— Да, милорд, — без всякого выражения отозвался наемник. — Он уже проповедует в Дуомо, подумать только! — воскликнул кардинал и выверенным взмахом прошелся лезвием вдоль скулы, вниз к подбородку. — Ты знал, Микелетто, — он помедлил, орудуя ножом над верхней губой, — что этот собор способен вместить почти треть от всех жителей Флоренции? В тусклом отражении зеркала сверкнул пристальный и напряженный взгляд наемника. Он отрицательно покачал головой: — До сего дня я не бывал во Флоренции, милорд. Борджиа снисходительно ухмыльнулся. Закончив с бритьем, он облачился в свежую сорочку, натянул, один за другим, добротные сапоги и надел камзол. Чезаре с ранней юности предпочитал одеваться сам, пренебрегая заведенным среди благородных господ обычаем на камергера. Не хватало еще, чтобы ему помогали рядиться, точно девице на бал. Перед тем, как накинуть плащ, кардинал пристегнул ножны со шпагой — за окном догорал день, а темной ночью все вольные города-государства одинаково опасны. Да и к тому же он едва ли мог доверять хитрому лису Никколо. Волей-неволей Чезаре был наслышан о коварстве посла Флоренции. Но ему ли не знать о том, как несправедлива людская молва бывает к тем, кто посмел хоть самую малость возвыситься над толпой. А уж к тем, кто достиг определенных успехов, и подавно. Ничуть не меньше Чезаре желал увидать собственными глазами пресловутого Савонаролу. У молодого Борджиа не было ни малейшего опасения поддаться фанатичным речам, он досконально знал их содержание из посланий, что ежедневно поступали в Ватикан. Однако, ему было в высшей степени любопытно, каким таким колдовством, каким обманом иль посулом монах отвоевывал для себя все новых и новых приспешников? Когда господин и слуга достигли Понте Веккьо, перекинутого через реку Арно, на город спускались серебристые сумерки. Торговые лавочки, ткацкие мастерские и сапожные боттеги, что теснились прямо на мосту, уже закрывали свои двери, и усталые работяги вразвалочку брели по домам, где их ждали жены и сытные ужины. Чезаре невольно ускорил шаг, когда они с Микелетто ступили на мост. От мутной воды поднималось едкое зловоние, ведь днем тут кипела ремесленная жизнь: мастеровые мыли шерсть, а дубильщики обрабатывали шкуры вдоль каменистого берега, и отходы сбрасывались прямо в реку. Как только Арно с ее мутными водами осталась позади, Чезаре вздохнул чуть свободнее. Микелетто фыркнул, прочищая легкие. Оба понимающе переглянулись. Узкие улочки вьющимися змеями вывели путников к собору, когда уже совсем стемнело, и лишь яркие факелы на углах площади освещали величественный фасад храма. Исполинский восьмигранный купол черным силуэтом прорисовывался в густой синеве флорентийской ночи. Благодаря гениальной задумке Брунеллески, купол будто парил над собором — и над целым городом, если смотреть с высоты холмов на въезде во Флоренцию. Цветок в райских кущах — так прозвали Дуомо флорентийские поэты. Наказав Микелетто оставаться поблизости не обнаруживая своего присутствия, Чезаре устремился внутрь церкви, откуда уже доносилась громогласная проповедь доминиканского монаха. Величие и богатство внешней отделки собора поражало любого оказавшегося поблизости, но, войдя под грандиозные своды, многие бывали сбиты с толку сдержанным и строгим убранством нефов и уходящего далеко ввысь потолка. Тут не было чрезмерной помпезности Ватикана, не было усыпанных золотом алтарей, и стены не пестрили фресками, но при этом каждый витраж, каждая тонкая роспись и барельеф дышали особой царственной роскошью и утонченной элегантностью. И посреди всего этого изысканного ансамбля на алтарь в самом центре храма взгромоздился лысый, носатый доминиканец в черных монашеских одеждах. Грозный лик его освещало множество свечей, установленных вокруг возвышения, игра пламени на сквозняке создавала зловещие, пляшущие тени за его спиной. Что и сказать, на фоне филигранного великолепия Дуомо, Савонарола смотрелся поистине варварски. И ядовитый голос его резал слух. Оглянувшись по сторонам, Чезаре заметил на лицах многих присутствующих благоговение. Иные стояли, виновато склонив голову, другие глупо улыбались, словно перед ними явилось чудо, а по щекам некой юной девы в синем бархате текли горячие слезы. — Флоренция! — горласто раскатывая звуки, воскликнул монах. — Настанет время, когда все твое убранство, товары и собственность окажутся бесполезными! Савонарола окинул толпу отрешенным взглядом прозрачных глаз: — Вы жили, купаясь в роскоши, как свиньи в грязи! Богатство ваших банков поражает весь мир, но однажды они принесут вам гибель! — он многозначительно умолк, а затем продолжил, то повышая, то понижая голос, точно накат волн: — Находясь в плену своей алчности, ни вы, ни ваши дети не ведут праведную жизнь! Вы уже обнаружили множество способов извлечь прибыль, которые вы называете честными, но это не так! — монах вскинул руки, воздавая немую мольбу к небесам. Надо признать, доминиканец был весьма убедителен: он таращил глаза, морщил лоб, переходил на крик и заламывал руки, дабы придать выступлению большего драматизма, но сильней всего подкупало то, что все было очевидно — проповедник и сам горячо верил во все сказанное. Однако, ничто не могло переубедить маловерного Чезаре. Он с полным безразличием глядел на происходящее, словно на театральное представление. Нет, Борджиа вполне успел оценить угрозу, идущую от сего человека. Определенно, Савонарола обладал особым даром воздействия и ловко манипулировал неподготовленными умами, и если дать ему волю, то неизвестно, чем подобное может закончиться. — Чиновничество погрязло в коррупции! — между тем, вскричал монах с какой-то новой силой. — Никто не может убедить вас, что ростовщичество — грех! Как и нечестные сделки! Он все говорил и говорил, а светлые, почти прозрачные глаза его блестели дико и лихорадочно. Чезаре поморщился. Смотреть на это действо было довольно тоскливо. — Ходят слухи, что кардинал почтил своим присутствием Флоренцию, — раздался тихий и тягучий голос слева. Чезаре быстро повернул голову и сразу понял, кто перед ним, но ради церемонии спросил: — Кто вы? — Никколо Макиавелли, посол дома Медичи. Именно так Чезаре и представлял флорентийца: уже не первой молодости, худощавый, черноволосый, с глубоко посаженными, холодными глазами и двумя резкими морщинами на переносице — несомненно, то было следствие долгих, напряженных раздумий. Борджиа отвел взгляд и насмешливо произнес перед собой: — Этот монах не оставил бы от Флоренции камня на камне. — Не совсем, — мягко парировал Маккиавели и тут же объяснил: — Он бы опустил нас до своего уровня. — До какого? Посол иронично вскинул низкие брови: — До кучи соломы на каменном полу. Чезаре усмехнулся, но спешно погасил улыбку, а Никколо, склонив голову ближе к собеседнику, добавил: — Он осуждает театр, украшения, искусство, — флорентиец скорбно скривился. — Даже удобства! Оба на минуту замолчали, устремив взгляды к алтарю, где в праведном гневе неистовствовал черный монах: — “И вы оправдали слова Исаи, вы отбросили всякий стыд!” — вопил он, а пламя свечей плясало на скорченном от гнева лице. Как всполохи костров, что разгорались на флорентийских площадях по его указу, как далекое зарево того огня, с которым Савонарола так неосторожно играл. — Возможно, кардинал Борджиа сможет помочь, — произнес Чезаре, бросив выразительный взгляд на Макиавелли. Тот сдержанно улыбнулся: — Он желает встретиться с моим господином Пьеро ди Медичи? — Нет, — отрезал Борджиа, — он желает встретиться с вами, посол. Взгляд серо-зеленых глаз флорентийца пронизал Чезаре насквозь, уголки плотно-сжатых губ дрогнули: — Значит, это заговор? — Нет, — ответил Борджиа с явным вызовом. — Скорее расследование, — он пожал плечами и пустил в ход самую обаятельную из своих улыбок, зная, что подобный резкий переход обезоружит собеседника. — Тогда вам следует пойти со мной, — сходу принял вызов Макиавелли, ничуть не смутившись, и жестом указал следовать за собой в глубь боковой апсиды собора. Ничего. Часть пятьдесят восьмая Раньше затеряться в толпе было несложно, стоило всего-навсего кротко склонить голову и не поднимать глаз. Наружностью он обладал неприметной — но лишь на первый взгляд, и лишь для тех, кто не имел злосчастия быть с ним знакомым. Теперь же, когда наемник заработал славу грозной тени Чезаре Борджиа, многие знали Микелетто в лицо и многие боялись его до полусмерти. Любопытно, что бы они сказали, узнав, как за год службы при скандальных Борджиа, Корелья погубил меньше душ, чем в другие разы за одну ночь — от заката, до рассвета. То время бесполезной жестокости осталось позади. Нет, он не превратился в богобоязненного праведника, но нынче каждое злодейство было не просто выверено до совершенства, но и оправдано. О, если где-то и был рай для таких негодяев как Микелетто, то свой он уже обрел на службе у Чезаре. Никогда за всю свою жизнь, он не чувствовал себя столь замечательно, столь спокойно и благополучно. Земля обетованная для Корелья была везде, где бы ни был его великолепный хозяин. Он стоял чуть поодаль и зорко наблюдал из-под полуопущенных век за каждым движением Чезаре и синьора посла. Его мало интересовала парадность храма и еще меньше — пылкие речи Фра Савонаролы: к красотам рукотворным его душа никогда особо не тяготела, а к речам проповедников он неизменно оставался глух. По краю усмешки мелькнувшей на лице Борджиа, когда тот склонил голову к флорентийцу, сделалось ясно, что разговор идет в нужном направлении. Микелетто хорошо была знакома эта улыбка, он видел ее сотни раз; ровные белые зубы ослепительно блеснули, а в глазах засияли два черных солнца. Такое неповторимое обаяние по самой природе своей опасное, поглощало и манило, как бывает, манят сумеречные воды омута в быстрой реке. На чары молодого Борджиа с одинаковой неотвратимостью попадались и юные девицы, и высокопоставленные знатные особы. Но Макиавелли был еще тот искусный дипломат, по его виду совершенно невозможно было понять, о чем он думает. К сухим губам приклеилась учтивая полуулыбка, но светлые глаза оставались холодными, как у кота. Наконец они о чем-то договорились, и посол скользнул в сторону бокового придела храма, а Чезаре легко отыскав Микелетто взглядом, кивнул и сразу же последовал за флорентийцем. Наемник метнулся за ними по пятам, бесшумно точно призрак. Улица к этому часу уже стала совсем темной и безлюдной, однако сигнала гасить огни еще не было и в ночной пелене то тут, то там мерцали языки пламени на смолистых факелах. Он с трудом поспевал за быстрыми шагами кардинала и мессира посла, ведь приходилось идти на мягких лапах, чтобы оставаться незаметным, хотя бы для Макиавелли. Этот итальянец не был опасен сам по себе, но о его коварстве ходили легенды, а кардинал Борджиа не был намерен верить ему, впрочем, как и любому другому хитрецу на своем пути. Покинув своды храма, они миновали тихий темный переулок, а затем вошли в слабо освещенную подворотню с пологой витой лестницей, ведущей на соседнюю улицу. Тут флорентиец резко сбавил шаг, а Микелетто крадущийся всего в паре шагов от господ, вжался в стену и затаил дыхание. — Здесь был другой кардинал, несколько дней назад, — послышался низкий, звучный голос Чезаре, — полагаю, он оставил свою метку на двери исповедальни. — Там нашли убитого монаха, — отозвался посол вкрадчиво, и они неспешно двинулись дальше. Эхо мягких шагов гулко отдавалось от стен. — Но тот кардинал утверждал, что пришел с миром… — Как и все мы, синьор Макиавелли, — в тоне Борджиа проскользнуло хорошо различимая ирония. Наемник держался на достаточном расстоянии, чтобы слышать каждое слово, но при этом оставаться вне границы видимости, плавные изгибы стен вдоль лестницы оказались как нельзя кстати. — Вы утверждаете тоже самое? — переспросил посол. — Пока да, — с обманчивой вежливостью произнес Чезаре. — Но, я держу пари, что если этот кардинал побывал во Флоренции, то он не ограничился убийством нищенствующего монаха. После недолгой паузы Макиавелли буркнул: — Думаете? — Да, — уверенно откликнулся Чезаре, и уже без всякого напускной любезности продолжил: — Держу пари, он встретился с послом Флоренции и его господином ди Медичи. — А если и встретился? — мягко протянул Макиавелли. — Держу пари, у него была своя цель, — Борджиа круто обернулся, будто чувствуя присутствие наемника поблизости, но он не мог видеть Микелетто, тот скользил вдоль каменных стен, изгибаясь будто уж, прячась в укрытии глубоких теней. — И эта цель? — уточнил посол. — Склонить Флоренцию на свою сторону?