Она уехала, и дни потекли один за другим, словно деревянные четки в длинных пальцах молодого кардинала Борджиа. Первая же воскресная месса без Лукреции превратилась в настоящую каторгу. Ему и раньше было не по душе недвижимо стоять у алтаря, читать проповедь и неуклонно следовать заведенному ритуалу, но прежде он хотя бы знал, что это действо радует его сестренку. Чезаре хорошо было известно, с каким трепетом она собиралась каждое воскресное утро в церковь. Ведь Лукреция свято верила. Верила во все то, что давно утратило волшебство для него. Ее веры было достаточно, чтобы он разыгрывал театр одного актера перед всем Римом. Теперь же, не находя любимых глаз среди прихожан, кардинал испытывал лишь невыносимую тоску. Он знал, что расставание с сестрой пережить будет нелегко, но и представить не мог, насколько. Когда, спустя неделю, прилетело первое письмо, Чезаре проглотил его залпом, точно мучимый жаждой путник. Затем перечитал снова, а потом еще раз. Он будто хотел разглядеть между строк тайное послание, но ничего подобного в весточке от Лукреции не нашлось. Она писала каким-то незнакомым высокопарным слогом, и, казалось, ни в одном слове не было и крупинки правды, не было той Луки, которую он знал. Дни утратили все краски без ее очаровательной улыбки, а долгие ночи не приносили желанного отдохновения. Чезаре напрочь забыл о своих амурных похождениях, ему не хотелось видеть ни Фиаметту, ни какую другую сговорчивую девицу. В одиночестве он страдал бессонницей, а поутру, мрачный, словно грозовая туча, отправлялся в Ватикан, где его ждали мелкие междоусобицы кардиналов, ничтожные тяжбы знати, бесконечные путы интриг. Да еще отец со своей запоздалой меланхолией. Право, переживать надо было до того, как дело сделано. А теперь понтифик терзался сомнениями и своим дурным настроением всполошил весь Ватикан. Самым отталкивающим во всех этих душераздирающих страданиях для Чезаре было то, что отец не столько переживал за благополучие Лукреции, сколько за верность Сфорца интересам Борджиа. Но разве старший сын не предупреждал отца? Разве не говорил ему, что нельзя верить тем, кто своей коварностью прославился на весь мир? Нельзя отдавать Лукрецию в обмен на какие-то пустые обещания. Но отец всегда поступал по-своему. Что же, теперь понтифику предстояло решить немалую дилемму: как подчинить Риму своенравного Людовико Моро? Ведь миланская карта имела наибольший вес в колоде Сфорца. Все эти невеселые мысли роились в уме Чезаре, сталкиваясь одна с другой, пока кардинал слушал очередного прихожанина за решеткой исповедальни. Тот, упав на колени, изливал душу, а молодой Борджиа лишь изредка поддакивал, приговаривал положенные случаю слова и пропускал меж пальцев одну за другой гладкие бусины четок. Когда успокоенный грешник вышел прочь, Чезаре вздохнул с великим облегчением, и спроси его кто в тот момент, что было рассказано, он бы никогда не вспомнил. Тем лучше, ведь таким образом тайна этой исповеди навеки останется сокрытой от всех, даже от самого исповедника. Уловив запах сладко-пленительных дорогих духов и услыхав шелест шелковых юбок, Чезаре неохотно повернул голову к зашедшей. Он ожидал увидеть очередную знатную матрону, из тех, что каждое воскресенье приходят к кардиналу Борджиа на исповедь лишь для того, чтобы получить частичку его бесценного внимания, а вместо этого увидел волшебный мираж. — Глазам своим!.. — воскликнул Чезаре, и правда не веря глазам. — Можете поверить им, кардинал, — торопливо прошептала Урсула, не глядя на него. Точеный профиль вкрадчиво проступил во мраке исповедальни, точно полумесяц. Он хорошо запомнил имя красавицы, хоть и разделил с ней всего один танец. Немудрено. Тот вечер и нанесенные бароном Бонадео оскорбления забыть было невозможно. — Я попросила исповедаться перед вами лично, — произнесла Урсула, все еще не смея взглянуть на Чезаре, — но я должна признаться, что мне не в чем исповедоваться. — Тогда зачем? — удивился он и невольно подался вперед, нестерпимо жалея, что их разделяет эта нелепая решетка. Ему бы хотелось повернуть прекрасное лицо к себе, снова взглянуть в необыкновенные глаза. — Потому что мне нужно было вас увидеть. Чезаре радостно улыбнулся. Он будто очнулся от долгого и тяжкого сна, жизнь внезапно и стремительно набрала красок. — А мне — вас, но… — он запнулся от волнения, но быстро взял себя в руки и даже пошутил: — Вы не могли выбрать более подходящее место? Его насмешливый тон заставил баронессу, наконец, повернуть голову, но в ее взгляде он не разглядел улыбки. Урсула еле заметно вздрогнула и, не отводя глаз, с полной серьезностью проговорила: — На свадьбе вашей сестры была перебранка. Обещание расплаты, — она помедлила, словно собираясь с силами. — Я умоляю! — горячо воскликнула Урсула. — Перестаньте гоняться за честью вашей матери! Чезаре выдохнул. Совсем не этого он ожидал. Похоже, она просто испугалась за супруга. За тем и пришла сегодня, а вовсе не потому, что скучала по кардиналу Борджиа. Он улыбнулся собственной самонадеянности и упавшим голосом сообщил: — Вы мало меня знаете, иначе понимали бы, что я не забываю о таких вещах, — Чезаре дернул плечом и заставил себя снова взглянуть на нее: — Вы беспокоитесь за своего мужа? — За вас, — тихо проговорила Урсула. Кардинал невольно нахмурился, не в силах ее понять. — Он настоящий зверь, — поспешно добавила она, — кондотьер, закаленный в боях. Ваше призвание церковь, а не меч. Если вы пострадаете, — изящные тонкие брови изогнулись, точно в муке, — я не прощу себя. Не знаю, смогу ли я жить дальше. Ее слова не просто изумили, они больно ранили. Баронесса и верно не разглядела Чезаре, не увидела его сущности, не успела понять, что кардинальская ряса всего лишь маска, вынужденная необходимость, и что он вовсе не нуждается в ее жалости или милосердии. — Вы беспокоитесь за человека, которого едва знаете? — спросил Чезаре несколько холодно. — Да, — в глазах ее вдруг замерцал дивный свет, и тень неведомой боли пробежала по прекрасному лицу. — Это загадка, — Урсула понизила голос до полушепота, — тайна. Ваш образ стоит передо мной, когда я сплю, — она легонько вздохнула, а Чезаре с трудом поверил, что правильно ее расслышал. — Когда я просыпаюсь, — продолжила она, — когда я закрываю глаза. Господи, она, в самом деле, признается, что в тайне мечтала о нем все эти дни? От смысла ее слов перехватило горло. Нет, он не вспоминал об Урсуле. Со времени отъезда Лукреции из Рима его душу терзали совсем иные страсти, но сейчас, вновь увидав баронессу, Чезаре ясно вспомнил тот вечер и их дразнящий танец, и просьбу о спасении. — Я думал, меня обманывают глаза, — он мягко усмехнулся, — теперь думаю, что уши. Урсула закусила губу и опустила ресницы: — Нет! — она порывисто подалась вперед. — Приблизьте свои губы, кардинал! Чтобы я чувствовала дыхание. Все еще не веря в происходящее, Чезаре вплотную приник к решетке, разделяющей их, бездонные омуты ее глаз и мягкие бархатистые уста скользили так близко, что перехватывало дыхание, терпко-сладкий аромат ее духов окутывал с ног до головы, туманя разум. Казалось, время замерло здесь в тесной кабинке исповедальни, и монотонный шум собора из-за ширмы доносился, будто откуда-то издалека. — Я бы поцеловал вас, — сбивчиво выговорил Чезаре, ощущая ее дыхание на своей коже, — если бы не эта перегородка. Уголки губ Урсулы дрогнули в улыбке: — Бог наблюдает. Чезаре судорожно сглотнул, стараясь заглушить нарастающее возбуждение: — Как сказано в библии, Бог ревнив. Их взгляды соединились на долгий, едва не бесконечный миг, когда, почудилось, что все возможно, стоит лишь захотеть. Но вот, она уже опустила ресницы, прервав волшебство, и, рвано выдохнув, произнесла: — Между нами всегда будет преграда. Но если вы пообещаете мне держаться подальше от опасности, — Урсула вновь взглянула в его глаза, скользнула по губам и прошептала: — То поцелуй моего сердца будет ваш. Чезаре, словно завороженный, следил за ее взором, за каждым взмахом ресниц, за дрожащими в обольстительной улыбке губами. Что же он может пообещать ей? Что не станет драться с ее благоверным за честь собственной матери? Но это было бы немыслимо, оставить подобное оскорбление безнаказанным. Он уткнулся лбом в прохладный металл решетки и, не сводя с нее глаз, пробормотал: — Тогда обещаю, — он замялся, подбирая верные слова, — что буду держаться подальше от опасностей. Да, такой зарок Чезаре способен исполнить, если это именно то, чего она желает. Но барон ответит за сказанное, так или иначе, и вскорости. Вернувшись мыслями к событиям злополучного вечера, он будто опомнился от умопомрачения и с мягким шутливым укором произнес: — Но вы просили об отпущении грехов, Урсула Бонадео. Она улыбнулась. — Моя судьба в руках Господа, и он велит мне принять это, — баронесса в последний раз взглянула на Чезаре и, почти коснувшись устами его щеки меж прутьями перегородки, быстро шепнула: — Мне нужно уйти, пока душа не вылетела через губы. Она мигом сорвалась с места и, сверкнув бриллиантами на груди, исчезла за плотной ширмой, что отделяла прихожан от внешнего мира. Точно умопомрачительное видение, словно обольстительный сон. Чезаре и думать о ней забыл, и вот она пришла и вновь бросила вызов, и теперь Чезаре едва ли забудет все то, что она произнесла, ибо никто еще не говорил ему подобного. Ни одна женщина не обещала кардиналу поцелуй сердца. Удивительная Урсула. Она чем-то совершенно неуловимым напоминала Лукрецию — то ли мягкой улыбкой, то ли стыдливым румянцем, то ли золотистыми волосами, которые баронесса сегодня прятала под вуалью. Но Урсула обладала одним неоспоримым преимуществом: ее можно было полюбить со всей страстью, на которую он способен. Без мук совести, без чувства вины. Есть лишь увесистое препятствие. Ее муж. Что ни говори, а Чезаре, похоже, преследует злая доля. Ибо чем еще объяснить безумную страсть по женщинам, обладать которыми он не может? Остаток дня он провел, раскачиваясь в своих переживаниях, точно маятник, то взлетая вверх от счастья новых чувств, то стремительно несясь вниз от осознания, что ничего хорошего из такого увлечения выйти не может. Да, Чезаре мог убрать барона Бонадео с дороги, но ему никогда не будет дозволено жениться на Урсуле, ведь он — слуга церкви. Сделать ее своей любовницей? Чтобы все вокруг называли ее шлюхой? Чтобы она жила в тени славы Борджиа, не смея поднять головы, как жила его мать? Разве это будет тем избавлением, о котором она просила? ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Вечером ноги сами привели Чезаре на площадь Пиццо-ди-Мерло, на виллу, которая совсем недавно была ему домом. Теперь же там установилась непривычная тишина и запустение. Во внутреннем дворике все также зеленели аккуратно подстриженные лужайки, в элегантном фонтане умиротворяюще журчала вода, круглые кроны апельсиновых деревьев источали свежий аромат спелых плодов, и все вокруг дышало покоем и одиночеством. А ведь совсем недавно сей дом был полной чашей, где не стихал смех и веселье, где служанки носились, сбиваясь с ног, желая угодить каждому члену семьи. Теперь же птенцы Борджиа разлетелись, и роскошный дом осиротел, словно покинутое гнездо. Но мать ревностно хранила уют, не позволяя гнезду разориться. В задумчивости шагая залами, убранными с тонким вкусом, Чезаре не оставлял надежды однажды снова увидеть семью в сборе. Но сегодня все внимание матери досталось ему одному: она сама подавала сыну кушанья за ужином и подливала вина. Расспрашивая обо всяких безделицах, она намеренно не вспоминала о Лукреции. Между тем, сколько бы она ни старалась, было очевидно — Ванноцца скучала по дочери и еще не успела свыкнуться с мыслью, что та покинула дом. После сытного ужина Чезаре вовсе не желалось возвращаться в свой холодный дворец на Виа Кончилацционе. Каким-то невероятным способом, известным лишь ей одной, матушка смогла снять тяжесть забот, что давила на его плечи, и размягченный вином и добрым словом, кардинал решил заночевать в стенах родного дома, в комнатах, что по-прежнему ждали хозяина, будто он ушел лишь на день. Отпустив своего слугу Микелетто восвояси, Чезаре вернулся в верхние уютные залы, где раньше все семейство Борджиа любило посиживать после трапезы. Мало что изменилось здесь со времен его детства, разве только чуть роскошнее стала утварь, да мягче кресла, но тут все также неуловимо пахло медом и корицей, а насыщенные глубокие цвета убранства отражали горячий испанский нрав хозяев дома. Мать ждала его, усевшись перед разожженным, несмотря на лето, камином. Отблески пламени резво плясали на неподвижном красивом лице, когда она медленно отпивала вино из кубка. Казалось, весь задор, которым Ваноцца искрилась за ужином, испарился без следа, и она вдруг заметно устала. Чезаре, не говоря ни слова, сам налил себе вина из хрустального графина, подошел к камину и задумчиво поглядел на пляшущие языки пламени. В душе его все еще тлело воспоминание об утренней встрече с Урсулой. Похоже, он влюбился, хоть и думал, что такое с ним никогда не случится, ведь сердце его всегда было занято одной лишь Лукрецией. Значит, правду говорят: с глаз долой — из сердца вон? — Ты любила моего отца, мама? — спросил Чезаре, все еще вглядываясь в мерцающее пламя. Она вздохнула у него за спиной и мягко промолвила: — Как бы глупо это не звучало — возможно, я и сейчас его люблю. Сын оглянулся, несколько растерянный таким ответом. Он был уверен, что мать не простила отца за Фарнезе, но, видимо, он ошибался. Неужели любовь способна пережить и такое предательство? Обратив глаза к полыхающему камину, завороженный вкрадчивой пляской огня и пепла, он спросил: — Можно ли это вылечить? — Нет, — было ему ответом. Чуть помедлив, она добавила: — Можно это вынести. Принять и вытерпеть. Он отпил из кубка крупный глоток прохладного вина и развернулся лицом к матери, наскоро размышляя о том, сколько мук ей довелось пережить во имя любви к священнику. — Ты страдаешь, сын мой? — догадалась Ваноцца, смерив его встревоженным взглядом. Он помедлил с ответом, не будучи полностью уверенным, что желает открыть свои переживания, но, в конце концов, с кем еще можно поделиться подобным? — Я встретил женщину, мама, — Чезаре опустился в кресло напротив, — и она замужем. В глазах Ваноццы вспыхнуло сдержанное изумление: — Она заставляет тебя страдать? — мать покачала головой и понимающе улыбнулась: — Или она страдает сама?