— Нет, напротив, — тихо проговорил Макиавелли, так что Корелья из своего укрытия едва расслышал его, — он ни о чем не просил. — Ни о чем? — в голосе Чезаре скользнула нотка разгорающегося раздражения. — Или, если точнее, — изрек Никколо спустя мгновение, — он попросил, чтобы Флоренция ничего не предпринимала. Борджиа усмехнулся и с многозначительным нажимом произнес: — Он попросил, чтобы Флоренция ничего не предпринимала, если начнется что-то серьезное. Макиавелли обернулся, и мерцающий свет факела выхватил его лик из полумрака: холодные глаза расширены, обычную учтивую улыбку смыло изумлением: — Вы слишком умны для кардинала, — тихо проговорил посол и, смахнув внезапное оцепенение, двинулся дальше. — Жизнь заставляет учиться, — слегка насмешливо заметил Чезаре, и оба умолкли, медленно спускаясь по широким ступеням, каждый думая о своем. После недолгого молчания он снова заговорил, в тоне мелькнула резкость, несвойственная Чезаре в подобных переговорах: — Он попросил, чтобы Флоренция ничего не предпринимала, и позволила войскам пройти по своей территории? Посол ответил, чуть помедлив: — Возможно. — И Флоренция дала согласие? — теряя терпение, поинтересовался Чезаре. На сей раз остановился Макиавелли и, взглянув на молодого кардинала снизу вверх, вежливо, с холодком в голосе произнес: — Почему я должен передавать вам ответ Флоренции? Борджиа, склонился чуть ближе и понизил голос так, чтобы собеседнику стало ясно, что его ждет нечто крайне важное: — Возможно, я мог бы обещать, что вместо прекрасной Флоренции на костер отправится сам Савонарола! От этих слов, произнесенных с вкрадчивой беспощадностью, даже у Микелетто вдоль позвоночника пробежал обжигающий холод. Задержав дыхание, он изо всех сил прислушивался к переговорщикам. Посол от неожиданности фыркнул, и в голосе его появилось нечто новое, почти благоговение: — Впечатляющее предложение. Но Чезаре, отбросив лесть, стремительно приблизился к послу и резко, без всякой щепетильности, переспросил: — Так что же Флоренция предложила кардиналу? На мгновение меж ними повисла тишина, томительная и липкая, как страх. Этот церемонный разговор и округлые, гладкие фразы не могли не разозлить, и оба знали, что за масками приличия они не доверяют друг другу ни на грош. Не отрывая напряженного взгляда от лица кардинала, Макиавелли ровно проговорил: — То же, что он предложил Флоренции, — он с деланной непринужденностью пожал плечами. — Ничего. Посол, было, двинулся вперед, но Борджиа поймал его, схватив за плечо, и заставил задержаться. Без грубости, но с явной угрозой он спросил: — Так войска Франции не смогут пройти через вашу республику? Макиавелли не растерялся и на этот раз, его поразительному самообладанию можно было позавидовать. Он улыбнулся и с абсолютным спокойствием произнес: — Судите сами: если прожитые годы добавили вам ума, то ближайшие месяцы могут сделать вас гением. Посол коротко кивнул, давая понять, что разговор на этом окончен и пошел прочь. Чезаре хранил молчание, пока худощавая, поджарая фигура Макиавелли не скрылась из виду. Потом, не поворачивая головы, он произнес, будучи совершенно уверенным, что наемник его слышит: — Назад, в Рим. Сейчас же! Нарцисс. Часть пятьдесят девятая Утро выдалось просто замечательное. Несмотря на позднюю осень, солнце пригревало, а небо синело теплой бирюзой, словно в разгаре лета. Сегодня Лукреция впервые за долгое время проснулась почти счастливой. Этой ночью она спала одна, благодаря тому радостному стечению обстоятельств, что ее супруг отправился по делам в Урбино. Накануне вечером она велела служанкам полностью сменить постельное белье и начисто вымыть каждый уголок спальни, чтобы и духу не осталось от ненавистного ей лорда Сфорца. С каким же несказанным наслаждением Лукреция улеглась на белые простыни, хрустящие и благоухающие свежестью, с каким же легким сердцем она воздала небу молитву, а затем, затушив свечу на прикроватном столике, тут же провалилась в глубокий, спокойный сон. А сейчас, лениво потягиваясь на мягком ложе в полном одиночестве, она поняла, что впервые за все эти месяцы в Пезаро по-настоящему выспалась. Зажмурившись, Лукреция на короткий миг представила, что она дома, в Риме — и не было всех этих мучительных месяцев, не было в ее жизни проклятой свадьбы, не было никакого лорда Сфорца. Но вновь открыв глаза навстречу дню, пришлось осознать — сколь не сладостны были мечты, реальность такова, что она никогда не вернет утраченное. И дом ее теперь здесь, на чужбине. Быстро смахнув непрошеную слезинку, Лукреция позвала служанку. Сидеть в стенах дома в такую погоду было бы кощунством, а посему юная госпожа велела приготовить для нее лошадь и дорожное платье. Она решила, что пока супруг в отъезде, она вполне могла бы отправиться на прогулку в лес, что начинался сразу за стенами города и простирался до самых обрывистых морских берегов. Не раздумывая и минуты, сопровождать себя в поездке она позвала Паоло. Он не смел и глаз поднять, помогая госпоже взобраться на лошадь, но смуглые щеки конюха пылали красноречивым румянцем. Мальчишка, видимо, не знал, что и думать после их прошлой встречи, когда она так неосторожно взялась кружить ему голову и едва сама не забыла об осмотрительности. Но, будучи замужем уже вот несколько месяцев, больше всего на свете Лукреция мечтала потерять голову. Ей отчаянно хотелось влюбиться. Да так, чтобы подкашивались коленки и сладко сводило живот, и чтобы все помыслы были заняты одним только любимым. Пока они неспешно миновали мощеные улочки на выезд из города, Лукреция с любопытством посматривала на молодого конюха, и он отвечал ей полузастенчивыми короткими взглядами. Она могла бы влюбиться в него. Разве он не прекрасен сейчас, гордо держась в седле? Осеннее солнце льнет к его смоляным волосам, ласкает бронзовые скулы, настойчиво заглядывает в темные глаза, полные неведомых тайн. Наблюдая за ним из-под полуопущенных ресниц, Лукреция не могла не сравнивать юношу с тем, кто навсегда утвердился в ее сердце эталоном мужского благородства и красоты. С Чезаре. Нет, мальчишка не был похож на старшего брата. Ему не хватало ни уверенности, ни природной статности, ни дерзкой решительности. Зато конюх был необыкновенно хорош собой, а его трогательная робость умиляла Лукрецию. Конечно, она понимала, что все дело в положении Паоло, он не забывает, кто он таков. Всего лишь слуга, всего лишь конюх. Когда они достигли лесной опушки, солнце поднялось в зенит, и чистый осенний воздух наполнился блаженным теплом полудня. С бескрайних просторов моря, минуя сквозную зелень сосняка, доносился солоноватый бриз, смешанный с терпким ароматом хвои. Каким же наслаждением было вырваться на свободу из оков мрачного замка Сфорца, сюда, на лоно первозданной природы! От радости, что ее заполнила, Лукреция пришпорила лошадь и пустилась в галоп по самой кромке лесного пригорка. Даже не оборачиваясь, она знала — Паоло скачет следом. Топот копыт приглушался мягкой, все еще влажной от утренней росы землей. Серая в яблоках кобылка шла со всей прыти, словно ей передалось воодушевление всадницы, будто и она тоже мечтала навсегда ускакать в дикие леса, подальше от ненавистного хозяина. — Госпожа! — послышался за спиной выкрик конюха. Лукреция обернулась, рассмеялась и еще решительнее ударила каблуками мягкие бока лошади. Та резвее рванула вниз по холму, наезднице пришлось пригнуться чуть ниже и крепче сжать ноги, дабы не вылететь из седла. — Лукреция, — проговорила она себе под нос, улыбаясь. — Миледи, осторожнее! — донеслось откуда-то издалека. — Л-у-к-р-е-ц-и-я! — звонко прокричала она и расхохоталась, задыхаясь от восторга. Как же ей не хватало этой свободы, этой бешеной скачки, когда она, будто сливаясь воедино с сильным, мускулистым животным, неслась навстречу ветру и солнцу! — Лукреция! — эхом отозвался Паоло, настигая строптивицу. Лукреция мягко натянула поводья, и уже выбившаяся из сил кобыла легко поддалась, сбавляя прыть. — Миледи, вы могли упасть! — поравнявшись с Лукрецией, воскликнул юноша. — Лошадь еще не привыкла к вам, она могла споткнуться! — он осекся под ее открытым взглядом и потупил взор. — Зови меня Лукрецией, — плавно перекатывая слова на языке, произнесла она. Паоло, будто не веря своим ушам, медленно поднял чудесные, темно-медовые глаза: — Лук…реция, — запинаясь произнес он, — если бы с вами что-то случилось, я бы не простил себе… — Тебе бы досталось от лорда Сфорца, — усмехнулась Лукреция и тут же закусила губу, осознав, что совсем недалека от правды. Без всяких сомнений слуге доводилось испытывать на себе жестокость хозяина. — Где он охотится? — спросила она, разом ощутив неотвратимую горечь, от которой мечтала если не избавиться, то хотя бы на миг забыть. — В ущельях гор. Их лошади медленно ступали по мягкой опавшей листве. Над головами раскатисто шумели полуголые ветви деревьев, а где-то поодаль был слышен шепот морского прибоя. От одной мысли, что придется вернуться обратно в стены холодного дома, где муж вновь заявит права на ее тело, Лукрецию начало мутить. Хоть бы Джованни никогда не вернулся из своей поездки в Урбино! — А он храбр с оленями, — заметила Лукреция, всматриваясь в темные, прекрасные глаза своего спутника. Он, смущенный ее пристальным вниманием, пробормотал: — Возможно… — Но они страдают меньше, чем я, — она через силу улыбнулась. — Он убивает их быстро. Паоло остановил коня, резко преграждая путь госпоже: — Вы страдаете? — изумился он. — Каждую ночь, — выдохнула Лукреция, тут же пожалев о своих словах. Разумно ли открывать душу слуге, да еще в таком деликатном деле? — Это должно прекратиться! — конюх прытко спрыгнул с седла и, удерживая поводья, приблизился к Лукреции. Глядя на нее снизу вверх, точно на божество, он с трепетом произнес: — Это преступление против… — Против чего? Паоло покачал головой: — Против вас! Вашей красоты… — он больше не отводил взгляда в смущении, а в его колдовских глазах она увидела знакомое до боли восхищение. Также на нее смотрел Чезаре. Целую жизнь тому назад. — Вы же дочь Папы! — порывисто воскликнул мальчишка. — Как он это терпит? Лукреция на мгновение опустила ресницы, глубоко вздохнула и снова всмотрелась в сияющие теплом огромные глаза: — Папа не знает. Он замотал головой в недоумении: — Если бы я умел писать, я бы сообщил Ему! Лукреция уткнулась взглядом в свои руки, сжимающие поводья. Его слова неприятно кольнули, заставили вспомнить, что перед ней конюх — не прекрасный принц, не античный бог, а всего лишь слуга — ничего удивительного, что письму он не обучен. Но все же он изумительно привлекателен, этот слуга, и он назвал ее красивой, а за последние месяцы она совсем было утратила веру в силу своей красоты. Лукреция беззастенчиво окинула взглядом дивное лицо и статную широкоплечую фигуру мальчишки: — Я, правда, красивая, Паоло? Он удивленно вскинул густые, широкие брови: