Но пока все выглядело так, будто невеста не слишком заинтересовала правителя Пезаро. Только изредка, словно бы из вынужденной вежливости, он скользил по Лукреции непродолжительными, равнодушными взглядами. Тонкие губы его плотно сжимались, между бровями пролегала глубокая складка, придающая ему строгий, недовольный вид. За все утро он ни разу не улыбнулся и кроме “Согласен” не проронил ни слова. И хотя Джованни не пришелся по сердцу Лукреции, ее задевало такое пренебрежение с его стороны, ведь она приложила немало усилий, дабы выглядеть как нельзя лучше и понравиться жениху. Этим утром она поднялась со своей просторной постели ни свет, ни заря — служанкам папского дворца даже не довелось ее будить, ибо за всю ночь она не сомкнула глаз. В уме роилось столько мыслей и переживаний, что, казалось, голова вот-вот лопнет. Перед самым рассветом Лукреция покинула ложе, и, преклонив колени на атласную подушку под окном, стала возносить беззвучные молитвы к светлеющим небесам. Она молила Бога, чтобы жизнь ее в Пезаро сложилась хорошо, а будущий муж оказался великодушным и благородным. Чтобы он полюбил ее, а она, с помощью Всевышнего, тоже приложит усилия, дабы открыть душу тому, кого выбрал отец. Пока Лукреция шептала молитву, меж ресницами ее вспыхивали и гасли дорогие сердцу воспоминания: улыбка матери, когда Лукреция впервые вышла в свет, радость отца, когда она научилась ездить верхом, первые шаги младшенького Джоффре, Хуан в доспехах гонфалоньера с улыбкой победоносца на губах. Но ярче всего виделись сияющие преданностью глаза Чезаре, его ласковые слова и обещания любить ее всегда. Не забудет ли он свою сестренку теперь, когда она покинет родной дом? Станет ли писать ей? Против воли вспомнились его тесные объятия, ласковые руки и тот единственный целомудренный поцелуй на исходе дня, который она теперь будет помнить вечно. Лукреция молила небеса, чтобы губы мужа были такими же нежными и, может, чуть более смелыми. С первыми лучами солнца набожные бдения ее прервала очаровательная Джулия, ворвавшись в спальню с целой свитой своих расторопных служанок. Юные мавританки принялись колдовать над невестой, громко переговариваясь и порхая по комнате, точно всполошенные птицы. Сначала Лукрецию искупали в ванной с душистыми травами, затем проворные руки темнокожих рабынь умастили тело госпожи благовонными маслами. Густые золотистые волосы сушили прямо на террасе под ярким утренним солнцем. Чтобы белоснежная кожа, не приведи Господь, не покраснела под обжигающими лучами, лицо прикрыли соломенным козырьком. Белла Фарнезе взяла на себя обязанности сердобольной дуэньи, за что Лукреция была ей безмерно благодарна; раз матери не дозволено находиться рядом с дочерью в такой важный момент, то пусть, по крайней мере, лучшая подруга, исполнит роль старшей наставницы. А ей необходимы были наставления. Как себя вести, при первой встрече с будущим мужем; улыбаться, или быть неприступной и холодной? Что говорить? Или лучше молчать? И, Боже правый, что делать, когда ей впервые доведется остаться наедине с новоявленным мужем? Джулия терпеливо отвечала на все ее вопросы, не забывая при этом, раздавать точные указания служанкам. Две смуглолицые берберки внесли изумительное подвенечное платье из богато расшитого белого шелка. По слухам оно обошлось отцу в пятнадцать тысяч дукатов, но когда Лукрецию облачили в это колыхающееся и переливающееся море кружев и золота, к своему удивлению, вместо радости она испытала обреченность. Благородная тяжесть дорогих тканей заковала её тело в тесные путы, тугой корсаж не позволял вдыхать полной грудью. И все же рассматривая себя в зеркале, она не могла не признать, что выглядела поистине умопомрачительно. Впервые дочь папы превзошла саму La Bella. На Джулии было персиковое платье по неаполитанской моде, выгодно подчеркивающее ее прохладно-бирюзовые глаза. “Персиковый — любимый цвет мамы”, с горечью вспомнилось Лукреции. Необыкновенного цвета волосы Фарнезе — ее гордость и богатство — были прихвачены сеткой из гранатово-красных лент. Лицо ее, как всегда светилось, а на губах подрагивала очаровательная улыбка. Между тем, на Лукреции было платье, стоящее годового дохода Чезаре, в пшеничные локоны ее вплели нити золота и жемчуга, на макушке закрепили каскад тончайшей газовой вуали, длинный шлейф пышным облаком лег на пол позади нее. На глубоко открытой белеющей груди блистало сапфировое ожерелье, а тонкую талию охватывал атласный поясок с сапфировой же брошью. Но куда прекрасней всех драгоценных камней, сияли зеленые глаза Лукреции. Даже в тускловатом отражении фамильного зеркала, они приковывали внимание своим теплым, вкрадчивым мерцанием. — Прелестна! До чего же прелестна! — приговаривала Джулия, вдевая в уши Лукреции сережки из жемчуга. — Он влюбится в тебя с первого взгляда, в том нет сомнений, — подбадривала Фарнезе взволнованную подругу. Но, похоже, она ошибалась. Если Джованни Сфорца и влюбился в дочь понтифика, то он умело это скрывал. Быть может, герцог был из тех людей, кто не способен открыть свое сердце сразу. А может он до сих пор питал чувства к почившей жене, ведь прошло не так много времени со дня ее кончины. Лукреция из последних сил старалась не падать духом и находить оправдание холодности жениха. После венчания был дан торжественный обед в садах Ватикана, на котором Лукреция почти не ела. Она едва притронулась к легким закускам в виде черных и белых оливок, съела несколько сладких сирийских слив, и больше ей решительно ничего не хотелось. Лукреция с тоской глядела на золотистую дичь под медовой глазурью, целиком зажаренных журавлей, рябчиков и куропаток. Все выглядело весьма лакомо, но дочь понтифика не в силах была думать о еде. И даже ее любимые жареные улитки с перцем и тмином, каракатицы с лимоном и кальмары под сладким соусом не разожгли в ней аппетита. Все мысли Лукреции были о лишь том, что завтра ей предстоит покинуть эти, уже ставшие родными, стены. Покинуть отца, мать и братьев, и все ради того, чтобы начать новую жизнь рядом с чужим человеком, который сейчас на нее даже не смотрел. Герцог Сфорца был занят тем, что с аппетитом уплетал нежное мясо ягненка с серебряного блюда, жадно запивая белым сладким вином из Лигурии. Такое же вино искрилось в полупрозрачном кубке Лукреции. Следуя совету Джулии, она старалась пить понемногу, ибо знала, что сегодня все взгляды были прикованы к ней. Вся она была на виду, и каждый совершенный ею промах будет тщательно подмечен и записан. Уже завтра десятки писем полетят по всей Италии и за ее пределы. В каждом из них будет упомянута невеста: как она была хороша, как нежно улыбалась, как очаровательно смеялась, как сладки были ее речи. Ныне Лукреция являлась одновременно царицей и рабыней, ею восхищались, она стала центром внимания, но у нее совершенно не было никакой свободы выказать истинные чувства. Следовало делать лишь то, чего от нее ждали. Гостей развлекали музыкой и жонглерами, затем были скучнейшие пасторали, на которых начал зевать даже понтифик. С грустью окидывая зал взглядом, Лукреция думала, что больше всего сейчас ей не хватало мамы. Чезаре так и не удалось уговорить отца. Матери не было на венчании, не появилась она и за обедом. Да и сам старший брат где-то запропастился, в последний раз она видела его у алтаря. Место кардинала Валенсийского рядом с понтификом сиротливо пустовало. После банкета, затянувшегося до самого вечера, вереница гостей потекла в прохладные палаты Апостольского дворца, заранее роскошно убранные для бала. На ночное пиршество было приглашено более двухсот знатных господ, среди которых значились многие прелаты, послы городов Северной лиги, иноземные эмиссары, а также родовитые бароны и могущественные сеньоры в компании очаровательных дам, блистающих изумительными нарядами. Мастер Пинтуриккьо еще не закончил работы над величественными фресками, но некоторые из картин уже были почти готовы и сами по себе являлись чудесным украшением торжества. Пустые же стены искусно завесили парчой и шелком, всю лишнюю мебель убрали, полы застелили персидскими коврами. В глубине установили трон для Папы, а рядом красовалось венецианское сиденье, усыпанное мягкими подушками для La Bella. Она без всяких запинок взяла на себя роль хозяйки праздника подле Александра, который уже успел сменить литургические одежды на бархатную тунику мирянина. Бал, как и положено, открывали новобрачные. Звуки танцевальной музыки немного развеяли дурное настроение Лукреции, и она, отбросив все беспокойство, выступила на середину зала навстречу своему жениху. Гомон голосов стих. Все внимание обратилось к новобрачным. Впервые за последние часы взгляд суженного устремился к Лукреции с неким подобием интереса. Джованни скованно поклонился, и она, в свою очередь, неловко присела в реверансе. Танец начался. Но, оказалось, ноги ее плохо слушались. Она с трудом помнила шаги и вся неприятно цепенела под холодным взглядом блекло-зеленых глаз герцога. Однако совершенно немыслимо было и дальше молчать. Неужели это человек совсем не умеет говорить? Лукреция не удержалась и на очередном шаге, когда они оказались рядом, плечом к плечу, шепнула: — Я была бы рада услышать ваш голос, милорд. Выпалила и тут же ощутила, как щеки заливает краской. — Мой голос? — переспросил Джованни. Голос его оказался глухим и бесцветным. Но танец неожиданно подбодрил Лукрецию, и она, широко улыбнувшись, продолжила: — Да! До сей поры я не слышала ничего, кроме “согласен”. Неужели он тоже улыбнулся? Или ей только привиделось, что в уголках бескровных тонких губ мелькнула усмешка? — У меня есть и другие слова, — без всякого изящества Сфорца развернулся и подал ей руку. Лукреция с трепетом вложила кончики пальцев в холодную ладонь, и Джованни повел ее по залу в степенном ритме паванны. Наверное, показалось. Ни тени улыбки на его широком лице не осталось. И двигался он просто чудовищно: никакой легкости, ни живости, ни грации. И с этим неповоротливым истуканом ей предстоит танцевать отныне и впредь? Захотелось провалиться сквозь землю в тот же момент, но, собрав всю волю в кулак, Лукреция вспомнила советы Джулии и решила, что, возможно, ей еще удастся разговорить молчуна. Она плавно обошла кавалера, как и полагалось, и, приподняв руки, коснулась развернутых навстречу ей ладоней. — Вам известно слово "любовь"? — поинтересовалась сладким голосом Лукреция, и герцог вскинул бровь в замешательстве. — Любовь? — переспросил он и остановился, глядя на нее сверху вниз. Барабаны обозначили конец танца, и Джованни отошел на шаг, процедив: — Слышал о таком. Нет, он попросту безнадежен. Флейта ознаменовала начало всеобщих танцев. Кавалеры с дамами заполнили площадку вокруг молодоженов, и ей вновь пришлось встать в пару с этим скупым на слова мужчиной. Но Лукреция больше не пыталась ничего говорить, она даже не силилась улыбнуться. Напряженно вышагивая фигуры танца, она избегала встречаться взглядом с Джованни и думала, что скучнее бала в ее жизни не случалось. Музыка все играла, и, казалось, не было конца этой бесцветной пляске. Лукреция не сразу поняла, что произошло. Сначала несколько пар выбились из вереницы танцующих, потом гул голосов заглушил музыку. Со всех сторон послышалось: “Вы только посмотрите!”, “Правый Боже!”. Она вскинула голову и разом поняла, отчего все так всполошились — на верхней площадке лестницы, под руку с Чезаре, показалась ее матушка. Она была в том парадном платье цвета персика, которое любила больше всего, и, ступая рядом с красавцем сыном, Ванноцца высоко держала голову, словно ей и вовсе неважно, какой переполох она вызвала своим появлением. В первую минуту Лукреция была готова броситься к ним навстречу, обнять матушку и осыпать благодарностями Чезаре. Как она могла сомневаться в нем? Разве он когда-то не выполнял своих обещаний? Но брат пошел против воли отца. Что же теперь будет? Музыка стихла, танцы прекратились. Между тем, на лице Чезаре не было видно и тени сомнения или страха. Он увлек маму в центр зала, с торжествующей полуулыбкой окинул всполошенных гостей спокойным взглядом и громко промолвил: — Мама, могу я пригласить тебя станцевать пассамеццо со мной и с новобрачными? Ванноцца, по-видимому, не ожидала, что сын окажется настолько дерзок. Она растерялась: — Нет, Чезаре, не думаю… — Мама, я настаиваю! — перебил Чезаре с нажимом и с вызовом протянул ей руку. Повысив голос, он отчетливо и звучно обратился к отцу через весь зал: — И полагаю, Его Святейшество тоже… настаивает! Повисла тяжелая тишина. Мнилось, будто слышно, как плавится воск в мириадах свечей, озаряющих праздник. Все взгляды устремились в направлении папского трона. Лукреция видела, что Фарнезе дергает отца за рукав и что-то шепчет ему, в то время как на лице Папы изумление сменялось бешенством. Несколько долгих мгновений понтифик отчетливо боролся с желанием вскочить и наброситься на старшего сына с кулаками. Он определенно не ожидал такого непослушания от Чезаре. К счастью, увещевания Джулии достигли его разума, и после напряженного раздумья он великодушно сменил гнев на милость. Святой отец ничего не сказал, но и сдержанного кивка было достаточно, чтобы праздник продолжился. Ванноцца, выдохнув с облегчением, вложила руку в ладонь сына и с гордостью ответила на его приглашение к танцу: — С удовольствием. Сердце в груди Лукреции забилось с такой силой, что, казалось, вот-вот вырвется наружу. Глаза невольно защипало. Между тем, она уже улыбалась матушке и Чезаре сквозь слезы счастья и едва сдерживалась, чтобы не закричать от радости. С легкой улыбкой старший брат твердо шагнул к новобрачным, непринужденно приветствуя герцога: — Лорд Сфорца. — Кардинал, — без всякого выражения ответил тот. Лицо его одеревенело еще больше, и от внимания Лукреции не ускользнуло, что муж весьма недоволен произошедшим. Как неразумно с его стороны! Ему стоит поближе узнать матушку, тогда он не сможет устоять пред ее обаянием. Чезаре, ничуть не растерявшись, со снисхождением улыбнулся и настойчиво проговорил: — Матушка вашей зардевшейся невесты. Донна Ванноцца деи Каттанеи. Окинув беглым взглядом мать невесты, герцог обескураженно и холодно кивнул, затем все также молча протянул руку Лукреции. Зарокотал тамбурин, запела лютня — дамы с кавалерами стали возвращаться к танцам. Перед тем, как почетные гости заняли свои позиции друг против друга, Чезаре подмигнул расплывшейся в широкой улыбке Лукреции. И она взлетела на седьмое небо от счастья. Какой же он все-таки молодец! Сейчас все было именно так, как она мечтала: любимые и дорогие люди рядом с ней, стены наполняет чарующая музыка. Кажется, гости уже позабыли о неудобном инциденте, все улыбаются и переговариваются, как ни в чем не бывало. Отец даже позволил Джулии присоединится к танцующим, а сам остался на своем троне. Наверняка он бы и рад был вспомнить молодость, примкнув к пляске, но духовный сан не дозволял ему такой вольности. Какая радость, что старший брат пренебрег правилами и вместо кардинальской сутаны надел одежды дворянина. Теперь он мог принимать участие в развлечениях наравне со всеми. Первые па Лукреции все же довелось танцевать с Джованни. Стиснув зубы, она достойно выдержала серию бесконечных шагов, ничем не выказав свое нетерпение. Зато каким блаженством оказался момент смены кавалеров. Танцевать с братом после неуклюжего Джованни было все равно, как пить родниковую воду после долгого странствия. Как глоток свежего воздуха посреди жаркого дня. Барабан задорно отбивал ритм пассамеццо, эхом отдаваясь во все концы зала, а Чезаре — красивый, как сам Аполлон — скользил рядом с Лукрецией, плавно обходил ее по кругу, ненароком касался ее плеча. И все это с тонкой улыбкой и сияющими глазами. Когда ладони их взметнулись над головами, а пальцы мягко соединились, брат шепнул ей на ухо: — Приглянулся ли тебе твой муж? Лукреция бросила косой взгляд в сторону Джованни. Тот с каменным лицом натужно вышагивал рядом с матушкой. Господи, она представить не могла, что среди знати бывают настолько неуклюжие танцоры! И настолько косноязычные. Лукреция поделилась своим наблюдением с братом: — У него скромный словарный запас, — в голосе ее дрогнула смешинка. Чезаре, тихо усмехнувшись у нее за плечом, промолвил: — Сфорца не отличаются красноречием. Они обменялись понимающими улыбками. Словно не касаясь земли, стремительно и пружинисто Чезаре обошел ее кругом. Их ладони вновь соединились, и, когда он шагнул ближе, она уловила запах его духов: терпкий, горько-сладкий, пленяющий. А ее новоявленный муж, похоже, не знал о существовании благовоний. От герцога весь вечер неприятно пахло вином и потом. Лукреция одернула себя — зачем думать о плохом, лучше радоваться этому краткому моменту счастья, пока ее маленькая рука во власти сильной ладони Чезаре, во власти того, кто всегда был и будет для нее лучшим в целом мире. — Может я смогу научить его новым словам? — Лукреция одарила брата чарующей улыбкой: — Например: tendresse[3], amore[4]… — они плавно и стремительно закружились в поворотах, а на последнем из кругов она добавила: — Sprezzatura. — Sprezzatura? — фыркнул Чезаре с добродушной улыбкой, удивленно вскинув бровь: — Какое длинное слово. Лукреция, довольная тем, что смогла рассмешить брата, пояснила: — Я слышала, оно означает "непринужденная грация". Чезаре скользнул косым взглядом по лорду Сфорца, и Лукреция невольно последовала за его глазами. Постараться научить она, конечно, может, но вряд ли ее муж будет прилежным учеником. Джованни настолько неловок, неизящен. В нем нет и толики той непринужденности, которой с избытком щеголяет ее старший брат. — Признаков спреццатуры не заметно, — мимоходом шепнул ей на ухо Чезаре, и в голосе его мелькнули заговорщицки шутливые нотки, будто бы они обсуждали не мужа Лукреции, а какого-то увальня, чудом попавшего на бал, да еще осмелившегося танцевать среди настоящих профессионалов. Она с болью взглянула на Чезаре, в полной мере ощутив его превосходство, его обаяние, его красоту и лоск. Теперь у нее никогда не будет такого мужа, и даже похожего на него не будет. Дочь Папы выдали за Джованни Сфорца, и судьба ее отныне определена. Ей вдруг стало невыносимо обидно и даже стыдно. Не за мужа, нет. За себя. Она выпалила первое, что пришло в голову: — Может, хватит и доброты?