Родриго, нахмурившись, глядел на вице-канцлера. Его речи о том, как он старается оградить понтифика от интриг, были просто смешны. Чезаре сообщал отцу, что Асканио благоразумно оставался в стороне от всех заговоров и не принимал участия в каких-либо кознях, однако же, и не противоборствовал им. Он сохранял нейтралитет. А необходимо было проявить поддержку. Неужели его стоило учить, каково это породниться с Борджиа? — Мне нужно, чтобы вы убедились в благополучии моей дочери, — наконец, промолвил Родриго. — Она в замке вашего кузена — Джованни Сфорца. Асканио удивленно вскинул бровь: — Думаете, с ней плохо обращаются? Понтифик ответил не сразу. Он с силой потер лоб, чувствуя, как гудит голова: — Мои кошмары говорят об этом. — Он будет марионеткой в ее руках, Ваше Святейшество, — промолвил вице-канцлер. До этого он стоял на почтительном расстоянии, у самых дверей, а теперь, словно убедившись, что Александр не набросится на него с кулаками, сделал пару осторожных шагов внутрь комнаты и продолжил: — Да, он унаследовал имя Сфорца, богатство Сфорца, но не наш дух. Кардинал остановился у окна. Утренний свет, упав на его лицо, обрисовал глубокие тени под глазами. Похоже вице-канцлер уже долгое время не высыпался — уж не муки ли совести терзали его? — И любовь семьи Сфорца к интригам? — сдавленно спросил понтифик. — Да, — беспечно протянул Асканио, — это он тоже унаследовал. Но никакие интриги не сравнятся с проницательностью Борджиа, — он бросил острый взгляд на Родриго: — Это уже понял весь Рим. Чертов подхалим! Думает, что может задурить голову понтифику неприкрытой лестью? Родриго резко повысил голос: — Мне нужно, чтобы вы убедились, что Джованни и еще один ваш кузен — герцог Миланский, — Родриго махнул рукой с явным пренебрежением, — будут и дальше верны нашему папскому престолу! Он передернул плечами, точно от холодного сквозняка, хотя в помещение было душно. Александр подался вперед: — Мы связали свою судьбу с родом Сфорца, — он угрожающе зашипел, чеканя каждое слово: — Если это доверие будет предано, то последствия будут крайне тяжелыми! Асканио с вызовом вскинул голову и встретился посуровевшим взглядом с разгневанным понтификом: — Вы говорите со мной как с вице-канцлером, Ваше Святейшество? Борджиа опостылела эта игра в почтение. До чего же хотелось схватить этого зазнавшегося итальяшку за грудки и вытрясти из него всю спесь. Родриго скорчил гримасу ненависти и процедил: — Нет! Как со Сфорца! — он бессильно запустил ладонью, сложенной в кулак в сторону Асканио. Вице-канцлер замер в смятении, потом выдавил на своих устах подобие улыбки и учтиво поклонился. Не говоря больше ни слова, он спешно покинул комнаты Апостольского дворца. Утраченные крылья. Часть пятидесятая Где-то там, у подножья горы Сан Бартоло, на вершине которой раскинулся величественный дворец Сфорца, волны соленой, точно слезы, воды с грохотом накатывали на песок. Одна за другой, гонимые неизвестной силой, подталкиваемые ветром с чужих берегов. В безмолвии летней ночи Лукреция слушала этот мерный рокот, с тоской устремив глаза в чернильную темноту под высоким потолком, словно обреченный на пожизненную неволю узник. Чужие звуки спящего дома пугали, тысячи различных мыслей и тревог терзали ее ум, а глухая и ноющая ломота мучила тело. Джулия предупреждала, что во время первой близости с мужем Лукреция испытает боль, но никто не предостерег, что ею воспользуются словно вещью. Джованни Сфорца уничтожил ее, оскорбил и унизил, разорвал в клочья мечты о простом семейном счастье. Все пошло прахом, обратилось в жалкий пшик. Свадьба, платье, трепет, что она испытывала, когда впервые ждала мужа в спальне нового дома. Лукреция не успела проникнуться симпатией к супругу, но была готова исполнить долг хорошей жены. Она все сделала, как полагается: приняла ванну с благовониями, умастила тело эссенциями по рецепту La Bella, надела самую роскошную сорочку из тончайшего прохладного шелка и с замиранием сердца дожидалась мужа. «Пусть он только будет добр, пусть только будет добр», — повторяла она про себя, пока его тяжелые каблуки гулко стучали в коридоре, приближаясь. Он явился и уничтожил ее. Кем был этот страшный человек? Разве это — ее муж? Он скорее был похож на дикого вонючего кабана, когда пыхтел на ней и что есть мочи толкался вглубь ее тела, будто желал пронзить насмерть. От запаха его пота ее тошнило, от зловонного дыхания воротило. Он наваливался на нее своим грузным телом и, казалось, вот-вот раздавит. Шершавые пальцы мяли ее кожу, тянули волосы, больно впивались в ее плоть, словно когти свирепого чудовища. Она, как безумная, отбивалась, хотела кричать, но голос срывался. Лукреция оказалась загнанным зайцем в стальном капкане, и чем отчаяннее она вырывалась, тем жгучее становилось боль. Боль телесную она бы смогла стерпеть, но как унять душевную муку? Она оказалась никем для этого чужого человека, ему не было никакого дела до нее, он был поглощен лишь своим низменным порывом, точно животное на скотном дворе. В какой-то момент ей показалось, душа отделилась от тела, и Лукреция перестала что-либо чувствовать, перед глазами все поплыло и исчезло. Она только слышала море за окном, равнодушно бьющееся в своем извечном ритме, подобно исполинскому сердцу. Вдруг ее мучитель замер, дернулся, издал какой-то дикий, нечеловеческий вопль и, тяжело дыша, скатился на спину, оставив ее, наконец, в покое. Лукреция в оцепенении зажмурилась и не смела шелохнуться, словно бы рядом с ней затаился волк, готовый наброситься на свою жертву при малейшем ее движении. Но, к счастью, супруг захрапел буквально сразу, не обронив и слова. Она, не смея уверовать, что все кончено, пугливо открыла глаза и с отвращением покосилась на уснувшего Сфорца. Каким же омерзительным он увиделся ей в тот миг! Разинутый во сне рот, косматая борода и отливающая серым кожа лица, испещренная мелкими морщинами. В распахнутом вороте длинной сорочки виднелась густая, точно шерсть, поросль, выпуклый и мягкий живот вздымался на каждом вдохе. Поморщившись от боли и брезгливости, Лукреция перевернулась на бок, спиной к супругу. Пока он спал, она была в безопасности. Хоть бы он уснул навек. Доброта? В мире больше не осталось доброты. Как глупо было надеяться, что этого будет достаточно для супружеского благополучия. У герцога не нашлось даже милосердия, и, похоже, в нем и души не было, ибо в Лукреции он увидел лишь плоть, при помощи которой он удовлетворил грубую похоть. Он обошелся с ней хуже, чем с уличной девкой, ведь тем, по крайней мере, платили звонкой монетой за их недостойные мытарства. А что утешит Лукрецию нынче, когда все, во что она верила, вдруг рассыпалось, как треснувшее зеркало? И ничего не уцелело, осталась лишь пугающая пустота да глухая боль, пронизывающая все тело насквозь. И слезы одна за другой катились и катились, разъедая щеки. На утро, едва проснувшись, супруг с презрением заметил, что Лукреция мешала ему спать своими бесконечными хныканьями. Без всяких церемоний откинув одеяло, он с удивлением фыркнул: — Боже, еще и кровь! Девственница. Она замерла, лежа к нему спиной, и, вся дрожа от страха, даже боялась вдохнуть. К счастью, герцог не коснулся ее, но слова, что он произносил, ранили не меньше: — Должно быть, для вашей семьи это редкость, — бросил он. — "Это ведь Борджиа!" говорили мне. "Неужели меня так низко ценят?" отвечал я. "Дочь Папы" говорили они! — Джованни грузно слез с кровати и брезгливо воскликнул: — Как не стыдно! Слезы, горячие, словно раскаленный металл, вновь больно обожгли щеки Лукреции. Она готова была провалиться сквозь землю, исчезнуть, сгореть от стыда и развеяться пеплом по ветру, только бы вовек не слышать этот гнусавый отвратительный голос. Между тем, Сфорца принялся одеваться: застучали об пол каблуки сапог, подбитые железом для тяжести, и звякнули шпоры. — Твое приданое было бы достойно принцессы, Лукреция Борджиа Сфорца! — с торжественной насмешкой произнес герцог, и она зажмурилась, желая умереть прямо здесь и сейчас. Ее приданое. Разве не ради него погиб Джем? Ее милый Джем. Она еще смутно помнила колдовские черные глаза, и то, как прекрасно танцевал мавр, и как улыбался, и его обещание задушить голыми руками каждого, кто посмеет причинить ей вред. — Ты любишь охоту? — неожиданно спросил Джованни и тут же сам себе ответил: — Нет. Тем лучше. Тогда нам почти не придется видеться. Герцог сделал пару шагов по направлению к выходу, затем остановился и небрежно фыркнул: ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌— Разве что для исполнения супружеского долга. Но и это будет коротко и по делу. Он ушел, громко хлопнув дверью, и она, сжав зубы, зарыдала: громко, безутешно, как никогда еще не рыдала в своей жизни. А когда Лукреция выплакала глаза, и слезы высохли, она поняла, что девочки Луки больше нет. Ее погубили. Все утро она провела в горячих водах купальни. Словно обезумев, Лукреция с усердием терла и скребла кожу, будто надеясь смыть позор, отмыть следы грубых прикосновений супруга. Чудилось, тело ее навеки осквернено, и сколько бы ведер воды она не выплеснула на себя, ощущение чистоты не возвращалось. Липкие щупальца ярости, вкрадчиво и плотно опутывали все ее существо — одна за другой в уме мелькали мысли о мести. Непреодолимое желание расправы царапало внутренности: удушить Джованни, заколоть ножом в сердце, утопить в соленых водах плещущегося за окном моря. И молниеносная мысль, острая и холодная, как лезвие клинка, пронзила мрак в ее душе. Написать Чезаре. Вот, что она должна сделать. Он обязательно спасет ее, он обещал, а обещаниям брата можно было верить. Но когда Лукреция, зачарованная ненавистью, села за письменный стол и, обмакнув гусиное перо в чернила, дрожащей рукой вывела “Чезаре”, она замерла. Глаза вновь и вновь лихорадочно пробежали по линиям. “Чезаре, Чезаре, Чезаре”. В каждой букве этого имени Лукреция ощутила необъяснимое тепло. Ее душа, до того погруженная в мрачное, холодное озлобление, вдруг встрепенулась, и в тот же миг с глаз будто спала пелена. Она, подобно лунатику, вдруг проснулась и нашла себя балансирующей на краю пропасти, в которую собиралась прыгнуть сама и утянуть туда за собой Чезаре. О, да, он бы совершил смертный грех ради нее. Не задумываясь, убил бы Джованни, расскажи она обо всем. В том не было сомнений, ведь Чезаре любил ее. Возможно, даже сильнее, чем отец. В то утро Лукреция внезапно поняла это куда отчетливее прежнего — никто в целом мире не любил ее с той же преданностью, что ее брат. Но разве такой судьбы она желала для Чезаре? Превратить его в убийцу, заставить погубить себя ради нее? Нет, она не может этого допустить. Да и что бы Лукреция написала? Разве смогла бы поведать обо всем, что случилось с ней? Мыслимо ли рассказать о перенесенном позоре? Несмотря на жаркий полдень, Лукреция поежилась. Она все еще чувствовала себя грязной и запятнанной, а кожа ее словно навсегда впитала скверну. Ей не вернуть то, что утрачено. Даже возвратись она сейчас в Рим, прежнюю беззаботность и чистоту никогда не обрести. И раз жертва принесена, пусть будет хоть какое-то благо. Этот брак был заключен не ради праздности, отцу нужен союз со Сфорца, так пусть он его получит. Целая армия в обмен на невинность Лукреции — выгодная сделка, что ни говори. Нет, Лукреция не злилась на отца. Она его слишком любила, чтобы поверить в злой умысел. Понтифик едва ли мог предположить, что все обернется подобным образом, ведь сам он не был способен на грубость к женщинам. Джулия вскользь упоминала, что ласковее мужчины, чем Родриго Борджиа, в ее жизни не случалось. Да и к матери отец всегда проявлял лишь добро, не говоря уже о том, с какой нежностью и заботой он с детства опекал Лукрецию. А Чезаре лучше бы никогда не узнать о том, что сестра пережила этой ночью. Пусть для него она остается маленькой Лукой. Пусть он не знает, что его ангелу вырезали крылья. Она напишет письмо. Не сегодня, в другой день. Напишет и отцу, и братьям, и маме. Напишет тогда, когда рука перестанет так предательски дрожать. Горькая слеза, скатившись по щеке, упала прямо на буквы любимого имени, и чернила медленно поплыли, смазывая зыбкие линии. Я ничего не боюсь, мама! Часть пятьдесят первая