Его черные, длинные, почти девичьи ресницы дрогнули, когда он несмело взглянул на нее: — Паоло. Она подалась вперед и осторожно коснулась его груди в прорехе сорочки: — Твоя рубаха порвана, Паоло. Хочешь, я зашью? Лукреция мягко скользнула пальцем по теплой смуглой коже, поражаясь своей собственной отваге. Она поняла, что завладела его вниманием всецело — на лице юноши отразилось восхищение, стыд и, наконец, надежда. — Я не смею просить вас, миледи, — произнес он, и пугливая улыбка затаилась в уголках мягких губ. Ах, он само очарование, когда так глядит на нее. И что за колдовские глаза! Темные, золотистые — будто лесной мед. Она широко улыбнулась: — И перестань так называть меня! Меня зовут Лукреция, — она ласково хлопнула по его обнаженной груди и направилась к стойлам, где томились лошади. Оглянувшись, потребовала: — Произнеси. — Лукреция. Миледи. В глубине конюшни царил полумрак и тишина, нарушаемая только тихим ржанием, фырканьем и сопением лошадей — звуки, хорошо знакомые Лукреции. Будучи ребенком десяти лет, она частенько сидела на высоком тюке соломы, на конном дворе, и следила за тем, как Чезаре возился с породистыми жеребцами. Брат с юных лет увлекался скачками и всегда самолично следил за подковкой своих фаворитов. Благодаря продолжительным наблюдениям, сопровождаемым подробными рассказами Чезаре об уходе за лошадьми, Лукреция всей душой полюбила этих гордых и красивых животных, приносящих людям не одну лишь пользу, но и радость. Сейчас она тосковала по своей серебристой Бестии, которую пришлось оставить в Риме. Вот бы снова сесть в седло и ощутить свободу безудержной скачки. — А у лошадей бывают имена… Паоло? — она прекрасно знала ответ, но ей хотелось и дальше играть в ту забаву, что она затеяла с юношей. — Конечно, миледи. Лукреции это напомнило игры с Чезаре. Она задает вопросы, самые простые, на которые ответ ей давно известен, и брат всегда находит ответы, которые она и ожидать не могла. Сердце на миг больно сжалось от тоски, но она взглянула на очаровательного Паоло и отогнала грусть, через силу улыбнувшись: — Лукреция! — напомнила она. — Госпожа Лукреция, — повторил красавец. Ее внимание привлек гнедой жеребец с печальными глазами, и она, ловко подскочив к нему, ласково погладила любопытную длинную морду. — Это Дьябло, — остановился Паоло рядом, потрепав и похлопав гладкий бок коня. — Дьявол! — Да, — кротко улыбнулся конюх. — Он был быстр как дьявол, пока не попал в расщелину и не повредил копыто. Лукреция осторожно, как бы невзначай, коснулась гладкой смуглой ладони юноши: — А теперь? Паоло, ошарашенный неожиданным прикосновением, замялся: — Его прыть утеряна навеки, — он опустил взгляд. — Будет возить сено. Конь тихо заржал, нарушив неловкость. — Бывает и похуже, Паоло, — Лукреция грациозно развернулась и устремилась к стойлу напротив. — А вот эта? Белая кобыла, гораздо крупнее и выше гнедого жеребца, с благодарностью приняла ласку, смиренно опустив голову и лизнув руку Лукреции шершавым языком. — Арабская лошадь, Фатима, — отозвался Паоло. — Пока он был в расцвете сил, их нельзя было ставить в одной конюшне. Но после падения… — Паоло стыдливо отвел глаза. — Его наказали, — догадалась Лукреция, про себя умилившись детской застенчивости юноши. — Он сам теперь, как кобыла, миледи. Она вздохнула. Вот бы Джованни Сфорца упал с лошади где-нибудь на охоте, и его постигла бы участь Дьяболо. Тогда, быть может, жизнь в Пезаро стала бы чуть более терпимой. — Как повезло Фатиме, — вслух промолвила Лукреция. — Она может спокойно спать ночью. Жаловаться слуге, вот до чего она докатилась. Ну, а кому еще в этом злом месте она, Лукреция Борджиа, дочь Папы, может открыть сердце? И где искать утешения, если те, кто ее любил, и кого любила она, остались за сотни верст, в Риме? Молитва больше не приносила ей желаемого и привычного успокоения, ведь сколько бы она не молилась нынче, к лучшему ничего не менялось. Она скользнула взглядом по высокой, мускулистой фигуре Паоло. Разве столь важно, что он не знатного рода? Разве сердца и души людей не одинаковы перед Богом? Но к собственному стыду, ее волновала не только душа красавца. Лукреция оставила лошадь и плавно шагнула к нему. — Покажи мне свои руки, Паоло. Протяни их, — он послушно подал ей обе ладони. — Дай до них дотронуться, — Лукреция благоговейно коснулась горячих, жилистых кистей, нежно провела белыми пальцами по темно-золотистой гладкой коже, с трепетом обхватила крупные запястья. — Мягкие, — проговорила она, глубоко выдохнув. — Станут ли они жесткими со временем? Паоло растерянно наблюдал за ней, словно пораженный молнией: — Я не знаю, миледи… — Лукреция, — поправила она ласково, вновь стиснув большие ладони, затем мягко приподняла их вертикально и тихо запела: — Вложу стрелу я в тетиву, — она хлопнула в ладоши и коснулась его раскрытой кисти, и Паоло молча подхватил эту детскую игру с легкой улыбкой. — Знаешь ее? — рассмеялась Лукреция. Он кивнул, и они запели вместе: — И полетит она вперед, вперед, вперед, — их ладони трижды коснулись, и Лукреция звонко захохотала. Как же хорошо дурачиться, забыв обо всем, и ни о чем не жалея, прямо как в детстве. Ровно также она играла с Чезаре, еще совсем недавно, а теперь ей кажется, это было целую жизнь назад. Она закончила считалочку сама, а Паоло только подставлял ладони и завороженно глядел на нее: — Но скажет мать: пора в кровать, и двери в комнату запрет. Лукреция задержала касание поверх открытых широких ладоней, ощущая кончиком каждого пальца тепло и трепет, исходящие от его рук. В прекрасных темных глазах она видела немое восхищение — как жаль, что он не осмеливается его высказать. Лукреция тесно сплелась пальцами с Паоло и лучезарно улыбнулась. — Миледи, — пробормотал он, будто не понимая, как расценивать этот жест. Юноша, видимо, опасался, что сделай он один неверный шаг, и госпожа прикажет его высечь. Без всякого сомнения, он наслышан, что так делают вздорные богачи, а откуда ему знать, что Лукреция не такая, раз она жена жестокосердного лорда Сфорца. Но она переменит его мнение о Борджиа. — Лукреция, — мягко и терпеливо поправила она. — Произнеси. — Лукреция, — повторил Паоло все так же нерешительно. Неизвестно чем бы закончилось их невинное общение, если бы со двора не донесся собачий лай, означающий, что Джованни Сфорца вернулся с охоты. Перед тем, как выскользнуть из конюшни через выход, ведущий в дом, минуя двор, Лукреция изворотливо вытянулась на цыпочках и быстро коснулась щеки Паоло губами в мимолетном поцелуе. Она хорошо понимала, что отныне мальчишка будет думать о ней день и ночь. Флоренция. Часть пятьдесят седьмая Долгая дорога всегда успокаивала его ум, а размашистый галоп в безлунной ночи навевал задумчивость. До Флоренции оставалось несколько часов пути, и если звезды будут им благоволить, то Чезаре с Микелетто достигнут городских ворот на рассвете. Чем дальше они продвигались на север, тем прохладнее становился воздух, тем трезвее и четче молодому Борджиа рисовалось будущее. Итак, делла Ровере без всяких сомнений направился во Францию, перед этим побывав в гостях у Людовико Моро. Не надо обладать особой смекалкой, чтобы догадаться, о чем шел разговор за герцогским столом в Милане. Беглый кардинал разыгрывал эту партию с расчетливостью гениального шахматиста. За месяцы скитаний по городам-государствам, он, очевидно, организовал свободный проход войск через Флорентийскую республику и Миланское герцогство, а теперь делла Ровере договорится с французами о вторжении, посулив им Неаполь в обмен на низложение понтифика. И Риму нечего будет противопоставить мощной армии франков, закаленной войнами с Англией. Переиграть Карла VIII в дипломатическом поле — вот, единственный путь к успеху. Что же, отец определенно использует все рычаги давления, которыми обладает, но в сложившейся ситуации пригодилась бы собранная армия и выверенная стратегия. Ни того, ни другого ожидать не стоило, пока место гонфалоньера занимал герцог Гандийский. Ставка Папы на Савонаролу может оказаться успешной, ведь прекрасная Флоренция — колыбель искусства и науки — терпит гнет сумасшедшего монаха, и вряд ли такое положение устраивает Пьеро ди Медичи. Еще совсем недавно город целиком и полностью принадлежал этому богатейшему роду, ведь семейство держало под своим надзором самое ценное — банковское дело. Почивший ныне Лоренцо Великолепный достойно продолжал труды своего деда Козимо, не без причины названного "отцом отечества". Лишенный всякого высокомерия Козимо Медичи, оказавшись во главе государства, оставался простым гражданином, жертвовал огромные деньги на искусство и зодчество, но при этом не забывал и про собственную выгоду. В конце концов, он достиг наивысшей цели — стал папским банкиром. После этого на гроссбухах семейства появилась много говорящая и вопиющая, по своей сути, надпись: "Во имя Господа Бога и прибыли". Волновало ли Козимо библейская притча, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому человеку в царство Божие? Известно лишь, что его приемник Лоренцо не только удержал, но и приумножил доходы семейства. Флорентийцы незлобиво прозвали его "великодушным деспотом в конституционной республике". Теперь же, после кончины Великолепного, гораздо менее одаренный отпрыск Медичи — Пьеро едва удерживал власть в городе. В те годы, что Чезаре грыз гранит науке в Пизе, он частенько наведывался в близлежащую Флоренцию и запомнил времена, когда она пребывала в наивысшем расцвете. Шумные карнавалы, величественные турниры, увлекательные шествия и пестрые кавалькады создавали в городе атмосферу беспечности и роскоши, а щедрый патронаж привлекал выдающихся деятелей науки и искусства. Что ни день, то был здесь праздник, и любой, даже крайне уныло настроенный господин, мог вернуть себе утраченное воодушевление. Ученые и философы собирались на площади Синьории, перед дворцом Палаццо Веккьо, где проводились публичные лекции. А после выступлений молодые люди подолгу толпились под прекрасными скульптурами Донателло, обсуждая новости и сплетни, обмениваясь мнениями и идеями. Чезаре любил эти сборища и с удовольствием посещал их, когда выпадала возможность. Он чувствовал, что в таких местах куется будущее и творится история. Но теперь и он сам мог приложить руку к колесу истории, и этот взлет от бастарда до кардинала внушал надежду на нечто поистине великое. Да, пока его удерживали кандалы церкви, но рано или поздно Чезаре разорвет их, чего бы ему это не стоило. Ведь он неспроста сказал тогда матушке, что ничего не боится. За последние месяцы молодой Борджиа и правда утратил много юношеских страхов, да еще к тому же и надежд. Ему довелось замарать руки кровью, хоть и опосредованно, довелось лгать, лицемерить, притворяться и лебезить, покупать и продавать, увещевать и запугивать — но все это делалось ради блага их “святого семейства”. Он оказался вовлечен в жестокую, но поразительную игру за власть, выйти из которой не представлялось возможным. Правила этой игры нигде не были прописаны, но ставки росли с каждым днем. Чезаре бросил косой взгляд на Микелетто, скачущего по левую руку — его верного слугу и помощника. Вот тот, кто никогда не ждет милости от судьбы, и уж точно не боится ни Бога, ни черта. Наемник как всегда хранил невозмутимый, отрешенный вид и не нарушал длительного молчания. Впрочем, он редко позволял себе заговорить с господином первым. Хорошо, подумалось Борджиа, когда есть человек, на которого можно положиться и который притом не забывает своего места. Почтовой станции в Панцано путники достигли перед рассветом. Наскоро подкрепившись легким завтраком, они с новыми силами вскочили на лошадей и продолжили дорогу. Конь под Чезаре уже шел с меньшей прытью. На подъезде к Флоренции тропа то и дело перемежалась холмами, и все чаще приходилось переводить лошадей на спокойный шаг. Вскоре начало светать. Свернуть бы восточнее Флоренции и сменить жеребца на того, коего не жалко загнать, тогда можно было бы оказаться в Пезаро уже по истечении нескольких часов и заключить любимую Лукрецию в объятия. Казалось, они не виделись вот уже целую вечность. Но ни в одном из своих писем она не обмолвилась, что желала бы или ждала его приезда. Сестра писала, что у нее все хорошо. Неизменно хорошо. Чезаре отчего-то не верил ни единой строчке. Когда его светлый ангел научился лгать? И одному Богу известно, зачем она кривила душой. Или же он тешит себя глупыми надеждами и просто не желает верить в то, что Лукреции и вправду может быть хорошо без него? Он крепче сжал поводья. Сейчас не время предаваться думам о подобном. Флоренция встретила кардинала Борджиа и его верного слугу пустынными мостовыми и сумеречными площадями. Она была все также великолепна, все так же элегантна, но, казалось, притихла и затаилась, будто затравленный зверек. А ведь раньше с самого утра жизнь на улицах била ключом. Похоже, сумасшедший фанатик Савонарола и, правда, умудрился запугать и поставить на колени целый город. Его необходимо пресечь, пока не сделалось слишком поздно. Чезаре расположился на постоялом дворе Торо, что ютился в глубине квартала сразу за площадью Санта-Кроче. Тут он бывал множество раз во времена своего студенчества, тут его всегда ждало теплое и в меру роскошное пристанище со вкусным обедом. После двухдневного путешествия Чезаре просто необходим был отдых, и, к счастью, временем он располагал. Отправив Корелья с посланием для Макиавелли, Борджиа с наслаждением растянулся на громадной кровати и тут же провалился в сон без всяких сновидений. Микелетто разбудил господина в предвечерний час, когда косые лучи заходящего солнца золотили крыши домов и купола церквей. Разумеется, недолгого сна не хватило, чтобы восстановить силы. Все еще чувствуя себя разбитым, Чезаре без всякого запала поднялся с постели и жестом указал наемнику остаться. — Итак, что ты успел разузнать? — спросил кардинал, извлекая из седельной сумки складной испанский нож наваха, который служил ему в дороге бритвой. Микелетто прислонился плечом к резному столбу, поддерживающему тяжелый, бархатный балдахин кровати, и невозмутимо произнес: — Мессир будет ждать в Санта-Мария-дель-Фьоре, Ваше Преосвященство, к шестичасовой проповеди этого монаха… — Савонаролы? — с насмешкой переспросил Чезаре, намыливая щеки перед мутным зеркалом в углу комнаты.