— Прекрасней вас я никого не видел! Из самой глубины его глаз прорвался свет, опаливший ее сердце горячей волной. Лукреция скользнула взглядом по мягким, бархатным губам, открытым в легкой полуулыбке. Правый Боже, она замужем уже третий месяц, а ее собственные губы до сих пор нетронуты. Единственный поцелуй — та печать, что Чезаре оставил на ее устах — знак клятвы убить любого, кто причинит вред сестре. Она до сих пор ревностно хранила его в памяти. Но ведь то было совсем другое, то не был поцелуй любовника, не был поцелуй желания. Однако же трепетное смятение, что охватило ее тогда — странное, незнакомое, волнующее — она до сих пор не могла объяснить его себе в полной мере. Лукреция отогнала сомнения, и тихо проговорила: — Помоги мне спуститься. Она грациозно перекинула ногу через седло, и Паоло — до этого завороженно и неотрывно глядящий на нее — с готовностью подхватил госпожу за тонкий стан и осторожно опустил на землю. Он не сразу отнял крупные ладони, на короткое мгновение она остро ощутила их жар вокруг талии, сердце неистово запрыгало в груди. Но в следующий миг Паоло уже шагнул назад и неуклюже опустил руки вдоль тела, будто не зная, куда их девать. А ей отчаянно захотелось податься вперед, ближе к этому робкому красавцу, коснуться ровной смуглой кожи лица, вдохнуть глубже терпкий травяной аромат волос, что она успела уловить, пока он был близко. Но вместо этого Лукреция передала ему поводья и заставила себя улыбнуться, как можно непринужденней: — Привяжи лошадей, Паоло, я хочу прогуляться пешком. Вдыхать с наслаждением звенящий чистотой воздух, жадно втягивать ароматы опавших листьев и влажного разнотравья — дышать полной грудью и жить полной жизнью! Жить, не оглядываясь на прошлое, не тревожась о будущем! Лукреция мечтательно взглянула на шагающего рядом с ней пригожего юношу, столь напоминающего ей Нарцисса из поэмы Овидия. Сейчас она желала забыть, кто она такая на самом деле, пренебречь условностями, отбросить мысли о благоразумии — оставить в прошлом отчаяние и боль этих месяцев, возродиться из пепла, превратиться в лесную нимфу, дриаду, вновь ощутить утраченный вкус к жизни. Будто следуя игре ее воображения, они вышли к лесному пруду. Ручей, струящийся из глубокого ущелья в скале, изгибаясь дугой, образовывал тихую заводь под сенью плакучей ивы. Увидав дымчато-серую гладь озерца, Лукреция порывисто схватила Паоло за руку и потянула его за собой, оба опустились на колени в густую траву у самой отмели. — Посмотри-ка на себя, — ласково проговорила Лукреция, всматриваясь в зыбкое отражение темных вод. — "На себя"? — Паоло подался ближе, заглядывая в пруд, туда, где в серебристой ряби отражались их склоненные лица. Казалось, все вокруг замерло и притихло, даже птиц не было слышно — только журчание родника, да шепот ветра в гибких прутьях ракиты. — Ты как Нарцисс, — проговорила Лукреция у самого уха мальчишки, — в водах источника. Он удивленно поднял свои прекрасные, темно-медовые глаза: — "Нарцисс"? — Ты не знаешь о Нарциссе? — изумилась она, и сердце пропустило удар — вблизи его дивное лицо казалось еще более совершенным, еще более пригожим, точно оно было вылеплено рукой гениального мастера. — Я не умею ни читать, ни писать, госпожа Лукреция, — пожал плечами Паоло, не сводя с нее восхищенного взгляда. Где-то под ребрами сладко заныло. Его наивность, простодушие и доброта вселяли тысячу надежд, а в груди уже теснилась неясное предвкушение — робкое, еще не до конца осознанное желание — заветная мечта. Он бы никогда не причинил вреда, этот мальчишка, внимающий каждому ее слову. — Нарцисс влюбился в собственное отражение, — Лукреция кивнула на зеркальную гладь, — в водах источника. Паоло снисходительно улыбнулся, в глазах его блеснуло нечто до боли знакомое. Лукреция вскинула ладонь, осторожно дотронулась до бронзовой щеки, прошлась по гладко выбритой коже скулы, скользнула пальцами к точеному подбородку и в конце мягко, почти пугливо коснулась краешка его губ подушечкой большого пальца. Случайная чувственность собственной ласки выбила из нее дух, по телу пробежался мучительный жар. — Не шевелись, — проговорила она, мягко увлекая его ближе к воде. На минуту они нависли над тусклым зеркалом пруда, завороженно глядя друг на друга в отражении темной воды. Где-то в вышине мелодично защебетала птичка — песня эта была знакома Лукреции. “Жаворонок”, — прозвучал в уме низкий голос Чезаре. И разом вспомнился тот чудесный летний день на озере — тогда ей сумасбродно мечталось, чтобы он никогда не заканчивался. Сегодня Лукреция была почти так же счастлива, но сердце ее до сих пор томилось в ожидании чего-то важного, того, что никак не приходило. Повинуясь неодолимому порыву, она быстро наклонилась к заводи, туда, где мерцали очертания прекрасного лица Паоло, и мягко коснулась прохладной воды губами. От импровизированного поцелуя по зеркальной глади разошлись плавные круги. — Это невозможно, — пробормотал Паоло, обхватив ее предплечье и несмело потянув на себя. — Что? — переспросила Лукреция, порывисто развернувшись. — Влюбиться в свое отражение? — она осеклась, когда его темно-карие глаза оказались напротив, пронизывая ее теплом искреннего благоговения. В висках гулко застучало. — Поцеловать его, — произнес красавец, притягивая ее к себе. Уста его, сперва едва касаясь, обожгли губы. Лукреция ахнула и подалась вперед, отдаваясь во власть мимолетного порыва, остро ощущая, как вся ее воля тает на этих ласковых, дивных губах. Внезапно Паоло отстранился, с растерянной напряженностью вглядываясь в ее лицо, будто осознав, что совершил нечто недозволенное. Но в тот миг Лукреция уже напрочь забыла имя свое, и все то, что могло бы остановить ее, она лишь хотела вновь и вновь ощущать сладостный вкус поцелуя на своих губах. — А я думала, что уже никогда не познаю блаженства, — прошептала она, запуская пальцы обеих рук в густые пряди черных волос, взъерошивая их, подрагивая всем телом от непреодолимого ликования. Их губы вновь сошлись в жадной горячности, и все опасения исчезли, растаяли. Она так молода и так несчастна. Она желает чувствовать, хочет любить и быть любимой без всякой оглядки. Вот оно — подлинное упоение, то, о чем она мечтала тысячи раз в своих девичьих грезах. Поцелуй за поцелуем — до одури, до умопомрачения, пока не закончится воздух в легких. Лукреция перепишет легенду о Нарциссе, сочинит свою собственную поэму, в которой Эхо влюбилась в юношу-красавца, и он — Боже, какое счастье! — ответил ей взаимностью. Губы ее прекрасного принца — робкие и пугливые поначалу — осмелели, на ходу обретая необходимую умелость, опытность. Лукреция, с готовностью отдавшись в его власть, окончательно потеряла голову. Дверца золотой клетки открылась, и она могла лететь. Лететь, подобно птице, куда душе угодно, воспарив прямо к самым небесам. Ей хотелось запеть, точно жаворонку, закричать на весь мир о восторге, что затопил все ее существо до самых краев, но вместо этого она лишь глухо постанывала, не разнимая жадных поцелуев. Паоло опрокинул ее на траву, бережно подложив под затылок крупную ладонь. Перед глазами ее мелькнуло ясное голубое небо, а голова приятно закружилась, и в тот же миг чудесное смуглое лицо в обрамлении взъерошенных волос заслонило свет дня, и ненасытные губы накрыли ее рот горячей темной волной. Одной ладонью Лукреция обхватила точеное лицо, другой скользнула за ворот распахнутой на горле сорочки. Ближе, теснее притягивая его к себе, Лукреция сама не понимала, к чему стремится, чего желает. Ноздри заполнил незнакомый аромат его кожи — терпкий, возбуждающий, весенний, острый. Внутри, где-то под самым сердцем разлилась томительная нега, пьянящая истома, словно она залпом осушила полный бокал крепкого пряного вина. Это любовь? Ну, а что же еще? Но она совсем ничего не знает об этом мальчишке, пылко ласкающим ее кожу. С трудом оторвавшись от губ, он усыпал ее щеки, подбородок, лоб и даже волосы мелкими, нежными поцелуями, а затем скользнул к гладкой шее. Лукреция охнула и слепо выгнулась навстречу, подставляя ему нагую кожу в вырезе платья: пусть целует, мнет, кусает, пусть делает, что пожелает. Пусть его нежность выжжет боль прошлых огорчений, пусть она сгорит в огне запретной страсти и возродится из пепла, подобно птице Феникс. Но внезапно Паоло притормозил. Разомкнув веки, Лукреция увидела огромные, подернутые дымкой, темные глаза прямо над собой — в них была тревога, даже испуг, они смотрели куда-то поверх нее. — Наши лошади, госпожа, — проговорил он, приподнимаясь на локтях и разнимая жаркие объятия. — Похоже, они отвязались. Где-то в глубине леса, там, где остались кони, было слышно фырканье и треск ломающихся веток. Оба быстро вскочили с травы. Лукреция машинально пригладила выбившиеся локоны и одернула помятое платье. Ничуть не расстроенная, она была уверена — это не конец. Нарцисс в ее власти. Она все еще чувствовала жар там, где кожи касались губы любовника, а сердце колотилось, точно ошалелое — она жива, она чувствует! Проклятому Сфорца не удалось умертвить ее, не удалось лишить способности отзываться на добро — от мысли этой все существо ее торжествовало. К счастью, Паоло быстро нашел и усмирил лошадей, взял их под уздцы и, усадив Лукрецию обратно в седло, взобрался на своего коня. Некоторое время они молча брели вдоль береговой линии леса. Там, где заканчивались сосны, земля обрывисто уходила вниз, к скалистому побережью, на которое мерно накатывали мощные морские волны. — Нам пора обратно, Паоло, лорд Сфорца вот-вот вернется, — проговорила Лукреция, с тоской глядя на косые лучи солнца, пронизывающие лесной полог. Удивительно, как быстро бежит время, когда душу наполняет радость. Мальчишка бросил на нее взгляд, яркий точно молния: — Я бы мог приладить его седло, — начал он и тут же умолк, будто проглотив язык. Но Лукреция тотчас разгадала замысел, и план этот ошеломил своей простотой. Вот он — еще один союзник на ее войне, и он предлагает то, о чем она столько раз думала, но все никак не решалась воплотить в жизнь. — Ты бы мог так приладить его седло, чтобы он упал и разбился? — без смущения продолжила Лукреция незаконченную мысль конюха и лукаво улыбнулась: — Он бы вернулся домой безвольный. — Сломанный, — подхватил Паоло, приблизив коня вплотную. Мгновенно в ее душе зародились тысячи упований, а в сердце запульсировала позабытая было обида и злоба на супруга. — А если он умрет? — пронзила Лукрецию страшная догадка. — От падения? — конюх покачал головой, слегка усмехнувшись. — Невозможно. Она придержала лошадь, и он последовал ее примеру. Их кони встали смирно, едва касаясь боками. — А что, если я прикажу высечь тебя за такое? Паоло рассмеялся, протягивая ей смуглую ладонь: — Невозможно. — Ты уверен? — лишь ради забавы помедлила Лукреция. — Да, — кивнул он, — в этом я уверен. Их пальцы переплелись, а губы вновь потянулись навстречу друг другу, сливаясь в голодном, будто украденном у всего мира, порыве нежности. Вы должны освободиться. Часть шестидесятая Он достиг ворот Рима холодной ночью — злой, точно сам сатана. Оказавшись, наконец, в особняке на виа Кончиллационе, Чезаре смыл дорожную пыль и пот, а после попытался уснуть в теплой постели собственного дома, но в голову то и дело лезли тревожные, не дающие покоя мысли. Эта поездка во Флоренцию казалась ему бесполезной и бессмысленной. Он не достиг поставленных отцом задач. Макиавелли — голодный, поджарый лис — так ничего и не пообещал Риму, и совсем другого вида “ничего” Флоренция посулила делла Ровере. Становилось очевидным — короля Карла некому будет удержать на пути в Вечный Город. Тысячи вопросов метались в уме молодого Борджиа: где их союзники? Кто друзья? Быть может, Сфорца? Три раза нет! Нынешний супруг Лукреции не способен принимать какие-либо решения самостоятельно. Он сделает, как велят его могущественные родственники — Катарина и Людовико. А насчет их верности Ватикану имелись серьезные сомнения. По большому счету, все лизоблюды при Александре вызывали у Чезаре одни только подозрения. Глотки были полны лжи, а уста сочились лицемерными улыбками. Все они — кардиналы, послы, мелкие князья и незаконнорожденные принцы — лишь, сцепив зубы, терпели господство каталонского Папы. В любой удобный момент они предадут его, не задумываясь. Чезаре провалялся без сна до самого утра, ворочаясь с бока на бок, не находя себе места. Мышцы ныли после долгого пребывания в седле, голова гудела от назойливых раздумий, а желудок сводило от голода. Кардинал не особо благоволил стряпне в придорожных тавернах, и в недолгих путешествиях предпочитал обходиться лишь сыром да вином. А теперь бессонная одурь и голод заставили его подняться с кровати, чуть за окном забрезжил серый свет ноябрьского утра. В трапезной было пусто, никто не ждал хозяина в столь ранний час, и он без всяких церемоний отправился прямиком в поварню этажом ниже. Если там не найдется ни одной служанки, ему хорошо известно, где искать, чем подкрепиться. В собственном доме у Чезаре не было нехоженых мест, ибо он не страдал обычной заносчивостью сановитых особ, чурающихся людских, где жили и работали слуги. Еще в темном коридоре он учуял дразнящий аромат домашней выпечки и невольно прибавил шагу. Полная, раскрасневшаяся Кларетта, бормоча себе под нос какую-то фривольную песенку, помешивала запашистое варево на очаге, при этом успевая бойко отплясывать на месте в такт припеву. Чезаре лениво привалился плечом к дверному косяку и невольно усмехнулся этой забавной сценке. — Ваше Высокопреосвященство! — растерялась кухарка, заметив хозяина в проеме дверей. Маленькие глаза испуганно округлились. Она неумело присела в реверансе, и тяжелая крышка от котла, выскользнув из мокрых, мясистых пальцев, с оглушительным дребезгом покатилась по каменному полу. Кардинал досадливо поморщился. От нестерпимого звона в висках запульсировали стальные иглы боли. Через силу он все же улыбнулся растерянной служанке. — Кларетта, я чую запах свежих пирогов, — он примирительно кивнул. — А я готов съесть целого коня. — Сию минуту, Ваше Высокопреосвященство, — спохватилась кухарка, еще больше алея не то от смущения, не то от горячего пара, валящего из котла густыми клубами. — Немедленно будет подано, Ваше Сиятельство. После сытной и вкусной трапезы, настроение Чезаре значительно улучшилось. Казалось, утомление бессонной ночи на время отступило, в голове прояснилось. Сегодня была суббота, а по субботам баронесса отправлялась в монастырь Святой Цецилии, а значит, он знал, где ее искать. За эти дни в пути кардинал то и дело вспоминал обворожительную улыбку и чарующие глаза Урсулы, и те полные смелых надежд слова, что баронесса шептала в полумраке исповедальни. И хотя отец в нетерпении ждал сына с новостями, Чезаре решил, что имеет право на небольшое промедление.