Став герцогиней, она надеялась получить нечто большее, чем мужа-насильника и дом, в котором она чувствовала себя неприкаянной. Лукреция совсем не успела узнать супруга, ибо тот не считал нужным разговаривать с женой. Почти все время он проводил на охоте где-то в горах, и даже в те редкие дни, когда герцог оставался дома, он не искал разговоров с женой. Сфорца занимался делами герцогства: принимал высокопоставленных особ, рассматривал всевозможные тяжбы, ходатайства и писал деловые письма. За обеденным столом он лишь изредка перебрасывался с ней парой ничего не значащих фраз, но куда чаще их трапезы проходили в полном молчании. В сущности, Лукреция радовалась такому положению, ибо ей решительно не о чем было с ним говорить. Все, чего бы ей действительно хотелось, это подойти к благоверному и вылить тарелку горячего супа прямо ему на голову или воткнуть вилку в шершавую, волосатую ладонь. О, как бы она хотела причинить боль этому человеку! Всей душой она горячо жаждала отмщения за те страдания, что он принес. Но когда ночь, словно занавес, падала над городом, Лукреция, стиснув зубы покрепче, ложилась в постель с чужим для нее мужчиной, которого люто ненавидела, и покорно дозволяла осквернять свое тело, как бы ему того ни пожелалось. Ей больше не было больно, лишь мерзко, гадко и обидно. Поганый, бесчестный, тошнотворный скот. Чего ему от нее надо, зачем он мучит ее каждую ночь? Ведь Лукреция ни разу не проявила и малейшего содействия, только лежала неподвижно и терпела, пока все кончится. Она заметила, что если считать в уме его напористые толчки, то пытка будто бы истекала скорее. И она равнодушно считала, каждый раз с облегчением отмечая, что ему требуется все меньше времени, дабы насытиться. Какая же радость, что супруг ни разу не пытался целовать ее. По крайней мере, уста Лукреции остались чисты. Не считая того поцелуя с Чезаре, о котором она теперь вспоминала с благоговением. Вот и пусть ее губы сохранят память об искреннем порыве, это верно, то единственное прекрасное и настоящее, что у нее осталось. А если бы Джованни только вздумалось приблизить к ней свои вечно обветренные сухие губы, Лукрецию бы стошнило прямо на его лицо. Никогда раньше она не знала, что ненависть бывает настолько брезгливой. Все ее существо отчаянно противилось этому мужчине. И, однако же, каким бы презренным не казался ей собственный супруг, у него было законное разрешение обладать ею. Лукреция изо всех сил старалась не думать о том, кто даровал герцогу такое разрешение. Но червоточинка сомнений нет-нет, да грызла душу, ведь это именно Папа, и никто другой, решил отдать дочь за Джованни. А она, наивно верила, что отцу известно, как устроить ее счастье наилучшим образом. Но, оказалось, доверять нельзя даже собственному родителю. И, несмотря на то, что союз со Сфорца был благословлен Святым отцом, ее отцом, наместником Бога на земле, она чувствовала себя на войне. На чужбине, в стане врага. И у нее не было иного выбора, как бороться. Поскольку сдаваться она не собиралась. Лукреция накрепко запомнила слова прелестной Джулии об оружии, которым обладают женщины для защиты себя от мужчин: красота и ум. Видимо, красоты оказалось недостаточно, чтобы вызвать в Джованни какие-либо чувства, помимо похоти. Но в арсенале Лукреции все еще оставался ее ум. Ей бы не помешали союзники, ибо в одиночку сразить такого врага почти невозможно. Вот только она пока не представляла, где их найти. В стенах этого огромного и пустого дома не устраивались балы и приемы, тут не было придворных дам, поэтов, шутов и менестрелей. Герцог оказался человеком нелюдимым и не охочим до веселья. Единственные, с кем Лукреция, привыкшая к светской тонкой беседе, могла перекинуться добрым словом, были слуги. Она легко сошлась с Франческой — своей камеристкой. Франческа вначале отнеслась к новой хозяйке с опасливым почтением, но Лукреция проявила к ней дружелюбие, и вскоре их общение стало гораздо непринужденней. Теперь каждое утро помогая госпоже с ванной, служанка с сочувствием поглядывала на Лукрецию и без обиняков делилась секретами супружеской жизни, ибо сама была замужней дамой. Оказалось, удовольствие мужчины можно ускорять и, чтобы легче было терпеть, Франческа советовала хозяйке считать овец. И если от мыслей, что ей нужно будет выйти из оцепенения и подыграть супругу в его желании, Лукрецию начало мутить, то предложение считать овец вызвало у нее неудержимый хохот. Подумать только! И как она сама не догадалась?! Она готова была расцеловать камеристку, и, воспользовавшись ее советами в ту же ночь, поняла: несмелый шаг в сторону победы в этой неравной битве был сделан. Наутро, смыв следы очередной омерзительной ночи, Лукреция вновь осталась предоставленная сама себе. Она облачилась в легкую сорочку, и, встав у зеркала, впервые за долгое время без стыда взглянула на свое отражение. В лучах утреннего солнца, насквозь пронизывающего легкую ткань рубахи, светилась ее медовая кожа, розовели под тонким шелком маленькие соски на высокой груди, соблазнительно белели изгибы бедер, серебрились стройные голени, ниспадающие к изящным, точеным щиколоткам. Она нынче походила на великолепную деву с полотна Ботичелли, разве что ей чуть не хватало телесной полноты. Лукреция была гораздо тоньше и изящней признанных в миру красавиц. Но разве это тело не заслужило хоть немного любви и ласки? И неужели ей никогда не познать плотское блаженство? Она сделала шаг к зеркалу и уставилась в отражении на плечо, туда, где сорочка съехала, и под тонкой кожей голубели отметины прикосновений ее супруга. Он не бил Лукрецию, но грубо хватал ее и наваливался своим изрядным весом, упираясь шершавыми ладонями в хрупкие плечи. Разглядывая синяки на своей мраморной коже, она почувствовала как по жилам обжигающей волной растекалась злоба. По какому праву он смеет так поступать с ней? Она — Лукреция Борджиа, дочь Папы, сокровище Ватикана, а какой-то сивый и вонючий боров, укрытый жесткой щетиной, сминает ее прическу, варварски терзает ее тело, пятнает ее своим едким потом и семенем. От злости ее щеки покраснели, а глаза засияли недобрым блеском. Она найдет как отомстить. И ей стоит придумать способ умерить пыл своего супруга. Ведь есть же какие-нибудь секретные зелья, настойки или порошки? Возможно, в обширной библиотеке Сфорца найдутся книги и по таким вопросам? Ясно осознавая, что ступает на скользкую дорожку мести, Лукреция высоко вздернула подбородок и, улыбнувшись своему отражению, глубоко вздохнула. На войне, как на войне. Звучит как загадка. Часть пятьдесят четвертая В полумраке гладкие бусины розария, теплые под его прикосновением, скользили меж длинных пальцев. Пять маленьких, одна крупнее: здесь положено прочитать Отче наш, но Чезаре лишь бездумно пропустил пяток бусин — одну за другой, точно во сне. Хлопнула дверь исповедальни. Он вздрогнул. Урсула. Он узнал, еще до того как взглянул на нее — по шелесту юбки, по сладкому аромату. — Кардинал, вы должны спасти меня, — отрывисто прошептала Урсула, и ее дыхание долетело до его губ. Она припала к решетке: глаза лихорадочно блестят, на скулах румянец. — Кто навредил вам? — встревожился он, вцепившись в прутья перегородки. Она быстро опустила ресницы, точно смутившись, и покачала головой. Затем снова взглянула на него и улыбнулась так, что у Чезаре перехватило дыхание. Ничего больше не говоря, Урсула внезапно поднялась и выскользнула за дверь, бесшумно, точно видение. А он так и остался стоять на коленях в полной тишине, вцепившись в прутья до белых костяшек на пальцах. Он должен убрать эту преграду! Чезаре хотел было дернуть решетку со всей мочи, но дверь снова открылась — на этот раз с его стороны. Колыхнулась ширма, и ему показалось, он сходит с ума. Лукреция. Прямо перед ним. Глаза, в которых плещется море, улыбка с милыми ямочками, тонкий, почти детский стан, плотно затянутый в шелк платья. Он вскочил с колен так быстро, что перед глазами потемнело. В тесноте исповедальни ему не пришлось сделать и шага, чтобы обнять ее. Обнять, охнуть и подхватить над полом, подтянуть ее повыше, вглядеться в любимое лицо и не поверить своим глазам. Как?.. Почему?.. Какое это имеет значение? Главное она здесь, и он снова держит ее в своих руках. — Как же я скучал, — проговорил Чезаре куда-то в ее волосы, прижимаясь скулой к гладкой щеке, чувствуя прохладу ее кожи и знакомый аромат розовой воды. Это не могло быть правдой, Лукреции не должно быть в Риме… но плевать! Пусть даже он сошел с ума, такое безумие, вернувшее Лукрецию, пришлось ему по нраву. Все вопросы и слова угасли на языке, плечам Чезаре стало тесно в оковах сутаны, земля под ногами превратилась в топкую вязь. Не выпуская Лукрецию из объятий, он сделал шаг к выходу, но она выскользнула из рук и плавно остановила Чезаре. Все еще не говоря ни слова, сестра положила обе ладони на его часто вздымающуюся грудь и мягко толкнула обратно на место исповедника. И он, точно послушный ребенок, упал на сиденье, не сводя глаз с ее сияющего лица. Чезаре столько всего хотелось сказать, но здесь и сейчас, в волнующем полумраке, все слова напрочь вылетели из головы. И он мог лишь смотреть снизу вверх — как она приближалась и озорно улыбалась, будто они расстались всего день назад. Вот Лукреция совсем близко, заслоняет своей шелковой юбкой все вокруг. Она обвивает его шею руками, гладит его горло, затем стягивает красную биретту и, запустив пальцы в волосы, любовно взъерошивает его кудри. Во мраке и тесноте исповедальни. Что она делает? Ведь в любой момент по ту сторону может явиться прихожанин. С уст кардинала срывается что-то невнятное, какой-то слабый протест, но Лукреция смеется ему в лицо и ласково обхватывает ладошками его скулы. Бледно розовые губы что-то шепчут, но Чезаре не может ничего разобрать, неотрывно всматриваясь в зеленую бездну ее глаз, скользя по линии изящных бровей, лаская взглядом бархатистую кожу щек, и беспрестанно возвращаясь к ее губам. Мягким, пухлым, с крутым изгибом. — Чезаре, — услышав свое имя, он словно выныривает из пучины обожания, в которую миг назад был погружен. — Чезаре, ты должен кое-то сделать для меня. — Все, что угодно, любовь моя, — наконец, отвечает он, неожиданно вновь обретя дар речи. — Ты… — Лукреция закусывает нижнюю губу и опускает длинные ресницы, гладит ямочку на его подбородке. — Ты… должен научить меня целоваться, — сказала и, взмахнув золотистыми ресницами, дерзко встретилась с его взглядом. Сердце пропустило удар, а может и два. — Но… — Никаких "но", — перебивает она и снова смеется, так звонко, что ее наверняка слышно далеко за пределы исповедальни. Опирается на его колено своим и, ловко подтянув ногу, усаживается прямо ему на руки, лицом к лицу. Близко склонившись над его глазами, она снова ласково теребит черные кудри, а пальцы другой руки беспрестанно путешествуют по абрису его подбородка. Улыбка слетает с ее губ, а глаза подергиваются странной дымкой, и она медленно произносит у самых его уст: — Ты должен, Чезаре. Безумие какое-то. Одержимость. И все вот-вот рассеется, стоит ему закрыть глаза. И Чезаре не смеет моргнуть, только бы она не исчезла, не растворилась, не утекла, как вода сквозь пальцы. — Но твой муж… — пытается он воззвать скорее к своему благоразумию, чем к ней. — Мой… муж, — эхом шепчет она и умолкает, и глядит на него с поволокой, от которой внутри разгорается пожар. То, о чем она просит, невообразимо, ведь стоит ему позволить себе коснуться этих губ, остановиться он уже не сможет — в тесных стенах исповедальни он возьмет то, что всегда принадлежало ему одному, и к черту всех, кто думает иначе. — Ты должен, — повторила она более настойчиво. И Чезаре не смел больше противиться. Одна ладонь легла на ее затылок, второй он обхватил тонкую талию и, притянув Лукрецию к себе, жадно впился в раскрытые мягкие губы. Время растаяло на изнанке восхитительных уст, под его ладонями хрупкое тело плавилось, будто свечной воск, чудилось даже сквозь плотную ткань корсажа, он ощущал податливый, гладкий шелк кожи. Губы вновь и вновь сливались в одно целое — изгиб в изгиб. Словно две части мозаики. Глубоко в горле застрял сладкий ком, а по жилам растекалось горячее жидкое пламя, охватывающее все его существо… Он открыл глаза. И ничего не стало. Чезаре лежал на своей громадной, пустой кровати в холодном дворце, который домом язык не поворачивался называть. Как глупо было думать, что он может забыть о Лукреции. Он сколько угодно мог убеждать себя в этом днем. Но ночью, когда стальные тиски разума ослабевали, ее желанный образ неотвратимо являлся во снах. Горько-сладкое зелье, колдовской эликсир, самое терпкое и пьянящее вино — вот, что такое Лукреция для него. Она давно и неуклонно просочилась под кожу, влилась в его кровь, вросла в сердце. Никто и ничто не сможет это изменить. Даже пытаться не стоит. Чезаре крепко пожалел, что проснулся один, а не рядом с какой-нибудь девицей. До дрожи хотелось утопить горечь несбыточного, жгучего желания в отзывчивых объятиях. За завтраком он оценивающе взглянул на кухарку, что по утрам приносила ему хлеб и сыр. Звали ее, кажется, Клареттой. На круглом красноватом лице тускло мерцали серые глаза, а тонкие губы с опущенными уголками придавали девушке горестный вид. Каштановые густые волосы были аккуратно спрятаны под серый капор. Тяжелая, подрагивающая грудь, затянутая в корсет, нависала над необъятной талией. А под широко юбкой, подумалось ему, наверняка скрывались такие же необъятные бедра. Нет уж, он как-нибудь продержится. Она, наливая разбавленное вино в его кубок, поймала на себе испытывающий взгляд господина, и, по-видимому, заметив в нем нечто новое, удивленно вскинула тонкие брови. Кардинал лишь учтиво кивнул, как ни в чем не бывало, и служанка улыбнулась ему, но уголки ее губ остались также печально опущены. — Ваше Высокопреосвященство, — Кларетта откланялась, и он жестом отослал ее. Чезаре тяжело вздохнул и лениво потянулся. Да что с ним такое, в конце концов? Неужто он настолько отчаялся, что готов воспользоваться собственной служанкой? Пора это прекратить. Благодаря Микелетто, он уже знал, где искать Урсулу Бонадео — ту, что обещала ему поцелуй сердца, и ту, что просила о спасении. Сегодня вместо ежедневных упражнений в фехтовании он направился на Аппиеву дорогу.