Родриго слишком долго наблюдал, как другие прокладывали себе путь на трон, и слишком долго он великодушно помогал другим достигнуть вершины. А нынче у него самого накопились необходимые знания, умения, связи и богатства, чтобы посягнуть на святой престол. Он верил, что вполне достоин занять эту воистину могущественную должность. Многие бы с ним не согласились, ведь испанская кровь вице-канцлера для благородных сеньоров была как кость в горле, и не только в Риме — по всей Италии у него имелись недруги. И все же кардинал Борджиа имел надежду на успех, ведь за проведенные в Вечном Городе годы, он успел нажить не только врагов, но и множество друзей, на чью поддержку сейчас вполне мог рассчитывать. Вице-канцлер шумно вздохнул, потирая гладко выбритый подбородок; он привык давать отпор, привык доказывать всему Риму, что имя Борджиа достойно уважения, а нынче ему предстоял самый важный бой за всю его жизнь, и лишь Господь знал, кто выйдет победителем. Наконец позвали к молитве в покои Иннокентия — доктор сообщил вице-канцлеру, что ночь понтифик вряд ли переживет. Родриго в некоторой задумчивости остановился у дверей папской спальни. Он бы предпочел оказаться сейчас в прохладе собственного дома, потягивая молодое вино в кругу семьи, но позади него замерла в гнетущем ожидании вся коллегия кардиналов. Перешептываясь, они ждали знака, что можно входить и, поборов апатию, Родриго тактично заглянул в дверь. Сладкий и тяжелый аромат мирры и благовоний, смешанный с едва уловим кисловатым душком болезни, ударил в нос вице-канцлеру. — Вы страшитесь войти, — скрипуче произнес старик, заметив движение в дверях, — но вы должны… Он покоился на спине, не в силах повернуть головы. Изнуренный долгой болезнью, понтифик был бледен, как сама смерть. Частое прерывистое дыхание выдавало крайне тяжелое состояние. Родриго бегло кивнул остальным и плавно проследовал к ложу умирающего, перекрестившись на ходу. — Совсем скоро я встречусь с создателем, — продолжил Папа. — Я исповедался и, признаюсь, мне очень страшно. На этих словах вошедшие кардиналы осенили себя крестами с чрезвычайным усердием. — Колонна, — дрогнули иссушенные губы старика, одними глазами он отметил названного, и тот, опасливо кивнув, приблизился к ложу. — Сфорца, Орсини, — продолжил старик, — Борджиа. — Ваше Святейшество, — Родриго смиренно опустил голову. — Делла Ровере, — призвал Иннокентий. Названный церковник раболепно склонил колено. Пожалуй, Джулиано может показать себя действительно серьезным соперником на предстоящем конклаве. Этот честолюбивый и воинственный итальянец готов на многое, только бы обогнать Родриго в борьбе за власть. С нескрываемой неприязнью каталонец покосился на будто высеченные из камня широкие плечи и опущенную в притворном горе голову Делла Ровере. Сколько театральности, сколько лицедейства! — Вы сцепитесь как псы над моим мертвым телом за престол Святого Петра, — промолвил понтифик с неожиданной силой в голосе. Казалось, близость смерти сорвала, наконец, маску, что Иннокентий носил всю жизнь, в этот предсмертный час ему больше не хотелось выбирать слова. — Когда-то он был чист. Но мы все запятнали его своей алчностью и распутством, — голос понтифика угас также быстро, как взлетел, силы неотвратимо покидали его. Он силился вымолвить что-то еще, и присутствовавшие слуги церкви невольно склонились ближе в мучительном ожидании. — Кто из вас очистит его? — наконец, обронил понтифик дрожащим голосом. Вопрос завис в тишине. В тягостно опасной тишине. А кардинал Борджиа легко ориентировался в опасностях и, к счастью, имел подвижный ум. Он поспешно перехватил инициативу: — Он будет очищен, Ваше Святейшество! — Родриго торжествующе окинул взглядом Джулиано, у которого на устах увязли непророненные слова. Нет, вице-канцлер не позволит противнику говорить первым. Он уверенно продолжил: — Слезами, которые мы прольем по Вас! — он смиренно опустил глаза. — Клянусь именем Бога живого! — Клянетесь? — внезапно вмешался Джованни Орсини. Представитель древнего и могущественного итальянского рода он ненавидел Борджиа с особой горячностью. На то были причины, ведь Родриго не раз коварно переходил дорогу влиятельному клану. Маленькие серые глаза Орсини заблестели ненавистью, когда он завопил на всю комнату: — Испанский варвар! Белый мавр! Кровь каталонца Борджиа вскипела от ярости, отдавая тяжелыми ударами в висках, но внешне он оставался совершенно спокойным — годы служения церкви научили его самообладанию. — Как вице-канцлер! — громогласно произнес он, не оборачиваясь к Орсини. — Именем Бога живого! — с жаром добавил Родриго и со свойственной ему выразительностью преклонил колено пред Иннокентием. Видимо, его жест оказался весьма убедительным. Кардиналы, один за другим, последовали примеру вице-канцлера, окружив умирающего со всех сторон. На лице каждого виднелись непритворная скорбь и слащавое смирение, эта искусная игра в горе отвращала Борджиа, как порой отвращает собственное отражение в зеркале. Джулиано делла Ровере, словно змий, подкрался к самому уху Иннокентия, взял его руку и елейным голосом молвил: — Будьте спокойны, ваше Святейшество, слава нашей святой матери Церкви возродится еще при моей жизни, — он поцеловал дряхлую, в старческих пятнах длань понтифика и с вызовом посмотрел на Родриго исподлобья. Тот лишь ровно отвел глаза. Время для схватки еще не пришло, а нелепые забавы в гляделки были не по его части. Карта брошена, Джулиано. Кто разыграет ее успешнее? Сон молодого епископа. Часть вторая Епископ Чезаре Борджиа видит сон. Он бредет по сумрачному лесу, липкий, промозглый холод пробирает до самых костей. Пахнет мхом и сыростью, стылый воздух обжигает легкие. Ветки колючего шиповника цепляются за сутану, шипы с треском разрывают черную саржу, но он в непостижимом для себя упрямстве продолжает неровный шаг. Куда ведут его ноги, он не вполне осознает — в голове пусто и мрачно, но очевидно, что остановиться нельзя. Стоит замедлить шаг, как зловещие тени странного леса подкрадываются отовсюду, а ветви корявых деревьев, точно живые, начинаются сплетаться вокруг. Тягостное и тревожное волнение колотится где-то под ребрами, он растерянно озирается по сторонам: впереди лес, сзади лес, и конца края ему не видать. Прорываясь сквозь густые заросли, он слепо движется дальше, будто кто-то гонит его в спину, подол мантии изорван, босые ступни ложатся на шуршащие сухие листья, а колючая трава больно жжет оголившиеся щиколотки. Внезапно где-то впереди мелькает бледная тень меж неясных очертаний уходящих ввысь столетних деревьев — силуэт не то призрака, не то человека. Чезаре ускоряет шаг. Призрак оборачивается девушкой, лесной нимфой, ноги ее словно парят по воздуху; убегая вперед, она беспрестанно оглядывается. Тело невиданной красоты розовеет сквозь тончайший шелк сорочки, лицо скрывает нарядная карнавальная маска, на губах играет улыбка. Чезаре стремглав бросается за ней, как за лучиком света в темноте, будто в надежде, что она выведет его из этого жуткого места. Но проклятая ряса цепляется за острые шипы терновника. На бегу он срывает крест на тяжелой позолоченной цепи и швыряет в густую траву, затем стягивает ненавистную сутану разом с сорочкой и совершенно нагой мчится вперед, подобно одержимому. Его ступни и голени кровоточат. Натыкаясь на острые камни, он то и дело спотыкается о выступающие над землей корни деревьев, но епископ не чувствует боли, лишь сумасбродное желание настигнуть незнакомку впереди. — Постой, — выкрикивает Чезаре, и голос эхом разносится по лесу. Девушка оборачивается и заливисто смеется, хохот ее отражается от крон звоном тысячи серебристых колокольчиков. Она струится меж зарослей, будто просачиваясь сквозь чащу, не цепляясь за простирающиеся ветви. На ходу Чезаре ощущает, как нечто вязкое стекает по ладоням, глянув на них, он с ужасом содрогается: алая и липкая кровь растеклась по самые локти. Окаменев на месте от смятения, епископ всматривается в открытые ладони, вдоль и поперек иссеченные ранами, разорванные до мяса. Изумленно разглядывая собственные руки, он различает линии жизни и сердца, те самые штрихи, по которым колдуны и травницы читают судьбу. Сейчас по его линиям прорезались глубокие раны, из них теплыми струйками сочиться багровая кровь. Он чувствует в этом дурное предзнаменование, но времени на раздумья нет; змеистая трава туго спутывает ноги, подобно веревке, и епископ с силой рвет эти оковы, устремляясь вглубь нескончаемого леса. Вперед, ведь иного пути у него, похоже, нет. Нимфа, за которой он гнался — его путеводная звезда, исчезла, и то волнительное чувство надежды, что она вызвала своим появлением, померкло. Чезаре, замедлив шаг, бездумно глядит себе под ноги. Теперь голые ступни касаются изумрудного мха, нет больше острых камней и колючих веток, а только зеленая мшистая поросль, да черная сырая земля, в которой мягко тонут сбитые в кровь пальцы. Он рассеянно поднимает голову и в изумлении замирает: впереди заросли расступились, открыв прогалину, залитую неясным, почти волшебным светом. Спиной к нему на примятой траве мерцает призрачный силуэт. Внезапно фигура приходит в движение и, грациозно качнувшись, оборачивается к Чезаре. Он медленно, как в тумане, идет к ней. Длинные пшеничные кудри рассыпаются по хрупким плечам, тончайшая ткань одеяния ничего не укрывает от его глаз: ни высоких грудей с маленькими гранатовыми сосками, ни округлых перекатов бедер, ни приманчивого треугольника волос меж ними. Нагая красота ее требует преклонения, призывает пасть ниц и молиться, будто на античное божество. Но он, Чезаре Борджиа, в богов не верит, в его жизни есть лишь одна богиня — его светлоликий ангел. Его Лукреция. Он, точно прозрев, понимает, кто перед ним: те же медовые кудри, та же гибкая фигура и ровная белоснежная кожа. Он улыбается с облегчением и приближается к ней. — Любовь моя, — выдыхает он, снимая маску с лица сестры. От кожи ее исходит дивный свет, щеки раскраснелись от бега, пухлые губы приоткрыты в манящей улыбке, а озорные очи смотрят с вязкой поволокой. Капля крови с изодранной ладони Чезаре падает на алебастровую щеку Лукреции и катится вниз к ее устам. Она, все также обольстительно улыбаясь, медленно слизывает каплю с верхней губы, будто наслаждаясь вкусом. Кровавый след остается на румяной щеке. Словно околдованный чарами, он не смеет шелохнуться. Сладко улыбаясь, она приближается, не отрывая пристального взгляда ясных зеленых глаз. «Близко, слишком близко», — шепчет голос где-то в глубине. Но он посылает его к черту, когда трепетная грудь Лукреции сквозь тонкую ткань сорочки касается его обнаженной кожи. Чезаре невольно вздрагивает, словно кожу лизнуло пламенем, острое дикое желание охватывает все его существо — запустить пальцы в густой шелк волос, сорвать эти невесомые путы сорочки, впиться в ее нежные губы… «Нет, нет, нельзя! Она же твоя сестра, твоя сестра!» — шепчет голос разума. Но Лукреция, пленительно улыбаясь, уже берет его израненные ладони в свои чистые холеные ручки, открывает их пред собой и льнет к ним всем лицом, белоснежные щеки обагряются кровью. — Твоя кровь — моя кровь, — произносит она бархатным голосом, сердце его от волнения пропускает удар. — Твоя боль — моя боль, — в изумрудно-зеленых глазах любимой он окончательно тонет, словно его затягивает в пучину морскую, мир пред ним колышется, а голова идет кругом. Он проваливается куда-то вниз и обнаруживает себя лежащим на земле. А она уже сидит верхом, совершенно нагая. Чезаре судорожно облизывает пересохшие губы, он отчаянно жаждет огладить манящие изгибы, такие бесстыдно оголенные, но руки, будто закованные в кандалы, тяжёлыми плетьми лежат вдоль тела. Она сама властно отрывает его ладони от земли и стремительно, так, что он не успевает и охнуть, прижимает к своей округлой груди, произнося при этом, точно заклинание: — Твое желание — мое желание. Чезаре резко открыл глаза, ласковый голос сестры все еще отдавался эхом в ушах, а сердце прыгало в груди, готовое вот-вот вырваться наружу. Он перевел дыхание, глядя в потолок. Тени ночи понемногу отступали, а за окном зиждился утренний свет, птицы уже распевали свои трели о начале дня. Что за причудливое наваждение! Сны о Лукреции мучили его далеко не первую ночь. Признаться откровенно, он давно боролся с самим собой и вряд ли смог вспомнить, когда осознал, что его маленькая девочка, его любимая сестренка, свет его жизни и радость его дней, вдруг превратилась в соблазнительную девушку. Когда ее движения переменились с детских и порывистых на обольстительно-грациозные, когда фигура ее начала манить пленительными очертаниями, когда слова ее сделались двусмысленными, а взгляд приобрел лукавость. И когда, ради всего святого, она научилась добавлять благовония в свои ванны?! Теперь кожа и волосы Лукреции так восхитительно пахли, что ему каждый раз хотелось зарыться носом в шелк ее волос и вдыхать этот аромат розовых лепестков полной грудью. Он любил ее, сколько себя знал. Она была всем для Чезаре — его воздухом, его светлым ангелом, его мадонной, его маленькой сестренкой, его единственной слабостью. Чезаре не мыслил жизни без этой златовласой девчонки. И он не смел осквернять ту чистую любовь, что была между ними, порочными желаниями плоти. Не смел днем, а ночью, в своих снах, он целовал ее сладкие губы несчетное количество раз. Он, должно быть, родился испорченным, ведь, сколько помнил себя Чезаре, он любил Лукрецию не так, как положено брату любить собственную сестру. Но мальчишеская влюбленность переросла во что-то куда более опасное. Теперь мечты о ней становились сродни наваждению. Днем он умудрялся совладать собой. Он носил маску благочестия, облачаясь в сутану епископа, надевал крест и перстень, будто обереги от демонов, что раздирали его. Днем он оставался тем, кем должен. В обличии духовника ему проще оставаться только старшим братом для своей горячо любимой Лукреции. А ночами он спасался многочисленными любовницами. Чезаре Борджиа, вопреки данным церкви обетам, не отличался целомудрием или сдержанностью. Жизнелюбие, амбиции и безоглядная любовь к семье — вот, что всегда управляло его жизнью и стремлениями. Несмотря на юные годы, он был наделен острым умом, на редкость привлекательной внешностью и безграничным обаянием. А под рясами церковника скрывалось сильное тело, подходящее более для воина, чем для священника. Высокий рост и гордая стать, пламенный взор и красноречие с легкостью привлекало внимание женщин, бросая их в пучину страсти, и Чезаре без всякого зазрения совести пользовался теми дарами, что были даны ему от природы. Он повернул голову на подушке и лениво ухмыльнулся. Накануне молодой епископ подцепил чертовски хорошенькую испанку, служанку из дома Колонна, и этой ночью не раз успел насладиться ее красотой. Странно, как он вообще был способен видеть сны после того забега, что она ему устроила. Девушка задремала к нему спиной, тонкое покрывало сползло, обнажая соблазнительные изгибы ее загорелого тела. Кровь Чезаре вновь горячилась, первобытное желание тотчас овладело его плотью и сознанием, стирая тени греховного сна.