Чезаре не был удивлен проницательностью материнского сердца: она знала жизнь и, как никто другой, всегда умела распознать истину, даже сокрытую тайной. Чезаре признался как на духу: — Страдает, — повел плечом. — Но если я устраню эту преграду… — Она будет твоей? Чезаре вскинул быстрый цепкий взгляд и невесело усмехнулся: — Чтобы терпеть то же, что терпела ты? Он тяжело вздохнул, не видя никакого выхода. Матушка, словно прочитав его мысли, вкрадчиво и медленно проговорила: — Ты бы мог оставить церковь… Чезаре быстро отмахнулся усмешкой во второй раз за день, не веря своим ушам, но Ваноцца, глядя на него с упрямым вызовом, добавила: — И рассердить отца, — она многозначительно улыбнулась и мягко качнула головой: — Если осмелишься. Собственная мать бросает ему вызов, и ставки резко взлетают? Конечно, ведь она лучше других знает, как претит Чезаре юбка духовника, и, конечно, лучше многих мать понимает — он способен на гораздо, гораздо большее. Оставить церковь? Сама мысль об этом прожгла его сверху донизу, точно молния, озарив все внутри искрой надежды. Разве он не доказал однажды, что не боится гнева понтифика, приведя Ваноццу деи Катанеи на свадьбу дочери? Чезаре подался вперед, приблизившись к матери. Несколько мгновений он молчал, вглядываясь в родное лицо, в тонкую сеть морщинок, разлетающихся от уголков ее теплых глаз, в улыбку, которой она могла бы согреть его в самый холодный день. Как же она бесконечно прекрасна, как мила, как добра. И она верит в него, куда больше, чем он того заслуживает. В тот момент Чезаре все решил. В голове вдруг стало ясно и пусто, словно бесконечные частицы мозаики, до этого разбросанные в хаосе, сложились в единую картину. И он ровно, без запинки произнес: — Я ничего не боюсь, мама. Славное утро. Часть пятьдесят вторая Кому нужен наемник, не способный справиться с простым заданием? Микелетто вновь не оправдал возложенного на него доверия. Джанкарло — шпион, отправленный во Флоренцию под видом нищенствующего монаха, был хладнокровно убит в стенах исповедальни. Заколот ножом для вскрытия писем. Богато инкрустированный клинок с инициалами кардинала делла Ровере красноречиво оставлен в правом глазу жертвы — преступник желал быть раскрытым. Джулиано хорошо знал, чьи шпионы следуют за ним по пятам. В день, когда Микелетто довелось сообщить эту новость Чезаре Борджиа и передать ему нож со следами запекшейся крови, наемник едва и сам не лишился глаза. Ярость хозяина была зловеща, однако не настолько, чтобы Корелья испугался. Когда врученный клинок молнией чиркнул в руке кардинала и острием угрожающе уткнулся под самым глазом Микелетто, тот даже не моргнул. Он знал — Чезаре не станет убивать его. Да, в зрачках господина плясали отблески гневного пламени, но в тот момент в этих необычайно красивых глазах не было необходимой решимости — той решимости, что заставляет одного человека убить другого. А бессмысленной жестокости, присущей многим владетельным особам, в хозяине было еще меньше. Зато у него было достаточно рассудительности, чтобы понимать: в произошедшем нет вины Микелетто. И лишь воля неумолимого случая вновь спасла делла Ровере от преследования Борджиа. В наказание за неудачу Микелетто всю неделю довелось следить за некой баронессой Бонадео. Ничего более унизительного Чезаре и придумать не мог. Ведь подобную плевую работу можно было поручить любому мальчишке-попрошайке с рыночной площади. Корелья знал о перебранке, случившейся на свадьбе донны Лукреции, и был крайне удивлен, что вместо барона Чезаре потребовалась баронесса. Скучнейшие дни леди Урсулы не приводили в трепет, и ровным счетом ничего примечательного за ней не сыскалось. Микелетто довольно быстро выяснил все, что могло бы пригодиться господину: Урсула редко выходит из дома, и никогда — без сопровождения. В те дни, что она выезжает верхом, баронесса, точно бледный призрак на белой лошади, отправляется на Аппиеву дорогу, к монастырю Святой Цецилии, дабы воздать пожертвования. Там она проводит некоторое время, по-видимому, в молитвах, затем в сопровождении двух слуг возвращается в просторный палаццо на площади Навона. Размеренная однообразная жизнь замужней дамы: без приключений, без интриг, без малейшего намека на счастье. Как странно, что эта заурядная особа привлекла внимание кардинала Борджиа. Но этим субботним утром Микелетто больше не было нужды тащиться к дому Бонадео. Сегодня Чезаре ждал наемника в замке Святого Ангела в девятом часу. Когда Корелья в приподнятом настроении вышел из дому, воздух показался ему необычайно прозрачным и свежим, будто лето уже убралось восвояси. А ведь шла вторая половина августа — по обыкновению самая знойная и засушливая пора на землях Романьи. Однако в нынешнем году Юпитер даровал жителям Рима мягкое лето и обильные дожди, после которых сочно колосились ровные квадраты пашен и чище синело высокое небо. В такие дни даже столь угрюмым субъектам, как Микелетто Корелья, дышалось свободнее и самую малость беспечнее. Минуя улицы до замка, он с каким-то особенным упоением внимал привычному шуму и суете этого города. Нынче Рим стал ему домом, и, наверное, впервые за долгое время наемник обрел некую иллюзию постоянства. Подумать только! Уже целый год прошел с тех пор, как он поступил на службу к Чезаре, а ему до сих пор кажется, что такая удача — всего лишь сон, и он вот-вот проснется. И вокруг снова ничего не останется, кроме пустоты, дикости и безысходности, в которых он жил до того, как судьба свела его с великолепными Борджиа. Хозяин ждал Микелетто в одном из пустых помещений замка, где раньше хранили зерно и провизию на случай осады города. Теперь просторная кладовая пустовала: то ли по беспечности нынешнего гонфалоньера — Хуана Борджиа, то ли по указу самого понтифика. Ведь Александр умело балансировал на острие политической игры и делал решительно все возможное, дабы обезопасить Рим и свой папский трон от нападок недругов. Встретив Микелетто, Чезаре сходу приказал ему идти в оружейную на втором уровне замка и принести оттуда эспады — испанские шпаги для дуэлей. Корелья, ничуть не удивившись, невозмутимо и быстро исполнил указание. Оглядев кардинала, облаченного в простой дублет и штаны из кожи, наемник догадался, что их ждет тренировка в фехтовании. — Вы просили эти, Ваше Преосвященство, — проговорил он, подавая две шпаги толедской стали, бережно завернутые в суконный мешок для сохранности. Чезаре кивнул и, схватив оба меча за рукояти, с тихим шелестом выудил их из ножен. — Да, — он ловко и умело прокрутил клинки в руках, приноравливаясь. — Эта должность сделала меня праздным. Микелетто быстро избавился от собственного дублета и выпростал полотняную сорочку из-за пояса. Он предпочитал тренироваться, не стесняя себя в движениях. — Думаю второе неотделимо от первого, Ваше Преосвященство, — проговорил наемник, искоса глянув на господина. — Этим славным утром зови меня Борджиа, — отозвался Чезаре. — А я буду звать тебя бароном. — Бароном? — переспросил Микелетто и, вынув свой полутораручный меч из ножен, встал наизготове в паре метров от господина. — Да, — он криво ухмыльнулся, — я пообещал прекрасной даме, что не стану подвергать себя опасности, — Чезаре отбросил один из клинков в сторону и мастерски ухватил оставшуюся шпагу. Шустро приняв боевую стойку, он вскинул острие клинка и направил его на Микелетто: — Так что это сделаешь ты. Их взгляды пересеклись, и всплеск азарта прокатился по телу Корелья горячей волной, однако он не смел делать выпад первым, не вполне понимая, чего ожидает от Чезаре — настоящего боя или забавы? А прекрасной дамой, видимо, была Урсула Бонадео. Похоже, господин задумал не просто наказать барона за нанесенное оскорбление, но и отнять у него жену? Меж ними повисла тишина, напряженная и оглушающая. Игра началась. Борджиа, блеснув клинком, первым пошел в наступление, двигаясь мягко, пластично. Словно танцуя, он мгновенно сократил дистанцию между ними и сноровисто замахнулся. Мечи их скрестились с оглушающим звоном. Легко отбившись, Микелетто отпрыгнул и заплясал на напряженных ногах, поднимая пыль под сапогами. Кровь быстрее побежала по жилам. — Давай же, барон! — подбодрил Чезаре. Откинув волосы назад, он дерзко улыбнулся недоброй улыбкой. — Покажи, на что ты способен! Так значит, барон? Микелетто сбросил оковы повиновения, что сдерживали его до этого. Сейчас, в эту минуту, он больше не слуга, а Чезаре — не его хозяин. Это игра на равных. Молодой кардинал решительно бросился вперед: смелый выпад, скрежет металла о металл, громкий выдох — опрометчиво он потерял преимущество, и Корелья толкнул соперника к стене, точно щенка. Накрепко удерживая Борджиа одной рукой за шиворот, Микелетто упер острие меча в грубую кожу добротного дублета. Чезаре глухо простонал от разочарования самим собой, а наемник, внутренне посмеиваясь, зашипел у него над головой: — То, на что я способен, нарушит твое обещание, Борджиа. Он надавил лезвием клинка в спину Чезаре. Недостаточно, дабы причинить боль, но довольно, чтобы обозначить свое превосходство. Затем он медленно отступил назад на пружинистых ногах, высвобождая противника. Чезаре повернул голову — густые завитки волос упали на лоб. Вызывающая улыбка на губах, веселая злость в глазах. — Тогда покажи мне! — прорычал он и с новой силой кинулся на Микелетто. В этот раз Борджиа оказался куда ловчее. Он одним прыжком настиг соперника, и они сошлись в неистовом противостоянии: зазвенели, засвистели в ритмичной музыке шпаги. Что же, надо признать, такого отпора Корелья не ожидал. Мощи у Чезаре было куда больше, чем полагалось кардиналам, и благодаря своим длинным крепким ногам он с легкостью настигал противника. Несколько раз острая испанская шпага просвистела у самого уха Микелетто, и он едва успел увернуться от смелой атаки наотмашь только для того, чтобы вмиг получить беспощадный удар рукоятью по плечу. Острая боль пронзила руку. В следующую секунду холодная сталь мягко коснулась кожи его шеи со спины. Микелетто замер, ухмыляясь сам себе. Что же, стоит признать: хозяин хорош и весьма искусен. Но ему далеко до тех навыков, которыми обладает Корелья. Верно, сейчас самое время научить его одному из таких трюков. Наемник отбросил меч, будто сдаваясь, и этим обманом выиграл себе мгновение. Он выхватил нож, что носил за поясом, и, стремительно развернувшись, точным, привычным движением сцапал Чезаре со спины, приставив клинок к его горлу. Эти объятия многим подарили вечную жизнь. Слишком многим. Но сегодня, удерживая это гибкое, сильное тело молодого тигра в своих руках, чувствую вздымающуюся от шумного дыхания грудь под плотным захватом, ощущая жар, что исходил от Чезаре даже через одежду, его мысли были далеки от смерти. Власть над этим великолепным телом — пусть и мимолетная — пьянила, но власть эта зиждилась на тонком острие клинка, в то время как власть Чезаре над Микелетто была всеобъемлющей. Пес никогда не забудет свое место. Едва наемник ослабил хватку, как Борджиа вырвался и отшатнулся в сторону, изумленный, но ничуть не напуганный. — Одного клинка бывает недостаточно, ваше Преосвященство, — проговорил Корелья, выставив кинжал перед собой острием вниз, демонстрируя орудие, что мгновение назад обездвижило господина. Чезаре скользнул взглядом по ножу и кивнул, глубоко вдохнув: — Да. И эта должность притупила мой клинок, — он выпрямился, затем поднял с земли брошенный меч Микелетто и повелительно протянул его наемнику: — Еще раз. Совсем другая любовь. Часть пятьдесят третья Ласковые лучи утреннего солнца пригревали кожу, дерзкий ветерок гулял в золотых волосах, смело трепал пышный подол юбки, вкрадчиво обхватывал тонкие, нагие плечи. Над головой раскинулась кристально-синяя высь без единого облачка, а на горизонте, изогнутом дугой, море сливалось в своем непрестанном объятии с небом. Лукреция сидела на самом краю обрывистой скалы, облокотившись на гладкий прохладный камень. Ничего не замечая вокруг себя, она была всецело увлечена раскрытой на коленях книгой. «На земле феспийцев есть источник, чистый водами и прекрасный берегом, поросшим шафранными цветами — нарциссами. Говорят, что жил на той земле эфеб[5] по имени Нарцисс, и увидал он в воде очертания и, не поняв, что он видит свое собственное отражение, влюбился сам в себя, и от невозможной любви его у этого источника постигла кончина. Действительно, это сущая чепуха, чтобы человек, доживший до такого возраста, что может быть охвачен любовью, не мог бы разобрать, где человек, а где человеческая тень. Но есть о нем и другое сказание, менее известное, чем первое, но все же распространенное: говорят, что у Нарцисса была сестра-близнец, точка в точку похожая на него во всем: оба они были одинаковы и лицом, и прической волос, одевались в одинаковую одежду и в довершение всего вместе ходили на охоту. И вот Нарцисс влюбился в сестру, и, когда девушка умерла, он так сильно скорбел по ней, что горе снедало его душу. Он стал нелюдим, а всем вокруг казалось, что Нарцисс высокомерен из-за своей необычайной красоты. Многие девушки, и даже юноши, добивались любви эфеба, но он оставался холоден и никому не открывал своего сердца, все дни напролет проводил в чаще леса, охотясь на оленей и редких птиц. Там его и встретила нимфа Эхо, лишенная голоса по воле гнева богини Юноны. Эхо, пораженная пригожестью юноши, воспылала к нему мгновенной любовью и гналась за ним по лесу, пытаясь рассказать о своих чувствах, но и на этот раз сердце юнца не смогло ответить взаимностью, и он холодно отверг Эхо, убежав от нее к источнику, в гущу леса. Он припал к прохладной воде, желая утолить жажду, там он впервые и увидел собственное отражение. И неясное, размытое, оно напомнило ему о погибшей любимой, и с той поры не было такого ручья или реки, над которой он не склонялся бы в поисках образа, утешавшего его в горе. И хотя он понимал, что видит собственную тень, но даже понимая это, ему все же было утешением в любви то, что он представлял себе, что видит не свою тень, а что перед ним образ сестры» Лукреция, глотающая повествование с жадностью голодного ребенка, дочитав до конца страницы, глубоко выдохнула, несколько пораженная написанным. Это был совсем иной взгляд на миф о Нарциссе. Он в корне отличался от того, что она знала из “Метаморфоз” Овидия. И, действительно, гораздо правдоподобней, что юноша страдал от невозможной любви не к себе самому, а к образу, который в отражении родниковых вод мог напомнить ему знакомые черты. И погиб он от тоски по утраченной сестре, а не из-за того, что не мог оторваться от собственного образа. Ах, это куда возвышеннее, чем сказ Овидия о тщеславии и самолюбии Нарцисса. Лукреция перечитала имя автора сих строк: Павсаний[6], — тот самый, что сочинил греческие “Описания Эллады”. Лукреция подняла глаза от пожелтевших страниц и мечтательно уставилась в бесконечную морскую гладь, уходящую в туманную даль горизонта. Она сейчас сама была как тот Нарцисс, жаждущий увидеть образ того, к кому ее сердце накрепко прикипело. В разлуке с Чезаре она словно впервые по-настоящему осознала ту необычайную привязанность, что сложилась меж ними за прошедшие годы. Так бывает, когда смотришь на грандиозную фреску вблизи и видишь отдельные мазки, что сделал художник, замечаешь движение кисти и краски по холсту, чувствуешь запах масла, которым разбавляют цвет. Но, оставаясь вблизи, различаешь одни только мелкие детали, и лишь отойдя в сторону, можно в полной мере оценить великолепие целостного образа, задуманного творцом. И сейчас, вдали от Рима, вдали от дома и Чезаре, Лукреция поняла, что их дружба и любовь с братом была много глубже и крепче, чем она признавалась самой себе. Оторванная от всего, что было ей дорого, она безмерно тосковала, и только книги, море да воспоминания стали ее утешением. По счастью, во дворце была прекрасная библиотека, доставшаяся ее супругу по наследству, и среди сотен редких книг Лукреция легко нашла те, что наполняли ее пытливый разум новыми знаниями. Убежать мыслями в колдовские миры легенд, познавать истину и мораль в сентенциях античных философов, прочесть поэмы о великих чувствах, а затем с замирающим сердцем представить каково это — любить по-настоящему. Ведь она ни разу не влюблялась. Джем не в счет, она была увлечена им, но с самого начала не позволяла себе влюбиться глубже, зная, что такие чувства не принесут плодов. А Чезаре… Да, тут нельзя слукавить, она и правда любила его, сколько себя помнила, но ведь это совсем другая любовь, не та, о которой пишет Петрарка, говоря о своей прекрасной Лауре, не та любовь, которая возможна между мужчиной и женщиной. Совсем другая любовь. Слушая блаженный шум моря, глубоко вбирая его соленое дыхание в легкие, Лукреция погружалась в свои воспоминания все глубже и дальше — туда, где еще совсем недавно была счастлива. Туда, где ее обожали, где о ней заботились, где каждый день своей жизни она буквально парила над землей, вместо того, чтобы ступать по ней как другие люди. Неужели никогда ей не вернуть ту простую легкость существования? Лукреция все бы отдала сейчас, только бы услышать мамин звонкий смех, увидеть властный, нахмуренный профиль отца, когда он размышлял о чем-то, посмеяться вместе с Хуаном над дерзкой шуткой… Но сильней всего ей хотелось почувствовать ласковые, утешающие объятия Чезаре, встретить согревающий сердце взгляд, услышать, как он зовет ее Лукой. Чудилось, обними он Лукрецию сейчас, прижми ее голову к своей груди так, чтобы она могла слышать биение родного сердца под толщей одежд, то все бы снова стало хорошо. Ей нестерпимо захотелось выкрикнуть имя старшего брата в эту голубую даль, и пусть бы ее голос, гонимый ветром и волнами, долетел до самого сердца Рима, до самых ушей кардинала Валенсийского. Но так делают маленькие дети, а она больше не дитя. Нынче Лукреция — жена лорда Сфорца. И она молчала. Молчала и слушала море, и в шепоте волн ей чудился низкий, глубокий, с легкой хрипотцой, голос ее Чезаре.