Укутанная в плотный шелк дорожного платья, она выбирала свежий хлеб на многолюдном рынке Мерканто. Что за дивная особа — мало, какая из почтенных дам, решилась бы на подобный не светский выход, ведь куда проще и удобней поручать будничные дела домочадцам. Прелестное лицо скрывала лиловая шаль, а тонкие ладони были затянуты в бархатные перчатки. Чезаре хорошо знал, что под вуалью скрываются точеные черты, руки его помнили изящество и прохладу трепетных пальцев, когда он мягко сжимал их в танце. Сердце ускорило темп при одном воспоминании о том вечере, а ноги сами понесли Чезаре вперед. В два размашистых шага он оказался у хлебного прилавка рядом с Урсулой. — У вас нет слуг? — его губы невольно поползли в усмешке, когда она вздрогнула от неожиданности. Вероятно, баронесса не ждала подобной встречи. Но мигом стерев с лица удивление, Урсула мягко улыбнулась: — Некоторую работу лучше выполнять самостоятельно. — Например? — Чезаре словно невзначай коснулся ее предплечья и разом ощутил, как она затрепетала под его прикосновением. Расплатившись с продавцом, Урсула подхватила плетеную корзину с хлебом и устремилась вперед, словно убегая. Но от него ей не удрать, да и очевидно — бежит она лишь для того, чтобы за ней погнались. Будто подтверждая его догадку, Урсула обернулась с кокетливой улыбкой на свежих губах, явно довольная тем, что лукавый план возымел успех. — Подавать милостыню, — проговорила она, и в глазах ее расплескалось необъяснимое тепло. — В монастыре Святой Цецилии множество голодающих душ. — Я восхищен, Урсула Бонадео! — Чем? — она, будто спохватившись, одернула шаль, глубже кутаясь в газовые фалды тонкой материи. — Это просто хлеб. Чезаре на ходу поймал ее за руку: — Добротой. Она резко развернулась, и легкий порыв ветра слизнул вуаль с бледного лица, явив взору столь желанные черты: глаза сияют, словно звезды, нежные губы тронула тень обольстительной улыбки, на бархатных щеках проступил едва уловимый румянец. Но что это? На одной скуле краска ярче, чем на другой? Он не успел понять, что увидел — Урсула торопливо накинула шитую золотом шаль. — Хотела бы я быть доброй, — шепнула она и стремительно скользнула вдоль пестрых прилавков с ароматными фруктами. — Не уходите так быстро! — Чезаре нагнал ее и в этот раз накрепко схватил за локоть, не давая баронессе ни малейшего шанса на бегство. Напрочь забыв об осмотрительности, он высвободил собственную ладонь из перчатки и протянул пальцы к ее щеке, туда, где на чистой мраморной коже голубело неровное пятно. — Что это за отметина под вуалью? — севшим голосом проговорил он. Догадка, тяжелая будто удар обуха, оглушила разум. — Умоляю, — увернулась она от его прикосновения, — не обращайте внимания! Такой уж он человек. — Оно и видно, — нахмурился Чезаре, ругая себя, что так долго тянул с расплатой за нанесенное на свадьбе сестры оскорбление. Как он сразу не догадался, что этот напыщенный индюк Бонадео не владеет ни собственным языком, ни кулаком? — Вы-то не такой, — Урсула грустно покачала головой, горько выдохнула, будто через силу. Взор ее подернулся туманом слез, губы печально скривились: — Так что не обращайте внимания! Забудьте о нем и обо мне! — баронесса бросилась прочь со всех ног, словно желая убежать от самой себя. Однако, Чезаре не мог позволить ей уйти вот так. Довольно играть в ребяческие игры, особенно теперь, когда стало очевидно — ее жизнь в опасности рядом с этим чудовищем, что зовется ее мужем. Урсула не успела сделать и пары шагов, как Чезаре настиг ее, подхватил под локоть и почти силой увлек в ближайшую тихую подворотню. Он порывисто толкнул ее к стене, стиснув хрупкое плечо, укрытое ярким шелком платья. Другой рукой он вжался в известняковую кладку арки, неодолимо нависнув над баронессой — ей не вырваться. — Как вы можете это терпеть? — прошипел он, склоняясь ближе к ее лицу. Сладкий, дурманящий аромат ее духов заполнил легкие. Невольно Чезаре вдохнул глубже. — Конюх увидел, конюх рассказал, — сбивчиво проговорила Урсула. Ласковый голос дрогнул. — Мой муж ударил. Такое бывает. Она стыдливо зарделась, отводя взгляд, а душа Чезаре ухнула в пропасть при мысли, что он, хоть и косвенно, но виновник ее страданий. Невольно Борджиа оглянулся по сторонам, желая убедиться, что никто не наблюдает за ними. Она принадлежит другому, а он — кардинал, обреченный на одиночество. Но какое это имеет значение, когда неведомая, непреодолимая сила заставляет их сердца биться в едином ритме? Ее влажные, бездонные глаза сверкают на раскрасневшемся от волнения лице, в них отражается страх перед грядущим и неумолимое покорение настоящему. Покорение ему — Чезаре. Он натужно вздохнул. Где-то под самыми ребрами искра ярости смешалась с алчным огнем желания — хмельная волна растеклась по жилам. Он склонился еще ниже к приоткрытым, пунцовым губам, ощутив опаляющее дыхание на собственных устах. Подавшись вперед всем телом, Чезаре вжался бедрами в пышные упругие юбки шелка и бархата. В паху налилась сладостная тяжесть, в ушах гулко зашумела кровь, и ему пришлось сильнее вдавить ладонь в стену, дабы сохранить равновесие. — Вы должны освободиться, — хрипло пробормотал Чезаре, теряя остатки рассудка. Взгляд Урсулы заметался по его лицу — от глаз к устам и обратно. Она словно делала выбор между разумом и чувствами. Время замедлило ход: мгновение, другое, третье. Наконец, с ее губ с лихорадочной скоростью сорвались слова: — Завтра вечером он уезжает в Остию, — она отдышалась, точно перед прыжком: — Два дня я буду свободна! Торопливо, жадно впилась в его губы — поцелуй длиной в один вздох, но какой-то запоздалый, будто краденный — и была такова. Лишь взметнулись с шелестом тяжелые юбки, да мелькнула золотом шаль. Некоторое время Чезаре неподвижно стоял и смотрел ей вслед, пока хрупкая фигурка не скрылась из виду за ближайшим поворотом перекрестка. Урсула ушла, и вместе с ней волна, пьянящая разум, схлынула, обнажив в душе острые шипы ярости. До сего момента ему еще удавалось сдерживать жажду мести, хоть гнев нет-нет, да вился под кожей ядовитыми змеями. Чезаре убеждал себя, что подходящее для расплаты время еще не настало. Но сейчас, храня в памяти лиловые отметины на прозрачной, молочной коже Урсулы, злость с новой силой бурлила по жилам, выжигая всякие остатки благоразумия. Барон Бонадео итак слишком долго безнаказанно ходит по этой грешной земле. Пора покончить с этим. Кардинал Борджиа прибыл в Ватикан после обеда и хладнокровно, ничем не выдавая своего истинного настроения, доложил отцу обо всем, сказанном во Флоренции. К счастью, Папа не стал задерживать сына понапрасну. Расспросив о подробностях переговоров, он отпустил Чезаре восвояси, с сочувствием отметив, что тот выглядит крайне утомленным с дороги. Между тем, меньше всего молодому Борджиа нынче требовалось сочувствие. Покинув стены Апостольского дворца, он поручил Микелетто узнать все подробности отъезда Бонадео в Остию — нужно было выведать в котором часу он выезжает и какой дорогой собирается следовать. Кощунственные мысли еще не облеклись в решение, но уже задавали направление дальнейшим планам Чезаре. Да к черту благоразумие! На кону не только счастье женщины, пленяющей его сердце, на кону честь семьи, честь матери — а это гораздо важнее. Разве можно позволить заносчивому Бонадео и дальше спокойно жить с уверенностью, что статус, деньги и мнимое бесстрашие могут спасти его от возмездия Борджиа? Позже, ночью, уже в постели, раз за разом проигрывая в уме события того вечера, когда любимую сестру продали Сфорца, Чезаре чувствовал как нутро его вновь закипает от злости. Все смешалось: Бонадео, оскорбляющий мать, Лукреция, испуганно глядящая на мужа, Урсула, молящая об освобождении. В его утомленном уме это уже Лукреция молила об освобождении, а Урсула со страхом смотрела на барона, закрываясь изящными, тонкими ладонями от увесистого кулака. Он знал, что нужно делать. Убить Бонадео в честном поединке и навсегда прекратить эти терзания. В конце концов, тяжелый сон освободил мятежный разум и даровал Чезаре столь желанное отдохновение. Утром его верный слуга принес необходимые сведения, и, выложив начистоту все, что ему удалось узнать, Микелетто невозмутимо заключил: — Мы могли бы подкараулить его у южных ворот. В тех переулках ночи темнее всего и нет прохожих. Я бы и сам справился с этим делом, милорд. Барон хоть и силен, но ему не хватает верткости. Чезаре уставился в леденящие душу синие глаза наемника. Он так легко говорил об убийстве, словно не было ничего более обыденного в этом мире. Перерезать глотку Бонадео, заставив того замолчать навеки, и забрать его жену в награду? Достаточное ли это будет возмездие? Удовлетворит ли оно тщеславие Борджиа? Должно быть, именно так скажут недоброжелатели, так напишут в едких памфлетах? Да и пусть. Всю жизнь, начиная со дня, когда Чезаре осознал, какое имя носит, он ждал некого события, которое полностью переменит его судьбу. Он ждал недели, месяцы, годы. Ждал и мерил эти бессчетные дни мерою отчаяния и боли. А теперь, смотря в равнодушные глаза убийцы, он вдруг осознал, что чудес на земле нет, и пора прекратить ждать милостей от фортуны. Он отстоит честь матери и освободит Урсулу, а те, кто его осудят, могут идти ко всем чертям. — Этой ночью ты пойдешь со мной, Микелетто, — медленно проговорил Чезаре, — но лишь для того, чтобы унести мое тело, ежели Бонадео выиграет поединок, — он зло усмехнулся и, приблизившись к наемнику, медленно возложил руки на его плечи: — И еще кое-что, Микелетто. Тот покорно кивнул, выжидательно глядя на хозяина: — Убьешь его, — холодно выпалил Чезаре, — если мне не удастся. Неблагодарная работа. Часть шестьдесят первая Темнота пришла с севера. Тяжелые, черные тучи накрыли Вечный Город сумеречной завесой. Запахло дождем. Его ноздрей коснулся еще один тонкий, едва уловимый, но пугающе знакомый запах — запах смерти. Должно быть, ветер подул с низовьев Тибра — река всегда благодарно принимала умерших: слепых котят со скотного двора, обезглавленных казненных, мертворожденных детей шлюх. Он чуял тлен, как хищный зверь чует след раненой, кровоточащей жертвы. Микелетто поднял глаза к рваным облакам и глубоко вдохнул влажный, пыльный воздух. На душе отчего-то было беспокойно. Чезаре Борджиа решил познать вкус убийства, и Корелья подобное намерение вовсе не нравилось, ибо он лучше других знал, что вкус сей может стать тяжким наваждением. Это его — Микелетто — бремя, его служение, его стихия. Ничто не спасет загубленную душу, да он и не ждет избавления, не нуждается в нем и давно уже не верит в спасение. Но для господина это дело чести, долг благородства. Микелетто мало смыслил в благородстве. Он убивал, если в том была необходимость, или когда ему за это платили. Честь для него уже давно стала пустым словом. Ведь что для одного честь, другому — бесчестие. Между тем, против слова Борджиа он идти не собирался, и коль тот жаждал равного поединка, Микелетто будет стоять в стороне и наблюдать. Он уговаривал себя, что волноваться не о чем, пока ноги сами несли его сквозь сгущающиеся сумерки на площади Кампо деи Фьори. За несколько месяцев ежедневных тренировок Микелетто натаскал Чезаре, как следует. Что касается обычного боя на шпагах, то Борджиа владел им в совершенстве, ибо с раннего детства мальчишек знатного рода учили обращаться с клинком, но ему, очевидно, не хватало подлинных разбойничьих навыков. Посему Корелья охотно делился с молодым господином коварным мастерством злодейства, а тот оказался неутомимым учеником. Он впитывал новые знания как губка и требовал еще, хватал все на лету и упражнялся до седьмого пота. Поначалу это едва ли не щенячье воодушевление забавляло Корелья, но позже стало ясно, что щенок сей из волчьего племени. Чезаре не просто постигал способы лишения жизни, он вгрызался в новый опыт зубами и мигом преобразовывал его на свой манер. Где самые уязвимые места на теле человека? Как лучше бить — сверху или снизу, удар должен быть скользящим или режущим? Что можно сделать, когда оказался безоружен? — Сюда Давид угодил камнем, — Микелетто касался правого виска Чезаре под густыми кудрями, — и Голиаф пал. Вот здесь, милорд, где кровь бьется сильнее всего. Он слегка нажал на подрагивающую жилку, и господин нетерпеливо кивнул, побуждая его продолжать. — А вот здесь, — говорил Микелетто, нащупывая шершавыми пальцами пульсирующую точку на горле испанца, — находится сонная артерия. Полосните ее острым лезвием, и смерть настигнет несчастного в течении минуты. Сохраняя свою обычную невозмутимость, он мягко уткнул ребро ладони в кадык хозяина: — Сюда бейте наотмашь — вышибите из противника дух, выиграете время для решающего удара. Чезаре усмехался одними губами, а глазами внимательно буравил слугу. Он стоял смирно, позволяя использовать свое тело в виде наглядного материала. — А если по какой-то причине вы оказались обезоружены, — наемник протянул обе руки и вопросительно вскинул бровь, как бы спрашивая разрешения — Борджиа качнул головой в согласии, — тогда, — Корелья обхватил крепкую шею с обеих сторон, — сожмите в этих местах со всей мочи, — он вдавил пальцы туда, где под смуглой кожей ритмично толкалась горячая кровь. — Важно найти правильные точки, — он вжался чуть глубже в пульсирующие жилы. — Кровь перестанет поступать в голову, тело быстро ослабнет. Понадобится чуть больше времени, чем с клинком, — пробормотал он, — но если удерживать крепкую хватку… Их взоры сошлись, пересеклись, точно в немой беседе, и мысли Микелетто спутались. Взгляд хозяина, потемневший от азарта, пронизывал слугу насквозь. Чезаре словно высматривал, выведывал, разгадывал — он, будто выпытывал нечто такое, чему на словах Корелья толкования не находил. И самое удивительное, что господин не делал ни малейшей попытки освободиться. Мгновение, другое наемник еще силился найти объяснение и, что греха таить, наслаждался внезапной иллюзией равенства, но, вовремя осадив себя, он отступил на шаг, разом чувствуя, как его прошибает холодный пот. Он хорошо знал, что на лице его не дернулся ни один мускул, а глаза сохранили присущую им невозмутимость, и Чезаре никогда не узнает о том, что на самом деле творится в душе верного слуги. Их импровизированные классы по искусству боя доставляли наемнику одновременно и радость, и мучение. Из верного пса он превратился едва ли не в друга, и тем сложнее было соблюдать разумную отстраненность. К счастью, у Микелетто хватало ума не обольщаться напрасными надеждами. Между тем, одно дело играть в убийство, и совсем другое — совершить его. Час поединка неотступно приближался, и тревога ледяными когтями царапала нутро Микелетто. Чезаре силен, смел и бесстрашен, но его соперник не из робкого десятка. Барон Бонадео — профессиональный кондотьер. И хотя праздное существование последних лет могло притупить его навыки, не было сомнений, что человек этот забрал не одну жизнь на поле битвы — битвы, настоящей, не воображаемой, — а значит, обладал неоспоримым преимуществом опыта. Время близилось к полуночи, и улицы сделались пустынными. Несколько раз в черном небе полыхнула молния, и тотчас полил дождь. Взрезая завесу ливня фалдами тяжелых плащей, господин и слуга спешили к южным воротам Рима. К этому времени барон уже, должно быть, покинул площадь Навона, где располагался его палаццо, и направлялся на выезд из города. Оставались считанные минуты до встречи двух непримиримых соперников. Борджиа был настроен решительно, он мало говорил, а в выразительных глазах застыло мрачное ожесточение. Притаившись в темной подворотне, они укрылись от дождя в ожидании, когда на дороге появится всадник на вороном скакуне. Чезаре привалился к стене и напряженно вздохнул, ему явно не терпелось как можно скорее покончить со всей этой историей. Глядя на сильного, полного жизни, молодого мужчину, Микелетто совсем не хотелось думать, что ночь для него может закончиться плачевно. И, между тем, не размышлять о том, какой опасности Борджиа подвергает себя, наемник не мог. Разве мать обрадуется, узнав, как сын отдал жизнь за ее честь? Это вряд ли. А что скажет баронесса, за одну ночь утратив и мужа, и пока еще невинное увлечение? Сквозь шум дождя вдалеке послышался размеренный цокот копыт о мостовую. Чезаре резко подался вперед и выглянул на улицу. — Наш барон, Микелетто, — проговорил он вполголоса, и, обернувшись к слуге, мимолетно улыбнулся недоброй усмешкой, от которой наемнику вдруг стало не по себе. Корелья, отбросив прежние сомнения, порывисто приблизился к Чезаре и горячо, почти требовательно, проговорил: