Сегодняшний день не явился исключением, даже напротив, хлопот добавило то обстоятельство, что мысль о званном обеде возникла спонтанно, и список гостей пришлось составлять наспех, руководствуясь больше прихотью, нежели осмысленной необходимостью. Иными словами, список приглашенных не прошел предварительной компьютерной обработки на предмет их совместимости. Неясно было, кто с кем и какие разговоры может завести конфиденциальным полушепотом при перемене блюд, какими сведениями обменяться, а стало быть, кого рядышком сажать, а кого порознь. Алихану удалось настоять на предельно суженном составе. После долгих дебатов с Лядовым и Шумилиным, остановились на следующих кандидатурах: Стэнли Дж. Эббот со своей только что прибывшей из Афин секретаршей Эстеллой Атвуд, мэр с супругой, зам прокурора Угорский с супругой, Кульчицкий с подругой, и попросить Анну Сергеевну привести с собой Майкла Турова. Хотели еще, правда, пригласить генерала Копысова с адъютантом и настоятеля Центра Изучения Живой Святости архимандрита с иноком, но по зрелом коллективном размышлении сочли, что получится слишком взрывоопасная застольная смесь. Поэтому было решено устроить неделей спустя дополнительный званный обед, полностью посвященный представителям российских спецслужб и религиозно-идеологических учреждений… Фигуранты начали прибывать к половине седьмого, и Алихану удалось отлучиться к жаровне, чтобы сварить себе, наконец, чашечку кофе, только спустя час с четвертью, когда гости, покончив с коктейлями, были приглашены Мортоном в парадную столовую. Обед, патриотически названный «Русским», состоял из следующих блюд: Раки по-царски. Крошево из крабов Ботвинья из стерляди Блины с припеком. Бефъ-Строгановъ. Поросенок с хреном. Костромской сыр. Яблоки, запеченные в сливках. Резники пряженые. Кисель клюквенный. Квас «Петровский». Чай самоварный. Из-за меню было сломано немало копий. Если Лядов подходил к его составлению с точки зрения гастрономической, а Шумилин упирал на исконность и старинность, то для Алихана единственно верным критерием была степень безопасности еды для здоровья патрона. Разногласия оказались настолько непримиримыми, что пришлось прибегнуть к соломоновой мудрости (ныне именуемой консенсусом), – разделить дюжину блюд на три особых мнения. В итоге Алихан сейчас затруднился бы сказать, какое блюдо выбрал он, а какое его кулинарные оппоненты. Единственное, в чем он не сомневался, это в том, что крошево из крабов он не предлагал. По той простой причине, что понятия не имел, что это такое, хотя логическим нутром чуял: либо салат, либо винегрет, третьего не дано… Не успели гости разместиться за необъятным овальным столом, как Алихан, не расставаясь с чашечкой кофе, прильнул к экранам шестнадцати мониторов: четыре картинки общего плана (одна под столом), и по одной на каждого жующего. Кроме того, в каждое кресло были вмонтированы датчики, окрашивающие картинки в цвета эмоций, испытываемых сидящими, говорящими, помалкивающими. Каждое движение, жест, мимика, слово, блеск в глазах или отсутствие такового будут тщательно изучены аналитическим отделом, закодированы и скормлены компьютерам. Но Алихан, вполне доверяя электронным машинам, все же в тайне считал их помощниками человека, и никогда не упускал возможности дополнить данные распечаток личными наблюдениями и выводами. В полном согласии с опасениями Алихана (недаром он стоял поначалу за отвод этой кандидатуры), вниманием присутствующих немедленно овладел Майкл Туров – человек, бесспорно, информированный, но имеющий скверную привычку валить все в одну общую кучу, оправданную, по его мнению, тем сомнительным обстоятельством, что когда в нем просыпается красноречие, то моментально засыпает совесть. – Это вам не Америка, Стэн, где общественное мнение смутить, что два пальца оросить. Это – Россия, и что бы здесь ни случилось, всегда окажется, что бывало и похуже, что знали мы и времена поганее и нравы зверинее… – Майкл, а что значит «оросить два пальца»? – спросила Эстелла Атвуд, – хорошенькая американочка со спортивной фигурой. Все с нескрываемым интересом воззрились на Турова, ожидая, как он выйдет из этого щекотливого положения. – Это, Эстелл, непереводимая игра слов и физиологических особенностей мужского организма, – объяснил Туров с самым серьезным видом, на какой был способен. Мэр усмехнулся, Кульчицкий изобразил беззвучную овацию, Угорский спрятался за салфеткой… – Ах, – улыбнулась американка, – у мужчин такая слабая организация, такая хрупкая нервная система, что мне их даже жалко, хотя они и шовинисты… – Причем, чем меньше в них остается чисто мужских достоинств, тем в больший шовинизм они впадают, – поддержала американку Анна Сергеевна. – Вы не находите, Эстелл? Эстелл в знак согласия энергично тряхнула копной соломенных волос. – Игрек-хромосома их губит, – авторитетно заметила супруга мэра, – женщина величественная, монументальная, насыщенная полезной информацией. – А я слышала, что некоторые теологи склоняются к мнению, что Бог на самом деле был существом женского пола, а не мужского, – подала голос телезвездочка, которую привел с собой Кульчицкий, – особа эффектная и разбитная. – Почему «был»? – удивился Туров. – Он и сейчас есть существо женского пола. Вы не читали Евангелия от Магдалины? А мне по долгу службы пришлось. Потрясающая вещь! Оказывается, вначале была Любовь, и Любовь была у Богини, и звалась Богиня Любовью. Следовательно, наш мир вовсе никакая не эманация сновиденствующего Бога, а совсем наоборот – менструальный фрагмент вечно обновляющейся Матери Всего Сущего Живой Богини Иехавы… И, между прочим, нецензурная брань с непременным упоминанием матери, является чудом сохранившимся отголоском древнейшей молитвы, переиначенной и извращенной в жуткую эпоху мужской деспотии и доныне известной как «Отче наш»… – Вы утрируете, Майкл, противный, – машет на шалуна мэрша скульптурной ручкой и стильно прищуривается. – Что вы, Светлана Борисовна, скорее напротив! – возражает Туров. – Я обогащаю климактерические премудрости феминизма упадочными выделениями мужской игрек-хромосомы. Зато теперь, ознакомившись с этим Писанием (сомневаться в святости и богодухновенности которого у меня оснований не больше, чем в аналогичных свойствах Лаодикийских избранников), я, наконец, примирился с Богом, так как понял, откуда в нем столько свирепой ревности, взбалмошной непоследовательности и слепой любви не к самым достойным из мужей. Теперь я знаю, что скрывается за его фирменной неисповедимостью. Более того, я примирился не только с ним, то бишь с нею, но и с миром ее, включая лучшее ее творение – человека, которого ранее считал устрашением вселенной, личным кошмаром Господа Бога и небесным наказанием Сатаны, отказавшегося в виду такого компрометирующего соседства от святого окончания «ил» в своем исконном имени… Уж кто-кто, но женщины действительно венцы природы, точнее, венцы способностей Творительницы. Не пройдет и ста лет, как правнучка Жужи Полгар станет абсолютной чемпионкой мира по шахматам… – Шахматы – выдумка мужчин, – приятно улыбнулась мисс Атвуд. – Достойно удивления, сколь многого мы, женщины, в этой сугубо мужской игре добились. – Вот и я о том же, – одобрительно кивнул Туров американке. – Кстати, издательство «Christ & Cross Company Production» опубликовало компьютерное изображение Распятия, сделанное на основе Евангелия от Магдалины. На это стоит взглянуть… Алихан смаковал уже вторую чашечку любимого напитка, одновременно радуясь, что им хватило ума не пригласить архимандрита Маврикия и, недоумевая загадочному молчанию Кульчицкого, имевшему обыкновение пресекать подобного рода святотатственные разглагольствования в самом зародыше. Странно, человек, вдруг утративший веру, как правило, выглядит либо смущенным, либо возбужденным. Следовательно, веры Кульчицкий не утратил, скорее наоборот, – укрепился в ней. Неужели он достиг той ступени, когда уже ничто не в состоянии смутить духа верующего, поскольку ему совершенно непонятно, каким образом досужая болтовня людей или инстинктивная неразборчивость их поступков могут оскорбить Всевышнего. Зная Кульчицкого большей частью по показаниям подслушивающих устройств, Алихан не отваживался в это верить, однако никак иначе объяснить поведение плейбоя не мог. По рукам обедающих меж тем разгуливало компьютерное изображение Распятия, отличавшееся от общепринятого и плавными очертаниями тугого тела, и кокетливой, едва не спадающей с высокой груди, повязкой, и роскошной диадемой, отдаленно напоминающей терновый венец. Мужчины откровенно веселились, женщины недоуменно пожимали плечами. – Если что и есть отрадного в этом пошлом кощунстве, так это то, что о ней вы, Майкл, не посмеете заявить, что она есть жертва похмельного синдрома, – поделилась своими соображениями мэрша. – Похмельного синдрома? Кто? Jesus Christ? Why?[83] – умудрилась удивиться американка. – Ну как же! – всплеснула руками городничиха. – Разве вы не в курсе? Всему виной Пасха! Он же всю ночь пропьянствовал с апостолами. Утром, естественно, взалкал, забрался в чужой сад, был схвачен за руку, повздорил с властями и вот вам, пожалуйста – казнен с разбойниками… – But… but in Writing… Но в Писании об этом совсем не так говорится, – пробормотала мисс Атвуд, окидывая сотрапезников робким, взыскующим поддержки взором. – Разумеется, не так, – кивнул Шумилин. – Жанр агиографии чужд реализма. – Помолчал, подумал (может, не стоит?), решился (была – не была!): – И вообще, мир гибнет от засилья евреев и порожденного ими недуга – веры в Христа, – этой рабской религии для гоев… – Ну, все, – тоскливо подумал Алихан, – сейчас начнет о западных уклонах и навыках, которые в порядке психической заразы распространяются определенными силами и въедаются в душевную ткань русского народа… Ведь договаривались, кажется, на любимых коньков не садится! Даже не седлать! Вон патрон, уж на что любит об алхимии и спиритизме посудачить, но молчит, слово держит… Тут внимание Алихана привлекли двое, – мистер Эббот и племянница шефа, – затеявшие под шумок теологического диспута какой-то приватный разговор. При этом датчик американца показывал крайнюю степень взволнованности, пылая пурпурными тонами, тогда как экран племянницы светился холодным голубоватым светом. Алихан поспешил переключиться на этих двоих. – Раньше я бы не преминул угостить вас, мисс Анна, дежурным американским блюдом: «You look incredible!»[84]. Но с некоторых пор я кое-что уяснил. Я понял, что русский язык и русский характер больше тяготеют к литоте, чем к гиперболе, и это, несмотря на то, что русская душа стремится объять весь мир… – Чувствуется губительное влияние Турова, – поощрительно улыбнулась Анна Сергеевна. – Из Турова вышел бы прекрасный святочный гаер, – не принял комплимента американец. – Кстати, готов держать пари на невыгодных для меня условиях, что вон та, не лишенная приятности, дама мечтает остаться с вами наедине, – указал Эббот на жену Угорского. – Мне было бы крайне огорчительно узнать, что у нее шансов стать объектом вашего нежного внимания больше, чем у вашего покорного слуги… – У меня такое ощущение, – призналась Анна Сергеевна, – будто меня пытаются соблазнить по всем правилам этой науки. – А у меня – что я веду себя как последний глупец, – поспешил ответить откровенностью на откровенность американец, взглядывая на даму своего сердца с тихой грустью Абраама Линкольна. – Если вы имеете в виду загадочное нападение на трактир, в котором вы по чистой случайности оказались, то это, скорее, неосторожность, чем глупость. Со стороны напавших, разумеется… – Молодец, пельмешка! – подумал по-русски Алихан. – Давай, дожимай субчика… – Мисс Анна, – гнул свое Эббот, голосом одновременно печальным, энергичным и проникновенным, – мужчина, который при виде вас не загорится испепеляющим желанием встретиться с вами в более интимной обстановке, уже не мужчина! Вы, если можно так выразиться, есть лакмусовая бумажка мужественности. От вас, мисс Анна, даже поражение потерпеть почетно, не говоря уже о других, более приятных исходах… Экран Анны Сергеевны стал неудержимо зеленеть. Алихан понимающе усмехнулся: ну и дурак же этот плейбой… если только не великая информированная умница… Обед между тем становился все сумбурнее, все непринужденнее. Хозяин, правда, пытался хоть как-то придать общему разговору более приличную форму с помощью нейтрального содержания, но для этого, прежде всего, необходимо было утихомирить Турова, чего цивилизованными методами достичь не представлялось возможным. – Как однажды заметил кто-то из великих, – разорялся этот возмутитель спокойствия, – может быть, я, – скромно уточнил он, – человек тем и отличается от прочей Божьей живности, что способен свои условные рефлексы сделать самыми безусловными. Именно в этом ракурсе я и воспринимаю науку и все беззастенчиво паразитирующие на ее пречистом теле измы. Хотя не стану скрывать своей душевной слабости к феминизму – за его похвальное намерение спасти мир от зла, а глупость – от поумнения… – Давно замечено, – проворковала мисс Атвуд, – когда мужчинам не хватает аргументов, они опускаются до прямых оскорблений. – Господа, – воззвал мэр, одобрительно кивая официанту на крошево из крабов, – давайте жить дружно. Никто из нас, насколько мне известно, не приложил никаких усилий для того чтобы родиться тем, кем он родился: мужчиной или женщиной, русским или американцем, верующим или атеистом… – Совершенно с вами согласен, Аркадий Иванович, – неожиданно поддержал мэра его вечный оппонент Шумилин. – Все мы, и мужчины и женщины, и глупые и умные, и принцы и нищие попали в жуткую передрягу, – родились на свет Божий. Так что делить нам, собственно, нечего… – Кстати, о нищих, – обрадовалась американка возможности сменить тему. – Господин мэр, я слышала, что вашим нищим запрещено просить милостыню так, как им хочется, что они обязаны придерживаться официально утвержденных просьб о пожертвованиях. Это правда или кое-кто решил подшутить над моей неосведомленностью? – Сущая правда, дорогая мисс Атвуд. Этим у нас занимается отдел культов. – Да, но разве это не противоречит вашей Конституции? – В нашей Конституции ничего не сказано о свободе попрошайничества, – снисходительно улыбнулся мэр гостье. – Поэтому мы взяли на себя смелость навести в этом деле хотя бы видимость порядка. Не знаю как у вас в Америке, но у нас в России нищая братия обожает давить на совесть потенциальных благотворителей оповещениями о смертях (дай Бог мнимых) своих ближайших родственников. От всех этих скоропостижно скончавшихся матерей, отцов, жен, детей и соседей чувствительному прохожему просто некуда было деться. Бывали случаи, когда люди отдавали буквально последнее, стыдясь отказать в такой малости попрошайкам, понесшим столь тяжкие утраты. Для начала нами была проведена тщательная проверка. Как и следовало ожидать, большинство этих утверждений оказались далеки от истины: более восьмидесяти процентов мам, пап и других родственников, объявленных умершими, были живы, сравнительно здоровы и, за редким исключением, мертвецки пьяны. Мы строго-настрого запретили всякие ссылки на смерть конкретных лиц как неэтичные, но вместо этого, в порядке компенсации, разрешили всем нищим, независимо от пола, возраста и коэффициента интеллекта, ссылаться на трагическую гибель любви, кончину надежды, веры и вообще любых идеалов. Однако эти упрямцы предпочитают прямым текстом клянчить на пропитание… – А я их вполне понимаю, – беспардонно перебила мэра телезвездочка. – Трудно сказать, как бы я отреагировала на просьбу нищего подать ему, сколько не жалко, потому что у него, видите ли, дала дубу вера в светлые идеалы добра, правды и справедливости. – Мистический инфантилизм! – изрекла Эстелл Атвуд, впиваясь зубками в раковую шейку. – Очень по-русски, – добавила американка, запивая шейку добрым глотком пива. – Тонко подмечено! – оценил Туров проницательность иностранки. – Но это, к сожалению, не единственный наш порок. В еще большей мере россияне страдают крайней кнутофобией и страстной, я бы рискнул сказать, даже болезненной пряникофилией… – Не больше чем другие народы, – возразил Шумилин, питавший к Турову самую искреннюю неприязнь с тех пор, как во время политических теледебатов этот прозападник в ответ на утверждение Кирилла Мефодьевича о тончайшей духовной связи, существовавшей между русским царем и русским народом, с подлой улыбочкой полюбопытствовал, уж не на государственную ли монополию на водку Шумилин намекает…