранника Сани. Гонец приблизился к решетке, приложился к ней пару раз дубинкой, потряс сообщением: – Гражданин Кульчицкий, не знаю, что вы успели натворить за то время, что здесь находитесь, но зампрокурора Угорский только что подписал ордер на ваш арест. Так что прошу очистить помещение и следовать на дознание к «бэхам». Там они зачитают вам ваши права и обязанности, а я простой надзиратель, мое дело маленькое – до выхода из СИЗО вас доставить… Если бы Станиславу Эдуардовичу сказали, что Анна Сергеевна Берг родила от него ребенка, он не был бы ошарашен больше. Сгоряча он даже вскочил на ноги, но тут же страшно побледнел и плюхнулся обратно. Игорь не нашел ничего лучше как вернуться в санузел, набрать горсть холодной воды и побрызгать ею на плейбоя. Не потерял присутствия духа один лишь Туров. Правда, ему не с чего было его терять. Бодрой, подчеркнуто трезвой походкой дошел он до решетки и, о чем-то таинственно пошептавшись с охранником, вернулся с дополнительной информацией. – Станислав Эдуардович, о том, что вы здесь, наш Саня – кивок в сторону охранника, – пока еще никому по службе не докладывал. У вас есть возможность скрыться в неизвестном направлении либо с концами, либо на время, чтобы должным образом подготовиться к неприятностям: ну там с адвокатами посоветоваться, с девочками на прощание погудеть, с друзьями на посошок выпить… – Сколько? – выдавил из себя Станислав Эдуардович сакраментальный вопрос всей своей немудреной жизни. – Пустяки. Пять сотен. И о вашем визите не останется воспоминаний даже в журнале посетителей. Саня все устроит. – А он надежный человек? – Кто? Саня? – удивился Туров, машинально оглянувшись на охранника. Охранник, догадываясь о ком идет речь, застенчиво колупал дубинкой штукатурку. – Обыкновенный нормальный продажный тип с полным комплектом всего человеческого, ему не чуждого, – последовал вердикт от Турова. – Доверять ему можно? Он не поднимет шухера как только я выйду отсюда? – допытывался Кульчицкий. – А это уже отдельная статья расходов. Пять сотен – это только за беспрепятственный выход из СИЗО. За забвение долга сроком на час сумму, думаю, придется удвоить. Правильно я говорю, Сань? Вряд ли Саня слышал разговор, но о сути, конечно, догадывался, поэтому кивнул, нимало не сомневаясь в уместности этого жеста: – Ну так… не живоглоты ведь… – Итого: тысяча, – прошептал Кульчицкий. – Но за что? Почему? – Было бы за что, с вас бы тысяч двенадцать содрали, – философски заметил Туров. Кульчицкий перевел растерянный взгляд с Турова на Саню и обратно. Потом уставился на Игоря. – Это все из-за тебя, из-за тебя, герой! Как только ты появился, так все пошло кувырком! На кого работаешь? – все более возбуждаясь, разорялся Станислав Эдуардович. – На них? – еще один кивок в сторону Сани. – На него? – невоспитанный тычок пальцем в Турова. – Или брать выше? На ФСБ? На Интерпол? А может, на Аникеева?.. – Действительно, – поддержал Кульчицкого Туров. – Ну-ка признавайся живенько на кого вкалывать изволишь, господин Суров? Если на меня, то так и скажи, я тебя в штат зачислю, жалованьем обеспечу. А если на кого другого, то я со своей стороны хотел бы дополнить приведенный Станиславом Эдуардовичем список несколькими аббревиатурами: ЦРУ, ГРУ, ПГУ, МИ-6, Моссад, НАШУК… – Что еще за НАШУК? – озадачился Кульчицкий. – Наружня Шукайка – разведка Украины, – просветил присутствующих Майкл. Саня у решетки неприлично заржал. Игорь – мило усмехнулся. – Крепкий орешек, – определил Туров. – Так просто его не расколоть. У вас не найдется сыворотки правды, а то моя уже вся вышла? Кульчицкий отрицательно покачал головой, потом опомнился, встал, фыркнул «Клоун!», подошел к решетке, порылся в бумажнике, отсчитал охраннику полторы тысячи с условием не поднимать шухера в течение двух часов. – Станислав Эдуардович, а на посошок? – напомнил Туров тоном обиженного в своем гостеприимстве хозяина. – Ведь удачи не будет… – Ах, оставьте эти суеверия, – отмахнулся Кульчицкий. Однако, прежде чем покинуть камеру, обернулся в прощальной полуулыбке. – Господа, я надеюсь на вашу порядочность. – Мы – тоже, – обнадежил его Туров и, разлив по стаканам остатки виски, провозгласил: – За нее и выпьем. Дай Боже нам порядочности, а черт – удачи! И запомните, Стас: ничто так не воодушевляет, как сознание своего безнадежного положения. Альбер Камю, принц датский экзистенциализма… Кульчицкий молча вышел. Туров, опрокинув в себя виски, немедленно улегся на свою кровать, извлек из-под подушки сотовый телефон, нажал заветную кнопочку. – Алло? Правдоматкин? Значится так. Плейбою Кульчицкому бедбой Угорский шьет дело. Контрабанда, подделка, незаконная торговля предметами антиквариата. Плюс, разумеется, скупка краденного. Подписан ордер на обыск его резиденции, что на Оливковой улице. Единственная прямая улика – сомнительная доска, изъятая у какого-то шкета, не исключено – подставного. Ордер на арест тоже выписан, но пока не подписан. И самое главное: делом занимается южноморское отделение ФСБ. Записал? Так вот, дашь эту информацию через два часа. Не раньше, понял? Почему-почему, по кочану! Что интересного в том, что его выпустят через час под залог? Пущай побегают, может интригой осчастливят… Да, не забудь упомянуть, что на сегодняшней общегородской вечеринке в честь Эббота Кульчицкий в качестве проректора Академии плейбоев должен был произнести программную речь. Возникает закономерный вопрос: уж не из-за этой ли речи, в которой, по нашим данным, присутствует жесткая критика в адрес органов, преследуется наш отечественный плейбой?.. И подергай его адвоката насчет дара – коллекции икон. Упомяни, что наша славная госбезопасность по старинной чекистской привычке считает все частные коллекции, тянущие на несколько миллионов долларов, достоянием своего ведомства. И вверни там еще, что альтруистическое нетерпение Кульчицкого может дорого ему обойтись. Обычно такие коллекции завещают… Заметано? Тогда вперед, сей раскидистое, доброе, вечное… Что насчет Сурова новенького? Ты что, передачу не смотрел?.. Ах, у тебя новенькое! Какие фотографии? Драки на пляже?.. Профессиональные, говоришь… Тогда в номер, пусть обыватель почувствует разницу между любительской съемкой спецслужб и работой профессионала… И чтобы обязательно был хотя бы один портрет осла… Чего-нибудь свеженького о герое в этот же номер? Есть. Много чего. Но это, брат, потянет на целый роман… Туров сложил телефон, подмигнул Игорю: – Лучше всего быть человеком со стороны: наблюдать, ловить свой кайф и ни во что не вмешиваться, не так ли, Игорек? 5 Утро в служебном кабинете генерала Копысова пахло скандалом. Да не обычным служебным, с его разносами и втыками, а необычным, даже небывалым для стен этого почтенного заведения – скандалом искусствоведческим. Скандалящих было трое и каждый отстаивал свою, единственно верную точку зрения на то, что узрел в тайнике Кульчицкого. Так дама, значившаяся в докладной записке как доктор искусствоведения Т. С. Млеева, пребывала в явном шоке: большинство икон (если не все) – раритеты, причем преобладают чудотворные. Но этого не может быть, поскольку они должны находиться не здесь, в частной коллекции какого-то домотканого, извините за выражение, плейбоя, а в надлежащих местах… КОПЫСОВ: В Гохране? ДАМА (снисходя до уровня дремучего комитетчика): Отнюдь нет.