— Надеюсь, ты не станешь драться за мою честь, Чезаре. С кубком ароматного вина она бесшумно, будто тень, вышла из-за соседней колонны. Привычным движением он спрятал клинок в ножны: — Разве ты не знаешь меня, мама? Я никогда не оставлю подобное безнаказанным. — Я слишком хорошо тебя знаю, сынок, — Ванноцца плавно приблизилась и мягко коснулась его плеча. — Именно поэтому прошу тебя не рисковать жизнью за честь, которой я никогда не гордилась. Чезаре насупился, взял ее за хрупкие плечи и цепко вгляделся в теплые, все понимающие глаза. — Я никому не позволю оскорблять твое имя, мама, — произнес он уверенно. — И тебе не стоит переживать. Я вполне способен постоять за себя. — Да, но эта должность, — она коснулась мерцающего перстня кардинала на его пальце, — могла притупить твой клинок, Чезаре. Обещай, что будешь осторожен! Он через силу заулыбался ей, как ни в чем не бывало. Нежно приобняв, склонился к встревоженному лицу матушки и послушно промолвил: — Обещаю. *** После полуночи, когда у всех танцующих ноги гудели от усталости, настало время для утонченных комедий Теренция. Но публика с большим воодушевлением приняла фривольные пьесы Плавта, усовершенствованные Хуаном Борджиа. Герцог Гандийским с немалым рвением принимал участие в репетициях и лично руководил постановкой. Под его покровительством и без того скабрезная комедия превратилась в настоящую вульгарщину. Но гостям, как ни странно, все нравилось. Разгоряченные вином и танцами, почтенные господа от души потешались над непристойностями, разворачивающимися на сцене. И ни у кого уже не вызывало изумления, что Святой отец, усадив очаровательную Фарнезе себе на колени, без всякого смущения предавался плебейской веселости вместе со всеми. Надо отдать должное актерам, они были весьма убедительны в своих нелепых ролях и умело подыгрывали возбужденной публике. Даже Чезаре, пребывавший до этого в крайне мрачном настроении, сейчас не смог сдержать ухмылки. Хуан и вовсе забавлялся громче всех. Его, безусловно, тешило, что гости с таким задором приняли постановку. Он так разошелся, что даже бросил актерам несколько засахаренных орехов по старому римскому обычаю. Густо накрашенная примадонна ловко поймала лакомство своими роскошными грудями, вызвав этим взрыв хохота среди гостей. Распаленные действом зрители принялись швырять сладости со стола, а комедианты, не растерявшись, ловили их, всячески поддерживая разнузданный дух празднества. Время близилось к утру, но гости не желали разъезжаться. Среди всего этого шума и галдежа Лукреция уснула, положив голову прямо на стол. До этого она насилу выдавливала из себя улыбки, старалась смеяться и держаться бодро, но под утро у нее уже не осталось сил для лицедейства. Ее муж, между тем, увлеченно наблюдал за комедией, не обращая ни малейшего внимания на спящую невесту. Что же, в том был и плюс — по крайней мере, он не стремился поскорее утащить новоиспеченную жену на брачное ложе. При других обстоятельствах молодоженов бы уже давно отвели в покои под всеобщим присмотром и уложили в постель под тем же неустанным вниманием. Таковы всегда были эти нелепые, унизительные правила — жених и невеста должны «накрыться одним одеялом» на глазах у всех заинтересованных сторон, дабы супружество признали законным. Ведь брак это сделка, а все сделки исстари принято заключать публично. Но на свадьбе Борджиа никому дела не было до правил. Понтифик с полным увлечением отдался похабному представлению, а гости и вовсе думать забыли о новобрачных. И куда только подевались чопорность и церемонность? Торжественный поначалу вечер уже давно утратил степенность и, чем дальше, тем больше напоминал оргию. Определенно, юной Лукреции тут было не место. С затаенным чувством неприязни Чезаре окинул взглядом герцога, сидящего по левую руку. Каким мужем он будет для Лукреции, если в первый же вечер пренебрегает своей невестой? Кардинал решил брать дело в свои руки. — Ей давно пора спать, — буркнул он в сторону Джованни и, не дожидаясь ответа, поднялся со своего места. Господи, до чего же трудно делать вид, что все в порядке, когда внутри горячим воском плавится ненависть! Задушить бы этого Сфорца прямо здесь и сейчас — голыми руками схватить его толстую шею и сдавить, что есть мочи, пока блеклые глаза не вылезут из орбит. Но когда Чезаре склонился над своей Лукрецией, все плохое разом забылось. Он осторожно коснулся ее плеча и, когда она, пробудившись, недоуменно глянула на него, спросил: — Ты идешь спать? Сестра рассеянно кивнула и, полусонная, доверчиво потянула к нему руки, словно ребенок. Чезаре легко подхватил ее, тонкую, невесомую, утонувшую в шелке подвенечного платья, и вынес прочь из шумной залы. Едва златокудрая голова легла на его грудь, как Лукреция снова провалилась в сон. Бедная девочка, как же она, должно быть, устала за этот бесконечно долгий день. Но, по правде говоря, Чезаре и вовсе не хотелось, чтобы этот день заканчивался. Ведь завтра им предстоит расстаться. И все же Чезаре не решился будить ее, хотя ему столько всего бы хотелось сказать перед тем, как сестра уедет. Обуреваемый жадной невысказанной нежностью, он бережно нес Лукрецию через бесконечные переходы папского дворца прямо в ее покои. До чего же она была хрупкой и крошечной в его руках. Подумать только, казалось, богато-расшитые юбки подвенечного платья весили куда больше, чем она сама. Он так и не разбудил сестру. Лишь заботливо уложил на мягкую постель и невольно задержался рядом с ложем. Осторожно поцеловав шелковистую щеку, Чезаре несколько мгновений боролся с непреодолимым желанием коснуться ее уст, слиться с крутым изгибом верхней губы, ощутить на вкус нижнюю. Невольно он опустился ближе к любимому лицу. Сколько бы он не смотрел на эти совершенные черты, никогда не мог насмотреться. Густое золото изящных бровей и длинных ресниц. Атласная кожа высокого лба и точеных скул. Прелестный румянец на свежих щеках. Бледно-малиновый цвет дивных губ, созданных для сладких речей и восхитительных улыбок, и, разумеется, для поцелуев. Но не его поцелуев. Теперь она принадлежит Джованни Сфорца. Вскоре герцог воспользуется своим законным правом. Чертов ублюдок. Ему достанется то, чего он никогда не заслуживал. Чезаре сдавленно выдохнул, осторожно накрыл ладонь сестры своей и нахмурился. Когда же ты успела стать взрослой, Лука? А главное — зачем? Зачем ты так быстро выросла? Отчего же ты не могла всегда оставаться маленьким, пухлощеким ангелочком? Тогда никакой бы Сфорца не увез тебя из Рима, не забрал бы тебя от меня. Но что толку предаваться бессмысленным сожалениям? Он бы все равно никогда не смог предложить ей то, что может дать любой другой мужчина: семью, репутацию, ребенка, простое тихое счастье. Все, что может предложить Чезаре, это безмерную любовь, которая и так есть у нее. Если бы только этого было достаточно. Наверное, всего обидней представить, что Лукреция сможет спокойно жить без своего старшего брата. Там, вдали от дома, она привыкнет обходиться без его опеки и ласки, приучиться смеяться над шутками мужа, все реже будет писать весточки в Рим, ибо заботы при новом дворе поглотят ее. И когда-нибудь, может быть даже вскоре, она станет счастливой и вовсе без Чезаре. Да, пусть так и случится. Так будет лучше для них обоих. Ведь с каждым днем ему все невыносимей скрывать те губительные чувства, что он к ней испытывает. В тот день на озере он мог бы украсть Лукрецию у герцога Пезаро, мог бы сорвать с ее губ сотни поцелуев, и она бы не воспротивилась, ибо безгранично доверяла старшему брату. Именно поэтому он никогда не преступит черту, не утащит ее за собой в бездну, из которой возврата нет. Пусть Чезаре не верит ни в рай, ни в ад, зато Лукреция верит. И ему доведется научиться коротать дни без нее: обходиться без чарующих улыбок, без колдовских глаз, без тепла и света, которым она неизменно наполняла его жизнь. Он всегда знал, что этот пронзительно-грустный момент расставания наступит, но не думал, что так скоро. Перед тем, как покинуть спальню сестры, Чезаре припал губами к бархатистой ладони, ощутив прохладу обручального кольца на ее изящном пальчике. Что же, любимая моя девочка, прощай. Прощай и прости, что не смог уберечь тебя от игр взрослых людей. Теперь ты стала пешкой на шахматной доске. Кто знает, быть может, следуя за амбициями Папы, ты пойдешь далеко, и, превратившись в ферзя, возьмешь игру в свои руки? Кошмары понтифика. Часть сорок девятая Родриго Борджиа плохо спал той ночью. Впрочем, как и все предыдущие ночи. С той поры, как Лукреция покинула Рим, ему то и дело снились кошмары, а черви сомнения точили сердце. Вдруг он совершил непоправимую ошибку? Сфорца отнюдь не пришелся понтифику по вкусу: не первой молодости, тяжеловесный и зачерствелый. Рядом с юной Лукрецией он выглядел едва ли не стариком. Но гораздо больше внешнего облика новоприобретенного союзника Родриго волновала его верность интересам Ватикана. Дочь была слишком мала для дипломатических игр и ничего не смыслила в паутине лжи и хитросплетениях интриг, что издревле опутывали италийские земли. Разве она способна повлиять на мужа в вопросах политики? В сотый раз за последнюю неделю он взмолился Пресвятой Деве Марии с той горячностью, на которую только был способен: пусть его выбор для Лукреции будет благополучным. Хоть бы она была счастлива, хоть бы муж был добр к ней. Она так молода, так неопытна… Родриго свесил длинные жилистые ноги с постели и с толикой отвращения оглядел дряхлеющие мышцы на смуглых ляжках и голенях. Молодость безвозвратно ушла. Прожитые годы добавили ему мудрости, но отняли силу и гибкость. А ведь когда-то он был настоящим красавцем. Понтифик сдавленно вздохнул и с тоской глянул на безмятежно спящую Джулию. La Bella всего на пару лет старше его собственной дочери, но несоизмеримо опытней. Откуда у этой рыжеволосой плутовки столько познаний в искусстве любви Родриго предпочитал не задумываться. Он лишь жадно пил сладкое дурманящее вино ее молодости и страсти, будучи совершенно уверенным, что пылкость ее истинная. Ибо время отняло у каталонца многое, но не способность доставить радость женщине. Уж в чем в чем, а в этом мало кто мог сравниться с Родриго Борджиа. В отличие от тех глупцов, что спешат поскорее утолить сладкий трепет нетерпеливого желания, он получал истинное наслаждение, наблюдая, как его любовница взмывает к вершинам блаженства. Как сладострастие вспыхивает на ее щеках густым румянцем, а восторг застилает ясные глаза томной поволокой. Как с припухших от поцелуев губ, срываются прерывистые вздохи. Всякая из женщин прекрасней всего в эти мгновения, и было бы неразумно упускать подобное великолепие, торопясь в лихорадке собственного возбуждения. Нет, отдай эту минуту ей: позволь обратиться царицей Савской, роковой Саломеей, распутной и властной Мессалиной, а затем, в самом конце, она скинет маски, и ты увидишь — она прекрасней всех прославленных красавиц, и это ты сделал ее такой. Она — твоя всецело. Причастись от ее великолепия, познай как в первый раз и лишь потом отпусти свой горячий норов на волю. Но в эти дни ему было не до любовных утех. Плохие сны о дочери измотали понтифика и ввергли его в омут угнетенности и меланхолии. Ему чудилось, что он сотворил нечто ужасное, а в голове все время вертелись слова: “Прости, прости, Лукреция”. Но сколько бы он ни просил, отпущение не приходило. В страшных видениях его дочь, — отчего-то мертвенно-бледная, словно утопленница, — вторила, что Бог, быть может, и простит, но она — никогда. И Родриго вскакивал на постели, с ужасом осознавая, что совершил роковую ошибку, исправить которую теперь не представлялось возможным. Что же он наделал? Как он мог отдать свою кровь, плоть от своей плоти, свое маленькое солнышко — чужаку? Одно за другим летели послания из Ватикана в Пезаро, в которых отец настойчиво просил дочь поведать о том, как ей живется на новом месте. Она без промедления отвечала, но от писем Лукреции веяло холодом и отстраненностью, а за круглыми, аккуратно выписанными буквами Родриго чудилась затаенная горечь. Между тем, она писала, что вполне довольна своим новым домом и что “достопочтимый герцог Сфорца весьма любезен”, а дворец, в котором она нынче поселилась, “просто чудесен”. Вновь и вновь перечитывая ее письма, понтифик несколько успокаивался. В иные дни он даже был готов посмеяться над своими сердобольными терзаниями, но затем приходила коварная ночь, раз за разом принося на своем черном крыле бессонницу и сомнения. Скверное настроение понтифика привело весь двор в суетную беготню. Доктора готовили сонные снадобья, слуги ходили вокруг него на цыпочках, кардиналы старались лишний раз не попадаться на глаза, опасаясь угораздить в немилость, ибо никто не знал, что может взбрести в голову охваченному необъяснимой хандрой Александру. А он и рад был никого не видеть в эти дни, но понимал, что дела не ждут, и пока он предается пустым сожалениям, слуги церкви вьют сети коварных заговоров у него за спиной. Ах, какое счастье, что старший сын неустанно следил за этим змеиным гнездом и не позволял гадюкам сплетаться в клубки. Divide et impera. Разделяй и властвуй — Чезаре хорошо усвоил этот урок своего тезки — великого Цезаря, и ловко применял его в стенах Ватикана. Сталкивая лбами алчных кардиналов, он добился немалых успехов, однако самый грозный противник Борджиа — Джулиано делла Ровере гулял на свободе и представлял значительную угрозу. А еще этот Савонарола. Сумасшедший монах, говорящий с Богом. Он обвинял флорентийцев в стяжательстве и блуде, а гнездилищем порока называл Ватикан. Надо думать, это Господь велел ему устраивать пожарища прямо посреди прекрасных площадей Флоренции. В огонь безжалостно летели предметы роскоши и искусства, даже неугодные монаху книги сжигались без следа. Доминиканский церковник настолько проник в умы людей, что они сами добровольно несли свое имущество на костер инквизиции. Омерзительный фанатизм. Но этим утром пришло известие, повергшее Александра в еще большее уныние и даже озлобленность — делла Ровере покинул Флоренцию и направился на север. В Милан. В гости к кузену вице-канцлера Асканио, герцогу Людовико Сфорца, в миру прославившимся под именем Иль Моро за свою темную, точно у мавра, кожу и свирепый, словно у дикаря, нрав. Людовико заточил собственного племянника и наследного герцога — Джана Галеаццо, в темницу и узурпировал власть в Милане. Помимо неслыханной воинственности, Моро обладал дьявольской хитростью и сумел привлечь к себе на службу самого Леонардо. За Да Винчи гонялись все владетельные особы, и сам Александр был бы не против заполучить эту светлую голову, но приглашение, которое понтифик направил творцу месяц назад, было вежливо отклонено. Что же, Лео, в другой раз. Ты все равно чересчур дорог. И ненадежен. Пришло время испытать на прочность союз между семьями Борджиа и Сфорца. Родриго не питал иллюзий о природе такого союза. О дружбе не шло и речи. Такие альянсы всегда результат одних лишь корыстных целей, и обе стороны понимают, чем именно обязаны друг другу. Не было никаких сомнений, зачем делла Ровере направился в Милан. Он сколачивал свою лигу, собирал сторонников смещения Папы и готовил для себя путь назад в Ватикан. И в то утро Родриго впервые остро ощутил холодные щупальца угрозы, исходящей от Джулиано. Нынче стоило напомнить всей семейке Сфорца, что Александр рассчитывает на полное содействие и не потерпит предательства. Вице-канцлер Асканио без промедлений прибыл в Ватикан по первому требованию. Взъерошенный и вспотевший под августовским солнцем, он явился в папские покои сразу после утренней молитвы. — Одолевают ли кошмары вице-канцлера? — понтифик откинулся на златотканую подушку, услужливо взбитую камердинером, и презрительным кивком отослал слугу прочь. Родриго еще не поднимался с постели и не чувствовал в себе сил, дабы начать день как обычно. Сфорца пожал плечами: — Сама должность это — кошмар, Ваше Святейшество, — на его устах мелькнула скептическая ухмылка, и он продолжил: — С заговорами, жалкими интригами и прошениями, от которых я всеми силами стараюсь вас уберечь.