Ангел или демон? Часть двадцать первая Лукреция Борджиа скользит по бальному залу, словно ноги ее не касаются земли. Элегантно передвигаясь среди гостей, она грациозно подбирает полы пышных юбок, кому-то шепчет на ухо, кому-то улыбается ослепительной улыбкой, перед кем-то присаживается в реверансе. Знатные дамы щебечут, будто птахи, сбившиеся в стайки на ветвях ранней весной. Слова их пропитаны сиропом любезности, а в глазах мерцает зависть ко всем хорошеньким девушкам на балу. Лукреция с легкостью лавирует между приглашенными, поспешно обходит навязчивых кавалеров, одаривает комплиментами степенных матрон, очаровывает даже самых твердолобых кардиналов. Ее звонкий смех, словно тысяча колокольчиков, возносится под величественные своды. Приемы в Ватикане, кажется, влили в ее кровь восхитительное зелье. Пестрые роскошные наряды, безудержные танцы в необъятных залах, все эти тонкие колкости дам и восхищенные взгляды мужчин кружат голову, подобно сладкому вину. Ее ножки неудержимо просятся в пляс и, обойдя по кругу весь зал, она возвращается туда, где стоят, красуясь, ее старшие братья. Оба великолепны как боги, стройны и высоки как кипарисы, оба разодеты по последней моде; глаза одного смотрят на нее с бесконечным преклонением, в глазах другого она видит лишь потеху. Чезаре, тот, в чьих глазах она неизменно видит любовь, выходит к ней, элегантно поклонившись, он приглашает ее станцевать пассамеццо. Она благосклонно улыбается и, присев в реверансе, подает ему руку. Танцоры занимают свои позиции друг против друга. Замерев в радостном предвкушении, кавалеры и дамы обмениваются сдержанными улыбками, но Лукреция не может удержать ослепительной широкой улыбки для брата. Вступает мелодичная флейта, и танец начинается. Шаг навстречу друг другу, элегантный поворот головы, улыбка восхищения на губах, шаг назад, взмах рук — ладони едва касаются. Разворот, глаза встречаются в нечаянном порыве — сердце быстрее бьется в груди. Слова им не нужны, прикосновение красноречивее любых фраз, взгляды теплее всяких разговоров — ее ладошка послушно ложится в его широкую левую. Чезаре удерживает ее мягко, но достаточно крепко, чтобы раскрутить Лукрецию в стремительном шаге танца. Она едва успевает отдышаться перед тем, как следует очередная серия поворотов. От чего так трепещет сердце? Ведь она десятки раз танцевала с Чезаре — и дома, и на балах. У Лукреции Борджиа лучший во всем Риме учитель танцев и музыки, но она всегда просит брата помочь ей когда, у нее не получаются шаги или фигуры, с ним танцевать многим приятнее, чем репетировать в одиночку. Но что это? Музыка изменилась, предыдущий танец еще не окончен, а уже начался следующий. Что за нелепость, так не бывает! Но она не успевает осознать происходящее, ведь звучит резвая гальярда, где позволено дать волю ножкам — быстрая, стремительная, с множеством прыжков. Ах, как приятно пуститься в вихрь вольной пляски вместе с таким искусным танцором, как Чезаре! Они устремляются по залу так живо, точно ноги их летят по воздуху. Прыжок, шаг, другой — поворот, снова прыжок, полушаг навстречу, и его улыбка у самого ее лица. Пронзительный взгляд обращенных на нее глаз. Сердце, готовое в любой момент вырваться из груди, прыгает еще быстрее, голова приятно кружится, лики и фигуры танцующих гостей размываются перед глазами. Только его милое сердцу лицо, только его гордый стан и горячая сильная ладонь, в которой утопает ее маленькая ладошка. А в бездонных темных глазах она готова утонуть в любой момент и, кажется, уже тонет, пока ноги их, словно сами собой, рисуют великолепную картину танца по гладким мраморным плитам пола. Они кружат все быстрее, с каждым шагом повороты становятся резвее и размашистей, и Лукреция отдает себе отчет, что их танец превращается в запретную вольту. Ах, ей нельзя танцевать вольту! Ведь недопустимо столь юной деве вовлекаться в этот легкомысленный танец на людях, даже ее учитель не стал показывать ей шаги, хоть она и просила его в своем детском любопытстве. Зато Чезаре ей отказать не смог, и украдкой они разучили прыжки и развороты этого недозволенного для юных дам танца. Нет ничего желанней, чем запретное, и в тайне Лукреция мечтает сплясать вольту на балу. До сих пор ей лишь доводилось наблюдать со стороны, как высоко взлетают дамы, опираясь на плечи кавалеров, как из-под вороха юбок мелькают стройные ножки в цветных чулках, иногда юбки взметаются так высоко, что можно разглядеть и шелковую подвязку повыше колена. Она в таком смятением смотрит на Чезаре, что он наверняка догадывается об ее опасениях, и, пока они все быстрее кружат по залу, он шепчет над самым ее ухом: — Не бойся, Лука, — и одаривает ее такой ослепительной улыбкой, что она вмиг забывает все сомнения и, положив руки ему на плечи, легко отталкивается от пола, невольно прикрывая глаза. Уже в следующее мгновение Лукреция взмывает высоко над головой брата. Он так ловко вскидывает ее, будто она ничего не весит. Покружив сестру несколько коротких мгновений, он так же легко ставит ее на ноги, но лишь для того, чтобы в следующий миг снова подхватить — запросто, словно играючи. Весь огромный холл предстает пред ее глазами, а она возносится над головами танцующих кавалеров и дам, точно птица. И вот, опять ноги касаются пола, на краткий полушаг, и вновь его сильные руки возносят ее ввысь, а она заливисто смеется. Чезаре, плавно замедлив шаг, смотрит на Лукрецию снизу вверх, не скрывая восхищения во взгляде. Время будто приостанавливается и замирает; лишь стук барабанов отмеряет мгновения. Ах, зачем он так смотрит на нее, от этого пронизывающего взгляда ее бросает в жар, щеки горят и, верно, до неприличия раскраснелись. — Ты ангел, — молвит он, плавно притягивая ее ближе, — ангел, сошедший ко мне с небес, — произносит он у самого ее лица, все еще удерживая Лукрецию над собой. От его слов, от голоса, который она так любит, от этой близости и запретного танца она, кажется, пьянеет. Обмякнув в сильных объятиях, она сползает вниз, касаясь его лба своим, ощущая жаркое дыхание на своей коже. Лукреция невольно прикрывает глаза, что-то сладкое и непривычное жмется в груди — неясная надежда, робкое, трепетное ожидание, затаенное предчувствие… — Ангел? — раздается насмешливый голос Хуана прямо у лица Лукреции. Она, вздрогнув, открывает глаза и шарахается в сторону — ноги жестко касаются пола. — Или демон? — он бесцеремонно притягивает ее обратно, накрепко сжимая тонкие запястья. Лукреция не может поверить своим глазам и ушам и ошеломленно глядит на герцога. Каким образом она очутилась в стальных, холодных объятиях Хуана? Что за несуразицу про демона он говорит? И куда подевался Чезаре? Он словно растворился в воздухе. Против ее воли брат ведет Лукрецию в танце, музыка переменилась на степенную паванну, кавалеры и дамы приняли чинный вид, будто и не было веселого смеха и шальных прыжков над залом. Лукреция растерянно озирается в поисках хотя бы одной раскрасневшейся девицы, хоть одной кокетливой улыбки, но сдается: ей все привиделось. Танцоры холодны и чопорны, как в начале вечера, не осталось и следа задора предыдущей пляски. — Ты и правда ангел, сестрица, — Хуан резко проворачивает ее в фигуре танца, и когда она обращается к нему лицом, шипит у ее уха, — только падший. Лукреция в ужасе отступает от него. Ей все равно, что музыка продолжает рокотать, а танцующие вокруг пары наталкиваются на внезапных нарушителей распорядка, она лишь чувствует, как к горлу подступают горячие слезы обиды. Что он говорит? Он ведь ее родной брат, и зла между ними не бывало. — Ты позоришь честь семьи, Лукреция, — меж тем, громко, так, что его могут слышать окружающие, продолжает Хуан. Слова брата пронзают, точно иглы. — Наш отец — Папа Римский! — его глаза расширяются в праведном гневе, музыка стихает, в наступившей тишине голос Хуана звучит слишком громко. — А ты смеешь танцевать распутные пляски в стенах Ватикана! Он окидывает сестру надменным взглядом с ног до головы и удаляется прочь, оставив ее одну посреди ошеломленных гостей. Лукреция готова сквозь землю провалиться, лишь бы не видеть все эти взгляды притворного сочувствия, хладнокровного осуждения, порицания и абсолютного пренебрежения. Женщины взирают на нее, надменно подняв головы, а мужчины отпускают скабрезные шуточки. Все они обступают ее вокруг, точно заморскую зверюшку, глазеют и неприкрыто обсуждают. До нее доносятся, будто откуда-то издалека, язвительные, злостные и даже унизительные слова. Тело бросает в липкий жар, корсет вдруг становится тесным, ноги подкашиваются, а на глаза наворачиваются горячие слезы. Но показать слезы сейчас — значит обнаружить слабость, значит признать свою вину. Лукреция изо всех сил старается отогнать их, быстро моргая, но это никогда не помогало в детстве, не помогает и сейчас. Крупные соленые капли скатываются по щекам, а губы предательски дрожат. Она делает неровный шаг в сторону выхода, и толпа расступается, пропуская ее вперед. Не помня себя от отчаяния, Лукреция бросается прочь со всех ног, подхватив юбки, и ей не важно, что все взгляды в зале обращены на нее. Только она оказывается за дверями, музыка вновь вступает, как ни в чем не бывало, вечер продолжается своим чередом. Но она-то знает, что имя ее еще долго будут терзать, дополняя сплетню все новыми несуществующими подробностями, и, в конце концов, из этого эпизода раздуют целый скандал. В темном коридоре пусто и холодно. Лукреция озирается по сторонам в нерешительности, в ушах до сих пор звенят обидные слова Хуана. За что он с ней так поступил? Ведь она не сделала ничего предосудительного — всего лишь танец, пусть немного дерзкий, но Хуану ли не знать про дерзость? И куда, в конце концов, подевался Чезаре? Папский дворец огромен. Коридоры, анфилады и галереи бесконечны. Где искать брата в этих необъятных палатах? Лукреция еще не успела освоиться в Ватикане, хоть и бывает здесь, чуть не каждый день. Чем дальше она удаляется от бального зала, тем глуше становятся звуки музыки, и тем мрачнее коридор. Дрожь пробирает от тишины, в которую она ступает. Ни одного слуги, ни лакея, ни стражников, ни караульных — куда же все подевались? Лукреция понимает, что музыки совсем не слышно, безмолвие вокруг настает полное, только тихо шуршат ее юбки по каменному полу. Внезапно она оказывается в жутком, почти могильном молчании. Страх подобно змию, опутывает ее. Сначала он касается горла, сдавливая его — во рту пересыхает. Страх просачивается под одежду, холодком пробегает по спине. Таким же холодом сковывает ноги, и, обернувшись вокруг ее тела в несколько витков, коварно шипит над ухом, что она осталась в совершенном одиночестве. Ей стоит вернуться обратно — туда, где жизнь бьет ключом, туда, где играет музыка. Она утрет слезы и станет звонко хохотать, несмотря на обиду и стыд, будет снова танцевать, и пусть все смеются над ней, это лучше чем всепоглощающая темнота и безмолвие. Обернувшись, Лукреция видит, что галерея, сплошь темна, будто все свечи догорели. Нет, туда ей нельзя, ведь это не милый дом, где Лукреция знает каждый уголок. Если она вступит в эту темень, то никогда не найдет дорогу. В отчаянии она бросается со всех ног туда, где призрачный свет все еще мерцает, освещая бесконечную анфиладу с рядом высоких колонн. Вперед, ибо назад дороги нет. Ухватив юбки повыше, она бежит так скоро, будто за ней кто-то гонится, словно мрак ступает по пятам, но анфиладе все нет конца. От безысходности Лукреция кричит в темноту: — Папа! … Где же ты? — зовет она в отчаянии, но ответа нет. Лишь собственная кровь стучит в ушах. — Хуан! — снова зовет она, но голос срывается, силы внезапно покидают ее, а ноги становятся ватными. — Чезаре! Где же вы все? — собственный вопль оглушает, и Лукреция падает на пол без сил. Проснулась она в ознобе. Быстро подхватившись на постели и увидев за окном свет утра, Лукреция пришла в себя и обессиленно откинулась на подушки с широко открытыми глазами. Какое скверное видение. И какое большое облегчение, что это был всего лишь сон. Она через силу поднялась с ложа и подошла к окну. — Куда ночь, туда и сон, — прошептала она, глядя на серое небо. Матушка с детства учила ее повторять эти слова, дабы справиться с плохими снами. Но никогда раньше Лукреция не видела подобных сновидений — столь ярких и пугающих ее до самой глубины души. Клеймо Борджиа. Часть двадцать вторая — Дьявольское отродье, — прошипел герцог над головой согнувшегося от резкого удара Микелетто. — Заковать в цепи! — рявкнул он своим солдатам и, лязгая тяжелыми доспехами, зашагал на выход из дворца. Корелья, морщась от боли, безвольно поднял руки, давая нацепить на худые запястья ржавые кандалы. Подгоняемый стражами, он поплелся на выход, не оказывая ни малейшего сопротивления. Дьявольское отродье… Как точно, сам того не понимая, угадал герцог Гандийский истинную суть Корелья. Отец его и верно был сущим дьяволом: свирепым, жестоким, вечно пьяным сатаной. Каждый раз, когда прародитель возвращался домой навеселе, Мигель — тогда его еще звали Мигель — забившись в самую глубокую тень в углу дома, старался не попадаться ему на глаза. Содрогаясь от страха и ненависти, он видел, как отец сначала донимает мать мерзкими словами, а затем жестоко ее избивает. Ребенком Мигель мог только беззвучно глотать слезы и с ужасом наблюдать, как милое сердцу лицо матушки и ее мягкое, тщедушное тело усеивают тяжелые удары. Каждая пощечина оставляла на тонкой коже красные полосы, которые впоследствии расцветали иссиня лиловыми, уродливыми ссадинами. Время неумолимо бежало вперед, и Мигель рос, как сорная трава, пробивающаяся сквозь трещины в скалах. Постоянный страх, в котором он существовал, приучил его осторожности: стопы его, подобно мягким кошачьим лапам, всегда ступали бесшумно. Вечная нищета, в которую загнал их отец, подтолкнула юнца к воровству, и, благодаря своим навыкам, он незамеченным лазал в сады и окна соседей и крал у них все, что попадалось под руки. На вопрос матери, откуда хлеб и сыр, он врал, что подрабатывает на рынке грузчиком. Больше она не спрашивала. Неприкаянная жизнь Мигеля протекала на грязных улицах Форли, что расположен на Эмилиевой дороге у стен Цитадели Равальдино. Он шатался по темным закоулкам в поисках приключений, околачивался в злачных местах, словно бездомный пес. Он стал якшаться с хулиганами, грабителями, мошенниками и другими отбросами общества. Эти люди нравились ему. Да, они были безобразны и причиняли вред безвинным, но зато они сами управляли своими жизнями. Разбойничий дух свободы манил Корелья, подобно мерцающей звезде на вечернем небосклоне. Как-то один головорез рассказал Мигелю о гарроте, и что вовсе необязательно владеть недюжинной силой, чтобы расправиться с жизнью человека. Достаточно смелости. Корелья шел четырнадцатый год, и он был намного меньше отца в плечах, да и в росте. Но Мигель слишком долго наблюдал за жестокостью. Достаточно долго, чтобы в один страшный день напасть на отца со спины с сырорезкой, сработавшей не хуже гарроты. Оказалось, вся видимая сила, вся та свирепость и лютость, с которой отец расправлялся с матушкой, может иссякнуть так же легко и быстро, как глубокий выдох, с которым Мигель затянул тонкую, но крепкую петлю вокруг шеи нелюдя. Зверь, что звался отцом, испустил дух через минуту судорожных сотрясений. Мигель не видел его лица, но он явственно почувствовал, как жизнь покинула жертву, как тяжелое обрюзгшее тело разом обмякло в последнем объятии сына — в объятии самой смерти. В тот день Мигель не просто забрал первую жизнь — он исправил одно несовершенство этого странного мира, обеспечил свободу той, которую любил. Разумеется, матушка никогда не узнает, кто стал ее избавителем. Это первое воистину страшное злодейство он не мог забыть и сейчас. Да, он отродье, отребье и выродок, но теперь его зовут Микелетто. Он сам выбрал себе это новое ласкательное имя. Ему захотелось называться на итальянский манер и навсегда разорвать связь с запуганным, маленьким Мигелем. И нынче ударить его можно было, только если он сам позволит. В иссохшей и окаменевшей за годы злодейств душе Микелетто не осталось места для сильных чувств, и ум его не терзали долгие размышления. Подобно дикому зверю, он доверял лишь своему чутью, инстинктам и нюху. Нутро не подводило его. И этой ночью яркая искра, отразившись в пронзительном взгляде молодого Борджиа, быстро вспыхнула и погасла на задворках полумертвой души убийцы. За короткий миг она осветила дальнейший путь Микелетто, и он понял — жизнь его отныне будет неразрывно связана с Чезаре Борджиа. Корелья смыл запекшуюся соленую кровь и пот, переоделся в чистые одежды, пришел обратно ко дворцу Орсини, и ему не составило труда навлечь на себя подозрение стражников. Он сделал все, как и обещал своему новому господину на заре у Ватиканских ворот. Микелетто ранее не бывал в стенах Ватикана и сейчас, когда его толкали по бесконечно длинным коридорам и галереям Апостольского дворца, он невольно глазел по сторонам. Огромные живописные фрески, подсвеченные тусклым отблеском свечей, приковывали внимание даже чуждого красоте Микелетто. С величественных росписей на него взирали блаженные лики святых дев в окружении ангелов и апостолов. Он бы хотел задержаться и рассмотреть повнимательней, но гонимый стражей, Микелетто быстро обратил взор под ноги — какое ему дело до святых, он так же далек от них, как грешник от царствия Божьего. Но, верно, от Божьего царствия Корелья был еще дальше. Микелетто не ожидал, что его приведут прямиком в покои понтифика, минуя святая святых — опочивальню, в личный кабинет самого Папы. — Прислуга Орсини взята в кандалы, Ваше Святейшество! — герцог Гандийский с силой толкнул Корелья на середину кабинета, затем преклонил колено. — Кардинал, — добавил он в некотором смущении, заметив делла Ровере за спиной старшего брата. Микелетто зорко следил за происходящим с непроницаемым лицом: он слышал все, чувствовал каждое движение, отслеживал каждый взгляд, при этом глаза его ни на ком не останавливались. Превратиться в тень, в пустой сосуд — только так можно не выдать себя. Между тем, он не мог не отметить роскошное убранство комнаты, вряд ли Корелья ранее видал подобное великолепие. Пламя исполинского очага да несколько свечей освещали кабинет, но и этого хватало, чтобы блеск роскоши ослепил неискушенный взор наемника. Стены, затянутые в дорогие переливающиеся ткани, были увешаны богатыми гобеленами на библейские темы, а сводчатый потолок уходил ввысь так высоко, что приходилось задирать голову, чтобы его разглядеть — с потолка того на Микелетто взирали все те же отрешенные белые лики. — Любезный кардинал, — подчеркнуто тихо процедил сквозь зубы епископ Борджиа, обращаясь к младшему брату, — предложил нам помощь. Он медленно приблизился к Микелетто, не сводя с наемника сверлящего взора, и промолвил над самым его ухом: — В поимке организатора заговора.