Выехав с частной дороги на общественное шоссе, Кульчицкий облегченно вздохнул и прибавил газу. Вообще-то в Южноморске не принято являться на званые обеды на личном автотранспорте без наемного шофера. Считается оскорбительным для хлебосольства хозяев, поскольку по тем же неписанным законам, заведомых трезвенников кормят на кухне (логика простая, но доходчивая: вы покушать пришли – вот вам с пылу с жару). Но сегодня Кульчицкому было не до церемоний. Весь день в приятных бегах, в счастливых хлопотах, в напряженных переговорах, в скрупулезных подсчетах, в философских размышлениях… Можно было бы конечно нанять лимузин, но об этом следовало побеспокоиться заранее. А в последнюю минуту, кроме как на такси, рассчитывать не на что. Но тут телезвездочка встала на дыбы: чтобы она к Лядову, да на такси? Только через твой труп, Кульчуня! Но «Кульчуня» помирать не собирался. Во всяком случае, не сейчас и не по такому поводу. Назревал классический конфликт между должным и сущим, который удалось избежать единственно благодаря широте миллиардерской натуры хозяина. – Станислав Эдуардович, голубчик, да к черту традиции! Приезжайте хоть верхом на пони! Вот Станислав Эдуардович и прибыл верхом… на собственном кабриолете. Против открытого мерседеса телезвездочка возражать не стала. Ну еще бы – вся на виду: рядом с самим Кульчицким едет к самому Лядову! Но вместо того чтобы молча, затаив дыхание от переполняющих чувств, переживать величие момента, она тарахтит безумолку, теребя Кульчицкого наводящими вопросами. А правда ли, что Лядов гетеросексуал без вредных привычек? Что, совсем без вредных? Ни садо, ни мазо, ни золотого дождичка в четверг?.. Станислав Эдуардович отвечал односложно, только тут начиная соображать, какую свинью он своим приглашением телезвездюльки на званый обед собирается подложить под Лядова. Причем не только в прямом, но и в переносном смысле. Ибо на ком, как не на ней лежал минувшей ночью Станислав Эдуардович, то и дело упуская из виду смысл своего на ней прозябания, так что порой сам себе удивлялся: чего это ради его сюда занесло и какого результата он надеется достичь, студя свою голую задницу на кондиционированном сквозняке?.. Впрочем, может быть миллиардерам именно такие по нраву, кривил душой Кульчицкий, знал, что кривил, каялся, но, тем не менее, продолжал в том же сомнительном духе надежды на лучшее для всех: как вместе и поврозь, так и оптом и в розницу. Приезжать на вечеринку с одной, а уезжать с другой – в порядке вещей плейбойской практики. Но линять одному, сбагрив подружку не чающему худого хозяину, – это уже афронт, несмываемое пятно на репутации плейбоя. – И хрен с ней, с этой репутацией, – думал про себя Станислав Эдуардович, улыбаясь не столько зримо, сколько мысленно. – Мне она отныне до лампадки… Ночь была тиха, нежна и умиротворяюще величава. Бриз ласкал ноздри ароматами горных трав. Кульчицкий взглянул в зеркало заднего обзора. Шоссе за ним казалось таким же пустынным, как и впереди него, что, впрочем, ничего, по мнению Станислава Эдуардовича, не значило. У них ведь есть такие радиоштуковины, которые можно прицепить к любой машине и ни о чем больше не беспокоиться: сиди себе в прохладе и расслабоне да наблюдай за объектом по телику… Стоп! Приехали!.. Кульчицкий резко сдал вправо и плавно затормозил. Руки пронзила дрожь, лоб – испарина, мозг – светлое соображение о времени, когда эту радиоштуковину могли присобачить к его автомобилю. Да не к мерсу, а к роверу, на котором он додумался срываться от ареста в Казачий Тын под видом неотложных дел по части иконописного бизнеса. Станислав Эдуардович попытался вспомнить, было ли шоссе таким же пустынным, когда они с Аникеевым возвращались ранним утром из этого отстойного городка, однако вместо нужных воспоминаний своенравная память порадовала обрывком песенки, которую они с Аникеевым мстительно распевали той пьяной ночью: Облезлый город может спать спокойно И видеть сны, и паршиветь средь тишины… За ночь они пришли к выводу, что лучше вообще не жить, чем жить в такой жуткой дыре, как Казачий Тын. Но этот вывод был не единственным итогом ночи. Итогов оказалось примерно столько же, сколько выпито было рюмок. А выпито было не мало… Станислав Эдуардович угостился из бардачка сигареткой, прикурил от автомобильной зажигалки, затянулся, расплылся в радостной улыбке. Странно, как далеки теперь от него эти воспоминания: Казачий Тын, Аникеев, угроза ареста, побег, несостоявшаяся речь на торжественной встрече… И все же знаменательно, что въехал он в город со стороны, сплошь застроенной частными лечебницами, клиниками и профилакториями. Если бы они ехали прямой дорогой, а не как умные Маши в объезд через горы, то по правую руку показалась бы пальмовая аллея «Амфитриты», к которой Станислав Эдуардович с некоторых, мягко выражаясь, слегка поостыл душой. Так, носившийся со своей псиной собачник, вдруг теряет к ней всякий интерес, узнав от сведущих людей о непоправимом изъяне в какой-нибудь из статей своего любимца. Однако главным в выборе обходного маршрута было отнюдь не желание избежать встречи с «Амфитритой», главным было соображение безопасности: возможная насыщенность трассы постами и засадами ГИБДД. Кроме того, горная дорога позволяла хоть как-то обставиться – не зря же у него там охотничий домик… Где вы шлялись двое суток, гражданин Кульчицкий? – спросят у него менты. В горах, ответит он, охотился в пределах дозволенного. И много чего настреляли? Я-то нет, сознается Станислав Эдуардович, смутясь, а вот приятель мой не промахнулся, матерую халдейку в гадюшнике подстрелил… Кульчицкий слабо усмехнулся своим мыслям. Все-таки странный тип этот Аникеев. Ну да менты они все такие – обожают темнить. Даже в дупель пьяные слова лишнего не ляпнут. Хотя Саша, конечно, далеко не худший из ментов. Все же он теперь вроде как коллега, – частный предприниматель. И друг по несчастью. По крайней мере, был таковым той ночью, когда оба считались в бегах и чуть ли не во всероссийском розыске. Сидели, бухали, постигали на собственном опыте истинность народной мудрости о суме и тюрьме, чем, естественно, лишь усугубляли жажду… Сваливать отсюда надо, вот что, – убеждал то ли себя, то ли Аникеева Кульчицкий. Куда? – возражал Саша. – Где и кому мы нужны?.. А меня матка все в Польшу зазывает, – откровенничал Станислав Эдуардович. – Может, в самом деле, махнуть, аккурат под венец с какой-нибудь Баськой? – А что, и махни! – соглашался Аникеев. – И женись! Хоть Польша не заграница, а все не Россия, где человека подставить, как сто грамм дернуть… – Пусть не поймут, пусть осудят, – гнул свое Кульчицкий. – Надоело производить хорошее впечатление на нехороших людей!.. – А ты произведи на них плохое, – советовал Аникеев. – Враз зауважают!.. – Не, – отказывался Кульчицкий от незаслуженной чести, – не могу, мне это в лом… – Что, и швейцара своего, Александра Ильича, который мне на тебя стучит, не уволишь? – сомневался Аникеев. – Его в первую очередь не уволю, – уверял Станислав Эдуардович. – А остальных – во вторую… – Ну ты молоток, Стас! – восхищался Аникеев. – Хочешь я к тебе на дом своего парня пришлю на предмет электронной дезинфекции? Он и моих жучков удалит и о чужих позаботится… – Единственное, чего я сейчас хочу – это выпить… Между прочим, пьянка с порюмочным сближением не с кондачка началась, а с конкретного сообщения телеящика – допотопного черно-белого уродца, который, собственно, только потому и понадобился, и только затем был вынесен Пантюхой из хаты во двор, что разговор у них поначалу никак не клеился. А тут вдруг нате вам – говорящая голова женского обличья с серьезной миной и довольным голосом информирует о срочном сообщении из Южноморска. Дескать, сегодня, около шести часов вечера на восточной окраине города найден труп неизвестного мужчины. Смерть наступила в результате огнестрельного ранения в грудную область. Компетентные круги предполагают, что это убийство связано с мафиозными разборками преступных группировок, сотрясающими этот город в последние дни. Заместитель губернатора края по воспитательной части товарищ Гнилых призвал правоохранительные органы обратить самое пристальное внимание на Южноморск и обуздать волну преступности, захлестнувшую этот некогда благополучный город. – Вот суки! – в унисон выдохнули Кульчицкий с Аникеевым, взглянули друг на друга, обменялись визитками («Саша» – «Стас»), чокнулись и пошло-поехало, в смысле, понеслась родимая – пьянка с горя, обиды, недоумения и бессилия… И все же червячок сомнения и надежды до последнего не оставлял их души: мало ли о чем сбрендят эти СМИ, не всем же словам на слово верить. Увы, на этот раз, к сожалению, не приврали. Город производил впечатление запущенности, особенно на тех, кто знал, как он должен выглядеть даже в такую безбожную рань. Первая мысль: все ушли в запой, начиная с дворников и кончая мэром. Вторая: негоже и мне от коллектива отрываться… Кульчицкий аккуратно раздавил окурок в пепельнице. За все время, что он стоял у обочины, на шоссе не показалось ни одной машины, что, в общем-то, неудивительно для этого фешенебельного района: одни уже дома спят, другие все еще где-то развлекаются… Станислав Эдуардович решил не сдерживаться больше, – извлек из гнезда трубку, набрал номер. На том конце ему ответили длинные гудки. Невероятно, чтобы там все спали! Кульчицкий повторил манипуляции с телефоном. На том конце ответили тем же… Станиславом Эдуардовичем овладело беспокойство. Может рвануть туда самому? Нет, не стоит. Надо ехать домой, дожидаться утра. В конце концов, дома тоже есть телефон. Он плавно тронул машину с места… Чем ближе подъезжал Кульчицкий к своему дому, тем неутешительнее становились его предчувствия. Как там его, то есть уже не его коллекция? Радиофицированные ворота послушно открылись. Дом выглядел как обычно. Листья дикого винограда чуть слышно трепетали в утренней свежести. Из гаража он прошел в холл и немедленно направился в тайное святилище. Иконы были на месте. Кульчицкий затеплил свечи, встал на колени и кратко, без слов, помолился. Богородица глядела на него все с той же ласковой снисходительностью, к которой он никак не мог привыкнуть. Освежив душу, поспешил в ванную – смыть с себя пот нервотрепок последних дней, побриться, переодеться во все чистое, элегантное, вновь почувствовать себя цивилизованным человеком, величественным обладателем пошлого вкуса и помпезных манер, – как однажды выразился о нем в пылу наркотического опьянения этот жалкий рифмоплет Марафет. Кстати, не помешало бы позвонить – узнать: как они там без него с «Амфитритой» справляются. Но звонить из дому претило. Пусть он и согласился с Аникеевым, что лучше оставить все как есть, чтобы не всполошить недоброжелателей раньше времени, но одно дело – смутно догадываться, что твои телефонные разговоры, может быть, подслушивают, и совсем другое, когда знаешь об этом наверное. Надо набраться терпения и вести себя как всегда, – наставлял его Аникеев. Терпения Станислав Эдуардович набрался, но вести себя как всегда не смог, актерских навыков не хватило. Не получалось у него весело вопить, окатываясь холодной водой, или свирепо рычать, ошпариваясь горячей. Умом понимал, что поступает глупо, рискованно, но с сердцем поделать ничего не мог: не шли из него интимные звуки привычного одиночества… Все, что происходит между ним и Богом есть тайна, о которой нельзя поведать даже на исповеди. Ибо, что такое поп? Поп – это твой брат во Христе, сделавший ваше братство своей профессией… Так укреплял себя Станислав Эдуардович в своей конфессиональной неуточненности, ибо, молясь православной Богородице, дерзал осенять себя католическим крестным знамением. Звонок в дверь раздался тогда, когда Кульчицкий, стоя перед распахнутым холодильником, раздумывал о завтраке. Экран предъявил изображение какого-то юноши в униформе посыльного. – Вам срочная телеграмма! – сказал посыльный в переговорное устройство. Вот так обычно и застают недотеп врасплох. – От кого? – проявил бдительность хозяин. – От главврача, – последовал ответ. – Кого?! – Из роддома, – внес окончательную ясность посыльный и нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Это что-то новенькое в практике одурачивания, решил Кульчицкий и с сильно бьющимся от недоумения сердцем пошел открывать. Посыльный не обманул. Телеграмма была действительно из роддома при частной клинике профессора Серебровского, и в краткой, но весьма доходчивой форме доводила до сведения всяк ознакомившегося с нею о счастливом отцовстве Станислава Эдуардовича Кульчицкого, у которого сегодня, в пять часов утра, родился сын соответствующего веса, роста и самочувствия, а также выражала надежду, что счастливый папаша не замедлит явиться по указанному адресу. Новоиспеченный папаша спешить, однако, не стал: перечитал телеграмму еще раз, по слогам. К его великому удивлению, содержание от этого не изменилось ни на йоту. Кульчицкий помотал головой – вправо, влево, как боксер, пытающийся сбросить с себя наважденье нокдауна, и поинтересовался у посыльного, кто ему эту телеграмму всучил. Ответ посыльного был краток, конкретен и малоутешителен: Лариса Ивановна Шебуршенко, замзав (или завзам) почты номер шесть. – Пся крев! – сказал Кульчицкий. – Япона мать! – добавил он. – Ядрена вошь! – Подумал, а не присовокупить ли до кучи еще и «ёперный балет», и решил этот вопрос положительно. – Расписываться будете? – робко заикнулся посыльный. – А ху-ху им не ха-ха? – ответил вопросом на вопрос потрясенный папаша. – Кому? – не понял юноша. – Всем! – отрезал Кульчицкий. – Но особенно тем гондонам, которые бракованные гондоны производят! – Отрезал и подумал: были ли прецеденты, когда на нерадивых производителей презервативов подавали в суд за ненадежность их изделий? Только, поди, вспомни теперь: с кем, когда и чьим именно изделием воспользовался. Какая досада, что он не придерживался в этом гигиеническом отправлении определенных привычек, – не отдал раз и навсегда своих предпочтений одной солидной фирме… Которая же из подруг ему свинью подложила?.. В недрах дома зазвонил телефон. Кульчицкий чиркнул поспешно поданной посыльным ручкой, хотел было вручить бумажку с портретом Вашингтона, но передумал, вручил с портретом Линкольна, и поторопился в эти самые недра. Трубка причитала, умоляла, взвывала, доказывала, грозила, проклинала, рыдала и мелко хи-хихикала. Кульчицкий послушал, пожал плечами и дал отбой. Пусть присылают своих адвокатов, а ему с ними говорить не о чем! Хотя съездить узнать, кто это там на его свободу посягает, не помешало бы. И лучше сделать это на голодный желудок: бывают случаи, когда именно злость является лучшим советчиком. Мало ему проблем, так вот тебе, Стасик, еще до кучи… Очень кстати в мозгу всплыла вычитанная где-то сентенция о том, что своих детей надо иметь в другом месте, в другое время и от других родителей. От волнения руки у него так тряслись, что он почел за благо прокатиться до роддома на такси. Прикуренная в целях успокоения сигарета, охотно чадила, но раскуриваться не желала, кочевряжилась – не с того конца он ее, видите ли, прикурил… С улицы посигналили. Кульчицкий едва не выскочил, как был, – в шлафроке и шлепанцах. Шаблонно матерясь, на бегу сменил туалет. Называя таксисту адрес, улыбался от смущения глупейшей на свете улыбкой: в роддом, брателло, в роддом! Мысль о том, что он отец, с трудом пробивалась сквозь горнило его понимания. Некая, отнюдь не самая лучшая часть его существа радовалась его возможному отцовству. Другая – еще более худшая, – эту радость одобряла. О матери ребенка он старался не думать, но неясность своего положения угнетала. Он ехал с букетом дивных роз требовать немедленного генетического анализа, и в глазах его стояли, теснясь, страх, мука, боль, надежда, нетерпеливое ожидание счастливого исхода и еще целая куча всякого вздора, включая пророчество гадалки о встрече, о любви и о прочих сопутствующих обстоятельствах. Мир продолжал нашептывать ему неисполнимые обещания, и он был не в силах отказать себе в удовольствии внимать, мечтать, надеяться. Пусть дите давно выросло, но тешиться оно не перестало… Конечно, надо хватать судьбу за хвост, – напоминал он себе, трезвея и хмурясь. – Да вот беда: как определить, где у судьбы хвост, а где иное причинное место? Неровен час, ухватишься не за то, за что следует, а она хвать тебя и размажет по стенке суровыми обстоятельствами. Он знает, он пробовал и все еще не чает сухим из воды выбраться… Клиника – несколько белых, утопающих в зелени зданий – произвела на Кульчицкого благоприятное впечатление. Особенно – кованая ограда и внушительных размеров охранник. – К кому? – строго вопросил он у Кульчицкого. Станислав Эдуардович вместо ответа протянул телеграмму. – Мои поздравления, – скупо улыбнулся охранник, подавая знак кому-то невидимому в опрятной каменой сторожке при воротах. Ворота медленно отъехали в сторону. Стремительно, швейцара мимо, взлетел он в вестибюль акушерского отделения и – оробел. Навстречу ему хлынули аплодисменты, улыбки, поздравления. Облаченные в белое женщины, окружив его плотным кольцом восторженного щебета, увлекли его вглубь, в святая святых воспроизводства человеческой популяции. – Ах, у вас такой чудный мальчик! Такой необычный! Такой звездный! Но вот, наконец, персонал отхлынул и Кульчицкий оказался наедине с каким-то бело-голубым свертком. Станислав Эдуардович беспомощно оглянулся: где же мальчик? Но тут няня откинула у свертка уголок и он увидел чье-то до боли знакомое личико с лучистыми, фиолетово-синими глазами. Кульчицкий сглотнул комок и отвернулся, часто и невпопад дыша. – Где бы покурить? – шепнул Станислав Эдуардович и оторопел от ледяного ответного молчания: ни одного участливого взгляда, сплошь горящие холодным презрением коллективные глаза предупредительного Минздрава: надо же, у такого ребеночка и такой папаша! – Я это… я во двор выйду, – пробормотал Кульчицкий, ретируясь в первую попавшуюся дверь. – Ну наконец-то, Станислав Эдуардович! Слава Богу, пришли, а то Маша вся извелась уже, – поприветствовал Кульчицкого длинноволосый парнишка с красными от бессонницы глазами. Станислав Эдуардович застыл, ошеломленно огляделся, пытаясь понять, куда это он как кур в ощип угодил. А угодил он в просторную светлую, комфортно обставленную палату с ванной и маленькой кухонькой. На широкой белоснежной кровати, утопая в кружевах, лежала красивая утомленная девушка: карие глаза, матовая кожа, спокойно улыбающиеся губы. – Простите, я, кажется, ошибся дверью, – выдавил из себя Кульчицкий, отчаянно пятясь. – Станислав Эдуардович, – позвала его девушка тихим мелодичным голосом, – выслушайте меня, пожалуйста! Я должна вам во всем признаться, потому что… потому что непорядочно… даже подло поступила с вами… Вы имеете право знать, ведь вы все-таки его отец… – Выслушайте ее, Станислав Эдуардович, – убедительно посоветовал длинноволосый. – И ни о чем не беспокойтесь. К вам никаких претензий, скорее уж наоборот… Юноша указал на кресло возле кровати, с которого, очевидно, только что встал сам. Мало что соображая, Кульчицкий добрался на деревянных ногах до кресла и каким-то чудом умудрился попасть в него задом с первой попытки. Руки его нервно нашарили в одном кармане пиджака сигареты, в другом – зажигалку, но извлечь их не посмели. – Станислав Эдуардович, вы меня не помните? – спросила девушка. – Да-да, конечно, – кивнул Кульчицкий и тут же рванул на попятную, – то есть, нет, извините… – Я понимаю, вам неприятно это вспоминать, но мы с вами встречались… у вас дома, в спальне… И тут Кульчицкий действительно вспомнил: вечер, спальню, два обнаженных женских тела на шелковых простынях, гнев, внезапное беспамятство и это лицо над собой, повержено возлежащим… Мелькнула сумасшедшая мысль: уж не привиделась ли ему его яростная вспышка гетеросексуального протеста? уж не примкнул ли он тогда к их бесстыжей однополой оргии?.. Кровь прихлынула к его холеным щекам. Он украдкой бросил взгляд на девушку, чье смущенное лицо неторопливо заливал аналогичный румянец, и вдруг, к собственному удивлению, рассмеялся. Да так заразительно, что и девушку соблазнил присоединиться. Смех получился в рамках приличия, без соскальзывания в глумливый хохот и взмывания в заливистый визг. – Вы чему тут, собственно, смеетесь? – не смог сдержать улыбки вбежавший второпях из коридора длинноволосый парнишка. – Это он… Станислав Эдуардович меня смешит, – пожаловалась девушка. Юноша вопросительно воззрился на плейбоя. Плейбой от объяснений воздержался. Да и что тут объяснять? Кругом грешен, каюсь. Ибо истинному христианину к лицу разве что улыбка, предпочтительно скорбная. А уж если случилось согрешить – нечестивому смеху предаться, то будь любезен загладить вину молитвой приблизительно следующего содержания: Господи! прости мне смех мой неправедный, благослови улыбку печальную мою… Скажи он этим молодым людям такое и его вполне могут счесть дяденькой с приветом. Он и сам, честно говоря, не совсем сейчас уверен в своем рассудке. – Неплохое начало, – хмыкнул парень, пожал плечами и вновь оставил их вдвоем. – У вас есть сигареты? – заговорщическим шепотом осведомилась девушка. – Есть. Но здесь ведь нельзя! – А мы в ванной тихонько, чтобы никто не заметил. – А вам разве можно вставать? – засомневался Кульчицкий. – Господи, – улыбнулась девушка. – Моя псковская прабабушка родила мою бабушку в поле во время сенокоса. Перекусила пупок и вернулась к работе… – Но вы же не ваша прабабушка, – возразил Станислав Эдуардович. – И потом… вам ведь ребенка кормить, а табак, сами понимаете… – Ну хотя бы одну-единственную сигаретку, в последний раз? – попросила девушка и взглянула при этом так жалко, так умоляюще, что Станислав Эдуардович чуть было не признал в себе изверга. Делать нечего, пришлось потворствовать, мало того, бережно поддерживать роженицу на пути к месту преступления.