– В нем, – угрюмо кивнул Кульчицкий, увлекая старика к чемодану, оставленному им возле девушек. Чемодан водрузили на соседний стол, Кульчицкий поколдовал над замками и откинул крышку. Каждая икона была бережно завернута в белую тряпицу. Всеволод Рафаилович взял один сверток, развернул, взглянул и восхищенно зацокал языком. – Одигитрия! Великолепная работа! Яичная темпера, по меньшей мере, шестнадцатый век! – Нашей эры? – уточнил на всякий случай бармен. – Вашей, вашей, – успокоил его кассир. Просмотрев на выбор несколько икон, Всеволод Рафаилович попросил разрешения восстановить дыхание, унять сердцебиение и вообще слегка отвлечься от шедевров человеческого духа. Никто, кроме бармена, не возражал. – Нет, вы сначала, дядя Сева, скажите: они настоящие или такая же хренотень как в прошлый раз? – В какой прошлый? – спросили дамы одними глазами, но очень требовательно. – Какая хренотень? – Я вам не говорил, чтобы… Да я и не мог вам… тебе, Маша, сказать, потому что не знал, где ты, что ты, – начал Кульчицкий сбивчиво объяснять матери своего, нельзя сказать, чтобы негаданного, но можно – неожиданного ребенка. – В общем, они пронюхали о моем тайнике и ограбили его… Эх, если б знать!.. Если б знать, что все так обернется… Да разве б я рискнул подсунуть им обычные солдатские доски!.. – Замечательно сыграно, Станислав! – не удержалась от похвал Анна Сергеевна и тут же схватилась ручкой за щеку, звонко ужаленную пощечиной подруги. Мужчины насторожились… – Ты поступил правильно, Стася. Виниться тебе не в чем, – сказала девушка Маша; серьезно, печально и праведно. – И что бы ни случилось, я всегда с тобой. Хочу, чтоб ты это знал… – Как ты меня назвала? – не поверил собственным ушам Станислав Дмитриевич… то есть тьфу ты, – Эдуардович, разумеется. – Стася, – нежно выдохнула девушка. – Так меня только мама называет, – признался Кульчицкий и подозрительно покосился на притихшую Анну Сергеевну. – А что я? Что я! – запротестовала та. – Я молчу… – Должен сказать, – позволил себе вмешаться американец, – у вас, мисс Анна, это очень неплохо получается. Как это по-русски говорится? Yes, вспомнил: красноречно! – Ребята! – взмолился бармен. – Господа! Ребенок в опасности, а вы тут лирикой, понимаешь, страдаете!… Дядя Сева, скажите ж, наконец, настоящие это доски или опять фуфло? – А сами вы разве не видите разницу? – Дядя Сева, у меня специализация другая, – напомнил бармен. – Я все больше по выпивке, по алкоголю… Вот если бы это была коллекция коньяка, то я бы с закрытыми глазами с одного глотка определил, который из них хенесси-парадиз, который «Наполеон», а который «Наири»… Но это же не коньяк! – Тонко подмечено, – кивнул дядя Сева. – Это материальные воплощения духа. Они достойны того, чтобы за них выпить… – Слыхал? – встрепенулся Станислав Эдуардович. – Давай, связывайся со своей бандой! Но связываться бармену не пришлось. Раздались трубные звуки фанфар, загремели литавры и в помещение ввалилась группа богатырей во главе с дядькой Черномором. – Разве вы их не уволили в отпуск за свой счет? – молвил ошарашенный Кульчицкий. – Уволила, – подтвердила Анна Сергеевна. – Но вы же знаете: они без кессонной болезни не могут. Вот и лезут что ни день под воду… Станислав Эдуардович, справившись с нервами, решительно выступает вперед, чтобы утихомирить и отослать восвояси несвоевременную массовку. Но увещевательной речи начальства не суждено было прозвучать. Кульчицкий вдруг замечает в группе лиц странно знакомые черты, причем такие, которых не должно было в ней быть. – Стоха?! – Ну, я, – соглашается начальник охраны «Амфитриты», одной рукой стягивая с головы шлем, другой вытаскивая из-за спины пистолет-пулемет «Ингрэм». – Панове?! – Вы обознались, нестэты, не муве по польску, – с застенчивой наглостью врут оба-два польских разведчика, опустивших Кульчицкого на двенадцать тысяч зеленых. И хотя голов, подобно Стохе не обнажают, но оружие из-за спин на животы перекидывают. – Яан?! Ивенсон?! Ты как здесь? Где пропадал? Видно, что Станислав Эдуардович еле сдерживается от дружеского рукопожатия с дядькой Черномором. Черномор стаскивает с себя буйную бороду и тянет с чудовищным акцентом: – Нефашно гте. Фашно, што пришло фремя узнать, с кем ты имел столько лет тело. Далее – чисто, безо всякого акцента: – Персонаж умер, исполнитель остался. Генерал-лейтенант Ардальон Петрович Миндис. Прошу любить и жаловать, а главное – не надувать! Еще один генерал! – мелькает в голове Кульчицкого. И тоже – лейтенант… И все глаз положили на мои иконы, нехристи! Тот статьей за измену родине стращает. Этот – младенца в заложники взял. А был бы еще один генерал-лейтенант, что бы этот третий учудил?.. Многоопытный генерал, словно прочитав мысли Кульчицкого, разразился краткой речью. Разумеется, не в качестве оправдания, а в качестве объяснения. – Зная твой национальный гонор, Станислав, мы были вынуждены подстраховаться. Неужели тебе было бы сейчас легче, если бы наши люди похитили твоих племянниц в Лодзи? Слава Богу, что у тебя родился сын здесь, в Южноморске. Это значительно упростило дело… – Ты мог бы просто прийти ко мне и попросить то, что тебе надо. Тебе бы я не отказал, – горько молвил Кульчицкий. – Ты всегда отличался наивной простотой решений, Стас. Удивительно, как ты до сих пор не вылетел в трубу! – Я везунчик. Где ребенок? – А это мы сейчас проверим. Один раз ты нас уже кинул, подсунув черти что. Добро бы изделия своей реставрационной мастерской втюхал, а то – дрянь какую-то… В очень, очень неудобном положении я из-за тебя, Станислав, оказался… Ладно, проехали… Всеволод Рафаилович, как там насчет подлинности этой партии? В особенности той иконы, которая меня интересует… Кассир печально покосился на чемодан, вздохнул… – Всем стоят! Руки ввэрх! – заорали вдруг какие-то чернявые личности, стремительно вбегая в бар и в том же темпе рассредоточиваясь по огневым позициям. Пригляделись – они, родимые: серые куртки, камуфляжные штаны, укороченные калаши. Как ни странно, никто стоять не остался, всех инстинктом сдуло к земле. Вернее, к ковролиту песочного цвета, исполнявшему роль морского дна. Басурмане, ворвавшиеся в бар, тоже на ногах стоять не остались, но с коварной осмысленностью творимой подлянки залегли за стойкой, полагая, что русский Иван в алкогольные напитки стрелять не станет. Рука не поднимется! И просчитались, ибо если вооруженный человек залег, ему, независимо от его национальной принадлежности, остается одно, – открыть огонь, что залегшие и не преминули сделать. Такой грохот подняли, – будь здоров и не кашляй! В смысле, Господи, спаси помилованьем и помилуй спасеньем!.. Чернявые ответили тем же. Слышимость нулевая, видимость пороховая, чья кровь, кто убит, а кто только ранен – не разобрать. Одна надежда – что патроны кончатся раньше, чем люди. Потому как одной-единственной пулей можно только царя убить, а на тех, кто без царя в голове зачастую и всей тридцатипатронной обоймы недостаточно… Станислав Эдуардович, слегка попривыкнув к смертоносному грохоту (в полной мере свыкнуться с ним даже у солдат удачи редко получается), молил Бога только об одном: чтобы ни генерала, ни Стоху не убило, а если и убило, то не насмерть, иначе кто им с Машей о местопребывании их ребеночка расскажет. За Машу он был почти спокоен, поскольку крепко надеялся, что пулям недостанет прыти добраться до нее сквозь его могучую спину. А впрочем, мысленно озирался, крестился и шептал: Господи, твори волю Твою! И Господь так именно и поступал, творил свою волю, убив обоих не насмерть, но близко к тому. Правда, выяснилось это не раньше чем грохот смолк и оставшиеся в живых и невредимых сосчитали тех, кто в таковых не остался, – трудно сказать почему: то ли не захотели, то ли не смогли… Трупов с обеих сторон оказалось поровну: общим счетом шесть жмуриков. Лежат окровавленные и вполне соответствуют своему состоянию: спокойны, холодны, безучастны и готовы к немедленному употреблению по назначению: морг, опознание, макияж, панихида, похороны, поминки, вечная память. Но это после, сначала живые должны между собой разобраться: кто за что бился и чего в результате достиг? Опять же раненные, без которых, увы, не обходится ни одна баталия, мешают своими стонами, криками, хрипами и прочими проявлениями сугубого эгоизма, каковым издревле все раненные почему-то считают своим долгом страдать. Умные люди давно бы договорились: мы добиваем ваших, вы – наших, и продолжаем крушить друг друга без помех до полной и окончательной. То есть до тех пор, пока одной из враждующих сторон некого станет добивать. Так то умные! Умные в боевых действиях, как правило, не участвуют, они их только планируют в могильной тишине штабных кабинетов. Причем планируют всё, включая большие потери, потому как какими же еще этим потерям и быть, если умные в боях не участвуют?.. – Урус! – кричат одни. – Сэдавайс! – Татарва поганая! – отвечают другие. – Уёбывайте, пока целы! Анна Сергеевна истерически хохочет – невидимая, но слышимая прекрасно. – Как же они уйдут, – заливается старший администратор, – если даже головы поднять боятся? – Так что же, – возражают ей урусы, – нам из-за этого сдаваться? – Командир! – вспоминают бойцы о субординации. – А, командир? Чё делать-то? Может, за гранаткой сбегать? Команди-ир! Молчит командир, кровью истекает, не реагирует. Татарва поганая меж тем тоже забеспокоилась, тоже о начальстве своем вспомнила. – Эмиль-ага! – кричит. – Эмиль-ага! – надрывается. – Ага вашему Эмилю! – злорадствуют враги и как всегда ошибаются, торопят события. Эмилю-аге еще не ага, хотя он уже ни шайтана не слышит, кровью обливается. И однако Эмиль-ага оказался предусмотрительнее Миндиса. Вспомнили чернявенькие, что́ им командир перед боем наказывал. Вот она, родимая, палочка с запалочком, гранатка противотанковая. Всех врагов в радиусе двадцати пяти метров можно с собой на тот свет забрать. Последний довод безрассудства, пробил твой час… – Чего это они нам показывают? – недоумевают белолицые. – Может, жахнуть по руке, чтоб неповадно было оглобли выставлять? – Ноу! – надрывается американец. – You are crazy! Это же противотанковая граната! От нас моченого места не останется! – Чего это он? Охренел от страха? – По-моему, обоссался… – И что? – Что-что, сухих штанов требует. Ты чё, не знаешь этих трехнутых америкосов? У них же один комфорт на уме… – Визарвю! – вопит между тем самый смелый из чернявых. – Кибэнэ матэри визарвю! – Ты чё-нибудь понял, Пасюк? – А чё тут понимать? На фуй посылает… – Не на фуй, молодой человек, а к Кибелиной матери, – раздается наставительный старческий голосок из-за чемодана, полного шедевров церковного искусства. – И не посылает, а предупреждает, что если не сдадимся, подорвет себя вместе с нами. – Ты это серьезно, дядь Сев? – Это не я, это он серьезно, – вносит ясность Всеволод Рафаилович. – Ну что, ребятки, будем сдаваться или на воздух взлетать? Только не вздумайте стрелять прежде чем решите, что делать. У меня глаз на даль острый: кольцо он уже выдернул, как только руку разожмет, так до пяти досчитать только и успеем… – Слышь, дядь Сев, а чего им ваще от нас надо, этим черножопым? Кто они ваще? – То есть, насколько я понял, вы хотите вступить с ними в переговоры, молодые люди? – А может, они тоже в теме? – осеняет второго бойца. – Может, им тоже эти доски позарез нужны?