— Давай убежим, Чезаре, — выпалила она ни с того ни сего. Сказала и только потом осознала, что думала об этом уже не в первый раз. Просто всегда гнала от себя такие мысли, ибо знала, что это всего лишь глупые мечты. Ей никогда не вырваться из тех пут, что дает знатное имя и высокородное происхождение. Но сегодня был особенный день, сегодня невозможное казалось возможным. Разве они уже не вырвались из пут Рима? — Убежим в те земли, что открыл Колумб, — продолжила Лукреция, и Чезаре, до этого смотревший на нее застывшим от изумления взглядом, громко выдохнул и выпустил ее подбородок из своих пальцев. А она заговорила быстро, затараторила, точно хотела поймать ускользающую птицу мечты за хвост: — Там никто не будет знать наших имен. Поселимся в деревушке на берегу. Ты бы мог стать рыбаком, Чезаре. А я бы научилась готовить и убирать. Да, да, я бы смогла, не смейся! — он улыбался, но в лице его сквозила нескрываемая грусть. Однако, это не остановило Лукрецию. Она внезапно ярко и красочно представила себе ту, другую, незнакомую жизнь простых людей, не обремененных надуманными условностями. Отчего-то показалось, она смогла бы стать счастливой без роскоши и богатства. Да и что толку от богатства, если не можешь быть рядом с теми, кого любишь. — Я слышала про Новый Свет, что там рай на земле, Чезаре. Мы будем жить там как брат и сестра, а все будут думать, что мы муж и жена. Чезаре поднял глаза и в упор посмотрел на нее. Взгляд, проникающий вглубь, неизменно обожающий, неизменно ласковый, но сейчас в нем мелькнула какая-то странная, незнакомая примесь не то отчаяния, не то горечи, от которой ей враз стало не по себе. — Там был рай, Лукреция, до того, как пришли испанцы, — Чезаре подался вперед, взял обе ее руки в свои ладони, обхватил тонкие запястья, нежно погладил кожу предплечья: — Я бы увез тебя на край света, — он нетерпеливо передернул загорелыми плечами, — будь на то моя воля. Чезаре внезапно сгреб ее за локти, порывисто притянул Лукрецию к себе, нашел ее взгляд, который она в смущении отводила. Его мшисто-зеленые глаза близко скользнули рядом с ее лицом, впились в нее с согревающим душу напором. В каком-то странном порыве он запустил пальцы в ее туго заплетенную косу и быстро, точно делал это много раз, распустил хитрое плетение. Волосы Лукреции, еще влажные после купания, рассыпались по плечам. — Обожаю тебя, — сорвалось с его губ охрипшее признание. — Обожаю! — повторил он, зарываясь лицом в ее локоны. — Не отдам тебя никакому Сфорца, — шептал у самого ее уха. — Ей-богу, не отдам. Руки Чезаре сошлись плотным змеиным кольцом вокруг ее спины, стиснули с такой силой, что, казалось, ей вот-вот не хватит воздуха. Лукреция задыхаясь, вдыхала и вдыхала терпкий, остро-приятный запах его тела — такой до боли знакомый, такой мучительно волнующий. Прямо над их головами, в прозрачной кружевной кроне ели, протяжно, переливчато запела какая-то птаха, и Чезаре, словно очнувшись, выпустил Лукрецию из своих объятий. Глубоко вздохнул, откинул сбившиеся кудри назад и лег на траву, устремив взгляд туда, где щебетала вольная птица. Улыбнувшись, он потянул сестру за руку, заставив ее прилечь рядом. — Соловей, — сказал он, мечтательно прикрыв глаза. Лукреция готова была зарыдать, осознав вдруг всю нелепость своей никчемной жизни. Эта маленькая пичужка на ветвях свободна, поет песни и летает, где хочет, а она — Лукреция Борджиа — птичка, пойманная в золотую клетку. И она не знает, где спрятаны ключи от ее тюрьмы. И брат не знает. Ведь он тоже в клетке. В своей собственной темнице — прикованный золотыми цепями к Ватикану, затянутый в алые путы шелка и бархата кардинальского платья, навеки обреченный молиться Богу, в которого не верит. И никуда они не убегут, и не откажутся от имени, что вечной печатью лежит на них обоих. Они — Борджиа. Остаток дня прошел в блаженном тепле, в бесконечной неге. Они купались, носились по берегу, играя в салочки, чтобы согреться после озерной прохлады. Загорали под палящими лучами летнего солнца, объедались сочными персиками, кормили лошадей морковкой, полной грудью вдыхали украденную хотя бы на один день свободу. Лукреция жадно впитывала обжигающие солнечные лучи, прохладу лазурной воды, чистейший прозрачный воздух гор, аромат нагретой за день листвы и травы. Тепло взгляда Чезаре, его прикосновения, нечаянные объятия и ласку — каждой клеточкой души, тела и ума она старалась насытиться. Словно можно всем этим насладиться впрок, наглотаться про запас, чтобы потом, в дни грусти, бережно выуживать по одному каждое драгоценное воспоминание из бездонной шкатулки памяти. Согласна. Часть сорок шестая Пообещал не отдавать в лапы Сфорца и отдал. Обещал убедить отца разрешить маме прийти на свадьбу, и в этом обещание тоже с позором провалился. Его Святейшество был непреклонен в своих решениях и не желал слушать доводы старшего сына о чувствах Лукреции. Отец слишком многое поставил на этот династический союз, чтобы принимать во внимание чувства. Но Чезаре не привык раздавать напрасные обещания, и хотя бы одно из них он, во что бы то ни стало, должен был исполнить. И пусть весь этот обряд всего лишь фарс. Маскарад. И в отношении святости предстоящего брака, иллюзий не питала даже Лукреция. Он — Чезаре — не позволит отцу разбить сердце сестры. Да, бывшей куртизанке не дозволено прийти на венчание в собор Святого Петра, но никто не упоминал о вечернем пире. Она вполне может явиться туда в сопровождении старшего сына. Чезаре решил, что мама непременно увидит единственную дочь в подвенечном платье, даже если для этого ему придется разозлить отца. За день до свадьбы Джованни Сфорца прибыл в город со всеми подобающими такому событию почестями. Роскошный эскорт во главе с Чезаре и Хуаном Борджиа сопроводил герцога во дворец его могущественного родственника — вице-канцлера Асканио Сфорца. Позже вечером в апартаментах понтифика был устроен прием, на котором Чезаре довелось распивать пряное вино с будущим зятем, корчить вежливость, выказывать радушие, травить шутки, вести те напрасные светские беседы, от фальшивости коих сводило зубы. По природной скованности, или вернее по высокомерию, жених был немногословен, напряжен, мало смеялся, и лицо его скорее напоминало неподвижную маску. Лишь блеклые глаза растерянно бегали по сторонам, будто гость не мог свыкнуться с роскошью и размахом залы, где проходил торжественный ужин. Чезаре не потребовалось и пары минут в обществе этого неказистого князька, дабы убедиться — более не подходящей партии для прекрасной Лукреции отец и выбрать не мог. Джованни Сфорца был на восемь лет старше самого Чезаре, при этом выглядел на все тридцать пять. Коренастый и приземистый, он силился держать степенную осанку в надежде, что выправка добавит его облику привлекательности. Между тем, сколько бы он не пыжился, было очевидно — человек сей лишен всякого обаяния как в наружности, так и в манерах. Непомерно вытянутое лицо его отчасти облагораживалось гордым профилем, длинными локонами волос и аккуратной бородкой по последней моде. Однако никакие ухищрения в одежде и прическе не могли скрыть перезрелости новобрачного. Джованни уже был женат ранее и весьма удачно. Маддалена Гонзага, маркиза Мантуи, считалась завидной партией. К несчастью, женщина скончалась через год в родовых муках, и Джованни остался бездетным вдовцом с хорошими связями в Урбино. Нынче его могущественные родственники разыграли карту бастарда так, как им было выгоднее, а он вновь оказался пешкой в игре коварного Людовико Моро и Асканио Сфорца. Герцог, похоже, привык делать то, что велят, и, казалось, навсегда утратил вкус к жизни. Очи его смотрели на мир тускло, будто глаза снулой рыбы. И если где-то глубоко в душе Чезаре уже было смирился с тем, что сестре надлежало выйти замуж, хочет он того или нет, то теперь, познакомившись с ее нареченным, он вновь ощутил вскипающую волну злости и непримиримости. Пусть бы она и вышла замуж, но за того, кто хоть самую малость ее достоин, а не за этого оцепенело напыщенного индюка. И пусть внешность жениха с натяжкой можно было назвать представительной, но грубые манеры и косноязычие обнаруживали в нем человека не большого ума и довольно узкого кругозора. Чезаре не нужно было обладать даром провидения, чтобы понять: Лукреция вряд ли станет счастлива с таким мужем. Однако хуже всего было думать о том, как эти заскорузлые, грубые лапища будут касаться бархатной, белоснежной кожи его Луки. Узловатые пальцы будут гладить ее, мять, тискать, сжимать. Вот же, проклятье! Игра в гостеприимство бесила кардинала Валенсийского, как короткий поводок. Наблюдая краем глаза лакеев, разливающих рубиновое вино по кубкам, он мерил испепеляющим взором Сфорца и представлял, как бы мог покончить со всей этой комедией прямо сейчас. Достаточно было дать знак Микелетто, — тот, как и всегда, был где-то поблизости, стоило только поискать взглядом. Но кардинал, сжав зубы, доиграл свою роль радушного хозяина, ибо благоразумие и выдержка уже давно въелись в его плоть и кровь. Терзаемый ноющей неотступной озлобленностью и горечью, остаток ночи Чезаре провел у пылкой Фиаметты в надежде заглушить гнев утехами плоти. Но все тщетно. Он выбрался из жарких объятий куртизанки на рассвете, утомленный до крайности, но ничуть не умиротворенный. Этим славным утром двенадцатого дня июня, помимо неотвязной злобы на весь мир, молодой кардинал Борджиа мучился головной болью и неизбежным похмельем, вызванным отнюдь не вином, а чрезмерными и несвоевременными удовольствиями. А сегодня он вновь вынужден был играть лицемерную роль, на сей раз — благочестивого кардинала. Ему предстояло провести обряд венчания. Чезаре будет говорить слова молитв, будет обмакивать пальцы в елей, благословляя молодоженов на долгую и счастливую совместную жизнь, но в душе он совершит свой ритуал. Так или иначе, ему предстоит оборвать те тысячи незримых нитей, которыми он связан с ней, позволить ей начать свою собственную жизнь вдали от дома. Разрешить повзрослеть. Отпустить. А если сестре придется по вкусу новая ипостась графини? Ведь она сможет управлять домом, как хозяйка, у нее будут собственные владения и служанки, она наверняка наполнит замок Сфорца теплом и уютом, которых тот вовек не знал. Пезаро — красивый городок на Адриатическом побережье, и Лукреция сможет бывать на море, хоть каждый день. А ведь она так любит море. Как глупо. Он пытался уговорить себя, но при этом ни на грош не верил собственным доводам. Усилием воли кардинал отогнал мучительные сомнения и опасения, пытаясь перевести внимание на приготовления к церемонии. Между тем, его охватывала такая дрожь, будто Чезаре готовился прыгнуть с моста в реку. Размаху празднования этой свадьбы могли бы позавидовать и королевские особы. Без всякого смущения понтифик желал явить миру богатство и щедрость семьи Борджиа. Наверняка жители Вечного Города долго еще будут помнить мостовую площади Кампо-ди-Фьори, усыпанную помпезным ковром из белых цветов и роскошную свадебную кавалькаду, состоящую из самых достойных людей Рима, и жизнерадостные трели флейт и труб, наполняющие город дыханием неудержимого праздника. И, безусловно, щедрые столы, которые накроют для всех желающих на крупных площадях ближе к ночи. Когда в необъятный зал собора стайкой пестрых бабочек впорхнула свита невесты вся из юных и знатных римлянок, толпа гостей тотчас же оживилась. Шелест возбужденных голосов, однако, заглушил хор под руководством приглашенного капельмейстера французского королевского двора. Даже в таких деталях отец не поскупился. Немного погодя, и сама невеста вступила в пределы храма под небесные запевы капеллы. Все мысли вылетели из головы Чезаре, когда глаза его обратились к Лукреции. В косых лучах утреннего солнца она медленно приближалась к алтарю: бледная, хрупкая, почти прозрачная в пышном мареве подвенечного платья и фаты, овеянная каким-то божественным светом. Настоящий ангел, спустившийся с лазурных высот. Его ангел. Горло перехватило, когда на шальной и сладостный миг представилось — Лукреция идет к нему, а вокруг никого нет: ни докучливого Джованни Сфорца, ни всевластного Святого отца, ни сотен гостей с жадным любопытством, внимающим каждому взмаху ресниц невесты. Это он, Чезаре — счастливый избранник, ожидающий свою суженную у алтаря с замиранием сердца. Он судорожно сглотнул и вынырнул из своих иллюзий. Все не так. Он и верно стоит у алтаря. В торжественно-белом стихаре поверх алой сутаны, в расшитой золотом столе, в нелепой биретте кардинала. Разряженный, как Арлекин, как шут гороховый. А по левую руку от него красуется до смехотворности вылощенный Сфорца. Ни дать, ни взять — видный жених. За ними на престоле Святого Петра восседает их Святой отец в полном литургическом облачении, с тяжелой тиарой на голове. И как ни больно это осознавать, но пути обратно нет, и отступать некуда. Лукреция с торжественной неотвратимостью приближается к алтарю, плывет точно лебедь по зеркальной глади озера. Она уже так близко, что Чезаре может различить, что взгляд сестры устремлен не на него, нет. Она с волнением смотрит на своего будущего мужа, а затем возводит глаза к потолку и шепчет: “Прошу, Боже”. Чезаре мог поклясться, что прочитал именно эти слова на ее губах. Прошу, Боже. Он резко взмок под покровами священных риз, неистовая злоба вскипела с новой силой. И зачем только отец возложил на него эту обязанность? Пусть бы кто-то другой обвенчал сестру с этим второсортным принцем-сюзереном, ведь пособничать такому вопиющему союзу равно предательству. Лукреция шла к алтарю, словно агнец на заклание. Она была готова принести себя в жертву, только бы угодить отцу. Ради блага семья. Каково же это благо, раз во имя него нужны такие жертвы? Сложив руки в молитвенном смирении, Чезаре произносил надлежащие фразы, а у самого ладони горели и подрагивали от дикого желания задушить напыщенного правителя Пезаро прямо там, под сводами собора Святого Петра, на виду у всех владетельных и благородных сеньоров. На виду у Его Святейшества, герцога Гандийского и прекрасной La Bella, которой, в отличии от Ваноццы деи Каттанеи, было дозволено не только присутствовать на венчании, но и стоять за невестой в качестве свидетельницы, в компании Хуана. — Согласна, — произнесла Лукреция, и осознание, что отныне она принадлежит этому ничтожному Джованни Сфорца, пронзило Чезаре грудь, будто холодное лезвие клинка. В последний миг, пока роковые слова еще не сорвались с ее губ, пока она с пугливым волнением глядела то на будущего мужа, то на брата, а трепетные пальцы ее подрагивали поверх мясистой ладони жениха, в тот миг еще казалось, что все это плохой сон. Видение, которое с секунды на секунду рассеется. Но вот Лукреция говорит: “Согласна”, и все окончено. Это вовсе не сон, а пугающая явь. Жертва принесена, кровь пролилась, боги довольны. А он, Чезаре, собственноручно вонзил ритуальный нож в невинную плоть ангела. Sprezzatura. Часть сорок седьмая “Согласна”. А в душе все отчаянно воспротивилось. Нет! Не согласна она! Да и разве Лукреция могла добровольно согласиться отдать себя этому чужому мужчине, смотрящему на нее сейчас равнодушно оценивающим взглядом? Но никто не предоставил ей выбора. Она лишь произнесла то, чего от нее ждали. То, что поможет отцу в его амбициозных планах. Впервые за всю жизнь слова маленькой Луки вдруг приобрели вес. А ее согласие стоило целого состояния, и об этом Лукреции было хорошо известно. Невольно глаза ее метнулись к брату. Он смотрел на нее с неизменной любовью. Как славно, что отец поручил обряд венчания Чезаре. Если бы не его ласковый взгляд, не его низкий, чарующий голос, она бы уже давно рухнула в обморок от волнения. После ее “Согласна” повисла тишина. На миг почудилось, Чезаре позабыл какие нужно произносить слова. Он лишь пристально глядел на нее, точно вокруг кроме них двоих никого не было. Сердце Лукреции забилось чаще, и пальцы ее поверх шершавой ладони жениха предательски дрогнули. Ах, зачем старший брат так смотрит, и почему во взгляде его столько страдания? Лукреция безотчетно одарила его широкой улыбкой — несказанно мягкой и совершенно не подходящей случаю, но других улыбок для Чезаре у нее не было. Но брат не улыбнулся в ответ, а, словно бы очнувшись, поднял взгляд от ее лица и монотонно, спокойно и без всякого выражения объявил, что отныне Лукреция Борджиа является женой Джованни Сфорца. Взор темных прекрасных глаз, устремленных поверх ее головы, вдруг стал отрешенным, точно дух Чезаре витал где-то далеко, пока губы произносили слова ритуала. Зато отец просиял и открыто улыбался новобрачным со своего трона. Дальше все было, как в маревном тумане: жених и невеста обменялись кольцами, затем они подошли к понтифику и, преклонив колени перед Александром, получили его благословение. По очереди поцеловали массивный перстень рыбака. Отец что-то долго и ласково говорил, но Лукреция уже ничего не слышала, кроме неистовых распевов капельного хора. Глаза ее будто заволокло зыбью, а в уме оглушительно пульсировала только одна пугающая мысль: “Жена! Законная жена Джованни Сфорца! Отныне и вовек”. Муж ее оказался не таким старым, как она себе представляла, и не таким уродливым, как ей рисовалось в мучительных опасениях. Он был среднего роста, крепкого телосложения и с правильными чертами лица. Пожалуй, его бы даже можно было назвать располагающим. Если только не сравнивать с братьями. Стоило Лукреции глянуть в след красавцу Хуану, щеголявшему роскошным нарядом и атлетической фигурой с присущей ему обольстительностью, или посмотреть на превосходного во всем Чезаре — как образ ее коренастого и скованного жениха блекнул, мерк и терял всякую привлекательность. Джованни Сфорца решительно ни в чем не был похож на того принца, которого всегда мечтала полюбить Лукреция. Она старалась приободрить себя мыслями, что ей хватит и доброты. Если муж будет к ней ласков и проявит заботу, возможно, она научится любить его.