Я уже кардинал? Часть двадцать третья Тревожная ночь миновала. Серое дождливое утро за окном напоминало о приближающейся осени, а голова Папы Римского раскалывалась на части от ноющей и не проходящей боли. Родриго Борджиа, а ныне Александр VI, в глубокой задумчивости разглядывал сводчатый потолок своего кабинета. Откинув голову на широкую спинку кресла, сквозь полуопущенные веки он скользил взглядом по искусной резьбе балок, подпирающих своды потолка. Понтифик без всякого выражения внимал безмятежным ликам святых дев в окружении розовощеких херувимов. Мысли Александра были далеки от безмятежности. Насколько близко он подступил к краю пропасти этой ночью? Он явственно ощутил ледяное дуновение вечности, когда мельком глянул в вытаращенные от ужаса глаза кардинала Орсини, бьющегося в предсмертных конвульсиях. Самое страшное, что вместе с собой Родриго мог утащить в ту пропасть всю семью, которой безмерно дорожил. И лишь каким-то чудом прозорливость его старшего сына помешала коварным планам врагов. Земля разверзлась. Но пропасть поглотила Орсини. А значит, все же Александр VI был угоден Небесам. Этой ночью на одного ненавистника у семьи Борджиа стало меньше. Оставшиеся отступят, поджав хвосты в страхе. Хотя бы на время. А за это время он что-нибудь придумает, он выстроит опору для своего папства, а Чезаре поможет ему в этом. Родриго устало опустил взор на красную биретту кардинала Орсини у себя на коленях. Посыльные доставили ее час назад. И, несмотря на мерзкое чувство отвращения к тленному дуновению смерти, что исходило от алой шапки, в уме понтифика разгоралась циничная расчетливость. Он давно размышлял, каким образом даровать Чезаре кардинальский сан, не навлекая на себя ропот недовольства, и вот, словно по волшебству, место в коллегии освободилось. Ах, как же чудовищно трещала голова! Родриго прикрыл глаза, чувствуя оглушающее биение крови в висках. По крайней мере, боль означала, что он все еще жив. Подперев голову ладонью, он слушал ритмичное гудение в ушах и, казалось, задремал на мгновение. Стук тяжелых дверей ведущих, в его покои, заставил Родриго встрепенуться, он открыл глаза и устало вздохнул. За окном колокола гулко пробили к утренней мессе. В конце коридора, в проеме дверей, стоял его старший сын. Угрюмо потупив взор, он вытирал руки о белый хлопковый платок. Непослушные кудри спутались, высокие скулы заострились от утомления, золотой крест на груди съехал в сторону. Родриго знал, что ночь Чезаре провел в замке Святого Ангела за допросом виночерпия, которого притащил в кандалах Хуан. — Тебе есть, что мне рассказать? — обратился к сыну Родриго. — О событиях этой ночи? Чезаре некоторое время молчал, порывисто отирая руки. Затем, гордо вскинув голову, он двинулся к отцу. — Только то, — проговорил он, широко ступая по мраморному полу, — что буду защищать тебя и всю нашу семью! Если надо, ценой своей жизни! Он остановился в шаге от Папы, в глазах его сверкнул лихорадочный отблеск. Родриго невольно залюбовался решимостью старшего сына. Такая самоотверженность интересам семьи не могла не греть отцовское сердце. Понтифик удовлетворенно закивал, но его тревожила запекшаяся кровь на левом виске Чезаре и бурые пятна на белом платке и сутане. Он отвел взгляд, не в силах думать о том, каким образом сын умудрился так измараться. Чью кровь он отирал со своих рук? — Все остальные покупали и продавали, — промолвил Родриго, — мы просто оказались лучшими в этой игре. — Чезаре отвел взор, нахмурившись. — Но мы никогда не опускались до убийства, — поднял палец понтифик. — Никогда! — повторил он, вперив тяжелый взгляд в сына. Чезаре молча отвернулся и плотно затворил внутренние двери кабинета, после чего подчеркнуто тихо произнес со спины: — Орсини заставил нас переступить. Он оглянулся, вскинув бровь. Ни тени сожаления на его лице, только колкая озлобленность в глубине красивых глаз. Родриго рассеянно приложил пальцы к губам, пытаясь осознать и принять то, как сын его из послушного мальчишки превратился в хладнокровного убийцу. Он превзошел собственного отца в решимости и коварности. — Понимаю, — произнес, наконец, Родриго и глубоко вздохнул. Очевидно, у Чезаре не было выбора, враг должен был понести наказание. Вот только смерть слишком быстрое избавление. За свои мерзкие намерения Орсини заслужил страдания при жизни. — Что же, у нас на одного кардинала меньше, — после краткого молчания продолжил Родриго. Он знал, что дальнейшие слова не придутся по нраву сыну, он и не ожидал согласия. Выбор уже сделан, и Чезаре должен смириться. — Я стал кардиналом в твоем возрасте, — голос отца намеренно потеплел, — кажется, словно вчера, — понтифик провел ладонью по красной шерсти биретты на своих коленях. Беглый взор в сторону сына подтвердил опасения Родриго. Тот уже уяснил, к чему ведет отец, и на лице его загорелась непреклонность. — Красный цвет, — упрямо продолжил понтифик, приподняв кардинальскую шапку в своих ладонях, протягивая ее сыну, — означает готовность пролить свою кровь для защиты христианской веры. С каждым словом Родриго в глазах сына все выразительней проступало упрямство. Наконец, он подскочил и запальчиво выхватил биретту из пальцев понтифика. — Нет, отец! — отрезал он. Дерзкий тон мгновенно воспламенил кровь Родриго, отдаваясь дикой болью в висках. Он яростно схватил сына за предплечье и с силой притянул к себе. — Готов ли ты — прорычал он, — сын мой, пролить свою кровь для защиты христианской веры? — он ловко выхватил испачканный платок из рук Чезаре и, сунув его под нос сыну, рявкнул: — Думаю, готов! — Для защиты своей семьи — возможно! — прошипел Чезаре, бросив мимолетный взгляд на платок. — Это правда?! — отозвался Родриго, цепко всматриваясь в сына. — Дай мне командовать папской армией, и я защищу вас всех! — снова заладил Чезаре, вызывая еще большее раздражение отца. Каждый раз глядя на сына, понтифик испытывал странное и гнетущее чувство, что он смотрится в зеркало — настолько он напоминал ему себя в юности. Но Родриго сумел обуздать свои устремления и, благодаря этому, достиг успеха. А значит и Чезаре должен. — Один наш сын носит рясу, другой — доспехи! — сдавленно прочеканил отец. — Тебе известно наше решение! — он ослабил хватку, и Чезаре, вырвавшись из цепких рук Папы, гневно швырнул биретту в угол кабинета. — Кардинальская ряса? — захлебнулся отчаянием сын и отшатнулся в сторону. — А Лукрецию нужно выдать замуж! — бросил ему вслед Родриго, потирая раскалывающийся от боли лоб. — Так скоро? — Ей уже четырнадцать лет! — раздраженно воскликнул понтифик. Он сам себе не верил. Сам себя ненавидел — за свои неукротимые амбиции, за незнающие преград устремления, которые привели его к власти. И теперь, похоже, он стал заложником этой власти. — Она еще ребенок! — парировал Чезаре. Он стоял у окна, спиной к отцу, и краем глаза Родриго заметил, как тоскливо опустились широкие плечи сына. Да, он снова прав, его Чезаре. Лукреция еще дитя, невинный светлый ребенок, но ей придется повзрослеть. За эту страшную ночь они все стали старше, а сам Родриго, казалось, постарел. — Нужно привязать к себе врагов и превратить их в друзей. Брак — лучшее средство, — немного успокоившись, сказал Родриго и, чтобы хоть как-то подсластить горькую микстуру, добавил: — Мог бы сам провести обряд. Как кардинал! — Я уже кардинал? — отозвался выцветшим голосом Чезаре. Понтифик буквально чувствовал, как в душе старшего сына все сжималось от злобы и отчаяния, но Родриго верил, что Чезаре справится с унынием и поймет, наконец, что отец делает все для его же собственного блага. И блага семьи, разумеется. За Борджиа! Часть двадцать четвертая Лукреция в легкой задумчивости прохаживалась по крытой галерее для прогулок в саду дома. Она то мечтательно кружилась от одного конца галереи к другому, представляя себя на балу, то, вдруг вся вытянувшись по струнке, гордо шествовала, воображая, что у нее на голове тяжелая золотая корона. От странного и пугающего сна минувшей ночью она намеренно сохранила в памяти лишь те моменты, где они беспечно танцевали с Чезаре, и сейчас, прикрыв глаза, она снова и снова вспоминала, как легко парила над землей в объятиях брата. С самого утра на улице шел мелкий дождь, воздух посвежел, и временами порывы ветра заносили под крышу бодрящие капли. Когда они усыпали прохладой обнаженные плечи Лукреции, она, хохоча, отскакивала и ежилась, стараясь при этом сохранить грациозность, сохранить Sprezzatura. Дивное слово, которое она услышала из уст донны Антонии Гуидиччи на балу в Ватикане, пленило ее своим звучанием и значением. Непринужденная элегантность. Можно ли научиться этому? Жизнь Лукреции в эти дни шла по заведенному порядку: утро начиналось с занятий по латыни и французскому, затем следовали уроки богословия, рисования или танцев, а после обеда она могла заниматься, чем бы ни пожелала — будь то чтение сонет Петрарки или игра в карты с младшим братом Джоффре. Все было так же как всегда, но Лукреции чего-то отчаянно не хватало. Она ожидала, что новое положение семьи обернется для нее бесконечным фейерверком веселья и водоворотом событий, что она будет блистать на балах и маскарадах чуть ли не каждый день и получать сотни комплиментов за каждый вечер. Но с тех нескольких приемов по случаю назначения отца Папой, ее больше никуда не звали. Новые сорочки из тончайшего шелка и платья из роскошного кремонского бархата без дела пылились в сундуках. Но многим сильнее мыслей о балах и нарядах Лукрецию заботили тревоги о переменах в жизни семьи. Их дом, всегда полный веселья и шума, нынче осиротел. Отец ни разу не посетил палаццо на площади Пиццо ди Мерло с тех пор, как занял престол Святого Петра, и, очевидно, дом его теперь был в Ватикане. Новое жилище появилось также у Хуана, ведь понтифик даровал герцогу собственный дворец в Трастевере, на западном берегу Тибра. Лукреция еще не бывала там, но Чезаре рассказывал, как помпезен дом и как роскошна в нем обстановка. Что же, отец всегда благоволил Хуану, иногда Лукреции казалось, что он слишком балует его. Но папа баловал всех своих отпрысков: с самого детства он потакал им во всех шалостях, позволял шуметь и повисать на нем каждый раз, когда возвращался домой после долгого отсутствия. А что касалось игр и увеселений, то им не было числа. Ах, как любила Лукреция те тихие зимние вечера, когда она, свернувшись калачиком на коленях отца, слушала его рассказы о всяких чудесах не земле: о невиданных животных и птицах, о путешествиях в дальние страны, и даже о премудростях политики. Чезаре внимал словам папы с огромным интересом, языки пламени из камина отражались в его широко открытых от любопытства глазах. Хуан балагурил и ерзал. Казалось, в нем жил маленький чертенок, который не давал ему спокойно усидеть на месте. На Лукрецию же густой бархатный голос папы действовал подобно колдовству, она не всегда понимала все, о чем он говорил, но слушала его, раскрыв рот. Позже, управившись с домашними делами, приходила матушка и усаживалась напротив отца в свое глубокое, усыпанное для мягкости бархатными подушками, кресло. Она бралась за вышивку и с теплой улыбкой наблюдала за отцом и детьми из-под полуопущенных ресниц. Как же счастливы все они были тогда! Неужели их семья больше никогда не соберется вместе в один из подобных вечеров? — Лукреция, поприветствуй брата! — послышался за спиной тягучий голос Хуана, выдернувший ее из теплой пелены воспоминаний. Он быстрым шагом приближался через залитый дождем сад, и длинный плащ развевался по ветру. Короткой вспышкой в душе ее мелькнуло сожаление, что это не Чезаре. Но она быстро отогнала грусть и накинула самую непринужденную улыбку. В конце концов, нынче Хуан бывал дома редко, и он, конечно, заслужил ее благосклонность. — Я скучала по тебе, — проворковала она, протягивая ему руку для поцелуя. Хуан отвесил поклон и, скинув мокрый капюшон новенького черного плаща, едва коснулся губами протянутой ладошки. Затем бесцеремонно обнял ее за талию и расцеловал в обе щеки. — Мне не хватает этого ангельского личика в моем дворце, — ущипнул он ее за щечку. Лукреция торопливо опустила взор, нагловатые руки Хуана всегда касались ее небрежно, даже грубовато. Она снова невольно вспомнила ласковые ладони другого ее брата, ее Чезаре. — Ты должен пригласить нас с мамой к себе в гости, братец! — произнесла она, наконец, подняв глаза на Хуана. — Я слышала, у тебя пышные хоромы! Ее брат, сорванец и непоседа в детстве, нынче превратился в сиятельного герцога. От него пахло новомодными духами, а весь облик его буквально кричал о роскоши. Глубокие темные глаза излучали горделивость, точеные скулы и подбородок поросли жесткой щетиной, а на красиво очерченных губах играла самодовольная улыбка. В распахнутых фалдах саржевого плаща виднелся щегольской жилет из пурпурного бархата, усеянный жемчугом и прошитый золотыми нитями, на груди сияла сапфировая брошь с самоцветами, у пояса поблескивал золотом эфес сабли. — На приемы еще будет время, — он подхватил ее под руку, увлекая за собой в дом. — Сейчас все заняты делами поважнее, сестрица. — И какими же? — спросила она, с любопытством поглядывая на него снизу вверх. — Разве ты не слыхала, Лукреция, что случилось вчера вечером? — О чем ты, Хуан? — она отстранилась и заглянула в глаза брату. — Вчера на званом ужине в честь назначения вице-канцлера был отравлен кардинал Орсини. В собственном доме! — сообщил он, улыбка сползла с его губ. — А твой брат, епископ Валенсийский, уверен, что яд предназначался нашему отцу. Глаза Лукреции округлились от накатившего холодной волной ужаса. Ей внезапно стало тяжело дышать, ноги сами собой подкосились. При мыслях о том, что жизни отца и брата оказались в опасности, внутри все сжалось и окаменело. Точно как в том страшном сне, где она осталась одна в пустых коридорах Ватикана. Она хватала воздух открытым ртом, словно рыба, выброшенная на берег. Голова закружилась, и Лукреция провалилась куда-то вниз. Смутно она помнила, как брат подхватил ее, поднял на руки и внес в большую залу. — Воды госпоже! — донесся голос брата, словно издалека. Усадив сестру на мягкий диван, обитый золотой парчой, он подложил ей под голову маленькую подушку и, убедившись, что она пришла в себя, выдохнул: — Полно, сестренка, — проговорил он, обеспокоенно потрепав ее за плечо. — С отцом ведь все в порядке, Хуан? — наконец, смогла вымолвить Лукреция. Голова еще кружилась, но теперь ей некуда было падать — спину надежно подпирала подушка. — Не волнуйся. И с отцом, и с твоим любимым Чезаре все в полном порядке, — заверил он, закатывая глаза при упоминании старшего брата.