— Сомневаюсь, — прошептала Джулия, хитро улыбаясь. Она устроилась, полулежа напротив, таким образом, что прямо перед его глазами очутились ее маленькие белые ступни. Ну, конечно, теперь ему доведется соблазнять эту своенравную красавицу, ведь она, наверняка, оскорблена равнодушием в ответ на свои ласки. Что ж, так даже интереснее. — К примеру… — Родриго мягко потянулся вперед и осторожно коснулся атласной кожи на ломкой щиколотке. — Твоя изящная ножка, — он прошелся от крутого свода стопы вверх к розовеющему колену, — идеальная метафора итальянской политики, — порывисто поднявшись, так, чтобы она не успела увернуться, он запустил ладонь под прозрачную сорочку и тихо зарычал, словно зверь, поймавший добычу. Джулия от неожиданности вскрикнула, крепко сжала бедра и рассмеялась. — Здесь у нас Франция — источник всех тревог, — Родриго глубоко вдохнул, ощутив под пальцами клинышек теплых, курчавых волос. Он улыбнулся, неотрывно глядя в глаза Джулии, безмерно наслаждаясь тем, как заблестели ее расширенные от удивления зрачки, как участилось дыхание. — Но путешествуя на юг через Альпы, — он медленно скользнул по гладкому шелку внутренней стороны ее бедра, — мы попадаем в Миланское герцогство, — сдерживая нарастающее желание, он мягко стиснул упругую ножку Фарнезе. — А ниже лежит Флоренция, — Родриго прочертил извилистую линию по мраморной, гладкой коже. Ему бы хотелось сорвать прозрачные кружева, отбросить их прочь и упиться до одурения соблазнительными прелестями Джулии. — А здесь, на этом холмике, — он быстро коснулся губами острого колена, — Рим. Она приподнялась на локте, ласково взъерошила его волосы и с неподдельным любопытством кивнула, побуждая продолжать импровизированный урок политической географии. — А Неаполь, — Родриго вновь с упоением обхватил стройную ногу и легко потянул ее к себе на грудь, — это твоя элегантная голень, — он блаженно откинулся на подушку, зорко наблюдая за тем, как от его ласк подрагивают уста Джулии, как ее бледные щеки разгораются румянцем, как глаза застилает дымка неодолимого возбуждения. — Твоя точеная лодыжка… твоя пятка, — он в шутку прикусил загрубевшую кожу по-детски розовой пятки, отчего Джулия сдавлено хохотнула. Прильнув щекой к плавному изгибу узкого носка, он потерся об него, точно кот, и хрипло шепнул: — Твоя стопа и… твой сладчайший пальчик, — поддавшись слепому порыву, Родриго мягко прихватил зубами край ее прелестного пальца, напряженно наблюдая за каждым взмахом медных ресниц любовницы. Джулия глухо ахнула, поддалась вперед, облизнула губы. Еще пару минут назад он чувствовал лишь усталость и апатию, теперь же колдовские чары Фарнезе вновь действовали безотказно. Его захлестнуло терпкое томление, насущное желание, извечное стремление — древнее, как само мироздание. Пора заканчивать с теоретической частью сего урока. Борджиа стремительно приподнялся на локте: — Пока ты лежишь, все это кажется неважным, — ободряюще улыбнувшись, он по новой огладил стройную, совершенно белую на фоне его больших смуглых ладоней ножку. От щиколотки до самого бедра. — Но попробуй встать, — Родриго внимательно взглянул в широко распахнутые глаза Джулии, — и ты поймешь, что равновесие исходит отсюда, — он плотно сжал ее узкую голень. — Из Неаполя, — тихо проговорила Фарнезе, вздрогнув. — Из Неаполя, — медленно повторил он, забираясь ладонями выше по ее крутым, шелковистым бедрам, неотступно задирая кверху подол полупрозрачной сорочки. Джулия задышала чаще, приоткрыв уста, словно в нетерпеливом ожидании поцелуя. — А теперь, — Родриго лукаво улыбнулся, открывая своему взору столь желанную наготу ее юного тела, — я вторгнусь в прекрасную… Францию. Счастливое несчастье. Часть шестьдесят четвертая Когда взволнованная служанка влетела в комнату с известием о том, что лорд Сфорца упал с лошади и сильно повредил ногу, Лукреция читала увлекательный рыцарский роман, рассеянно поглаживая мягкую шерстку своей любимицы — домашней кошки со сладким прозвищем Candissimo (очень мило (итал.)). Новость не смутила ее, не вызвала смятения, наоборот, сердце Лукреции, пропустив удар, восторжествовало. Ведь это означало, что Паоло исполнил обещание. Прошла неделя со знаменательной прогулки, а воспоминания о каждой минуте того чудного дня живо рисовались перед ее внутренним взором, стоило на мгновение прикрыть глаза. Сколько бы Лукреция не старалась настроить свои мысли на благочестивый лад, вознося молитвы Богородице и посвящая все дни напролет чтению, ничего не выходило. Нарцисс. Прекрасный юноша, с глазами цвета лесного меда, с губами, что возносили ее к вершинам неведомого ранее блаженства, занимал все ее помыслы. Настоятельный голос совести она едва слышала, тогда как шепот разгорающейся страсти рокотал в ушах и в глубине самого сердца, точно шум прибоя. Лукреция мечтала вновь коснуться пальцами смуглой теплой кожи, вновь затрепетать под полным восхищения взором, снова ощутить пьянящий вкус горячих губ. За эти месяцы в Пезаро она мало-помалу свыклась с постылым существованием, столь отличным от безудержного веселья в Риме. А ведь жизнь могла бы быть совсем иной. Даже в варварском Неаполе, как слыхала Лукреция, знатные дамы собирались по вечерам, чтобы читать стихи, играть на кифарах и лютнях, обсуждать последние новости и веяния моды. Разве она сама не могла бы стать той графиней, вокруг которой сосредотачивались поэты и художники, естествоиспытатели и философы? Она держала бы свой роскошный двор и фрейлин, покупала бы античные скульптуры и заказывала бы картины, подобно известной по всей Италии Изабелле д’Эсте — маркизе Мантуанской. Ах, но что толку предаваться мечтам? Она — дочь самого Папы, но все, что у нее есть, это робкая надежда. Без всякой спешки Лукреция спустилась в прихожую, откуда доносились вопли. Вокруг раненого уже вовсю хлопотали придворный лекарь Серафино и несколько служанок. Первым порывом ее была жалость к несчастному супругу: он корчился от боли, бранился на чем свет стоит и душераздирающе кричал, точно вепрь, загнанный на охоте. — Оставьте меня! — взвыл Джованни, когда доктор разодрал на нем окровавленную штанину. Юноша испуганно отпрянул, но тут же вновь настойчиво приблизился и осмотрел поврежденную ногу. — Это перелом, милорд, но вы переживете его, — Серафино быстро и без всяких запинок отдал указания слугам принести все необходимое для наложения шины. Лукреция слыхала о подобной манипуляции, но никогда не видела сломанных ног воочию. До сих пор она стояла в проеме дверей, наблюдая за происходящим со стороны. Возникшая было жалость легко уступила место сладчайшему чувству возмездия. Сколько страданий Джованни причинил ей за эти месяцы? Теперь пусть же и сам испытает боль. Столько боли, сколько он заслужил. Но все же, как и подобало благочестивой жене, Лукреции следовало проявить немного сочувствия, хотя бы ради приличия. Собрав в кулак всю решимость, она быстро шагнула к вопящему от боли супругу и с притворной участливостью схватила его руку: — Мой муж! Он окинул ее бессмысленным взглядом, словно не узнавая, и послушно зажал между зубов деревянную палицу, поданную служанкой. Лекарь быстро сполоснул рану водой и, крепко обхватив кровоточащую голень, проговорил: — Простите, милорд, но вы почувствуете боль! — Смелее, мой муж! — подбодрила Лукреция, едва сдерживая победоносную улыбку. Она поискала взглядом конюха среди столпившихся в проходе слуг, но его там не было. — На счет три, — проговорил меж тем Серафино. В голове вдруг прояснилось, будто она вышла из тумана. Давай-ка посчитаем вместе, милый. — Один, два… три. Послышался тошнотворный хруст костей. Джованни взревел от боли, едва не перекусив пополам деревяшку, зажатую меж зубов. В тот момент Лукреция, испытав лишь отвращение, ужаснулась собственной черствости — ни одна жилка не дрогнула у нее внутри, ничто не отозвалось на страдания мужа. Она только была рада, что теперь он оставит ее в покое. Ведь такой перелом надолго привяжет Джованни к постели. Через день Серафино привез из городской аптеки мазь от нагноения и гвоздичные настойки от боли. Выслушав указания от доктора, Лукреция решила сама поухаживать за супругом. Она прекрасно высыпалась эти ночи, пока Джованни стенал внизу, в комнате для гостей, куда его положили до того момента, когда он сможет вновь подниматься по лестнице. А по словам доктора выздоровление займет не меньше трех месяцев, в то время как полное возвращение к обычной жизни — и того больше. Что же, она готова выделить десять минут в день, играя роль заботливой жены, тем более, что это совсем несложно, когда у нее столько помощников в лице слуг. Сознание вины едва ли терзало ее душу. Да, она знала, что причастна к произошедшему, но ведь именно такого поворота событий Лукреция и желала. Иного выхода не было. Вдали от дома, от отца и братьев, всегда пекущихся о ее благополучии, она вынуждена была защищаться самостоятельно, либо при помощи союзников. В этот раз ее соучастником выступил Паоло, и это было меньшее из зол. Если бы она позволила вмешаться Чезаре, Джованни Сфорца ждала бы совсем иная судьба. Однако, Господь милосерден, и она тоже со временем научится прощению. В награду за ежедневную заботу и внимание Сфорца поручил жене взять его коня. Он опасался, что скакун отвыкнет от седла, пока хозяин обессилен. Выслушав его, Лукреция даже не пыталась скрывать охватившей ее радости. Все шло по ее плану и складывалось наилучшим образом. Отныне она станет еще свободнее. А Джованни, прикованный к больничной постели и размягченный ее наигранным вниманием, превратится во вполне сносного супруга. Теперь не только ночи будут проходить в благодатном спокойствии, но и днями она сможет отлучаться подальше от опротивевшего до тошноты дома. С разрешения лорда Сфорца молодой конюх сопровождал Лукрецию в ежедневных вылазках в лес и к морскому побережью. Погода, казалось, была заодно с юными любовниками, зимние дни — солнечные и сухие — как нельзя лучше подходили для долгих прогулок… и для любви. Вся та горечь, разочарование и унижение, что она пережила за долгие месяцы в Пезаро, напрочь забывались, стоило Лукреции вновь ощутить поцелуи своего Нарцисса. Так она прозвала Паоло. Там, на сырой листве, в самой гуще леса, она впервые по собственному желанию и без тени сомнения отдалась мужчине. А затем и во второй раз. И в третий. Оказалось, это вовсе не больно и не противно. Наоборот, ощущать единение с тем, кто души в тебе не чает, кто внимателен, нежен и ласков — истинное счастье. Любила ли она Паоло? Пока их тела сливались в восторженном порыве страсти, никаких сомнений не возникало в ее душе, но, когда приходило время вернуться обратно, в мрачные стены дома Сфорца, Лукрецию одолевала печаль, отчаяние и тягостная мука. Массивное обручальное кольцо сверкало на ее пальце крупным бриллиантом, напоминая, что освобождение лишь временное. Ах, если бы можно было и ночью не расставаться с любимым и просыпаться по утрам в его объятиях. Проходили недели. Солнечные дни уступили место пасмурными, а застенчивые, торопливые удовольствия на морозном воздухе сменились смелыми ласками прямо в стенах дома. Глубокие альковы и полутемная библиотека ревностно хранили поверенные тайны. Но вскоре скрываться стало бесполезным, ибо слуги прознали о конюхе и госпоже. Франческа, еще один союзник Лукреции на чужбине, устроила все так, чтобы Паоло смог бывать в спальне хозяйки, и дала зарок, что никто не выдаст сей маленький секрет лорду Сфорца. Длинные зимние ночи, наполненные огнем сладострастия, отныне пролетали гораздо быстрее коротких дней. А по утрам Лукреция надевала маску благочестия, возносила молитвы небу и преисполненная целомудрием, отправлялась к тому, кто звался супругом. Как покорная и преданная жена, она читала больному вслух, поила его теплым вином с пряностями и подавала обед. Джованни, не замечая фальши, с благодарностью принимал эти непродолжительные бдения. ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍В один из дней он извинился перед Лукрецией за свою прежнюю жестокость. Однако сделано это было в той высокомерной манере, которая вызвала у нее лишь еще большее отвращение. Сфорца сказал, что прощает ей “злополучное происхождение”, ибо видит, что “источник благородства — душа, а не кровь”. “Самовлюбленный болван!” — хотела крикнуть она в лицо ненавистному мужу, но вместо этого лишь сдержанно улыбнулась и сказала, что принимает его прощение за дурную кровь Борджиа. В ту ночь она не отпускала Нарцисса до самого утра, совершенно позабыв о благоразумии. Казалось, ненависть к одному питала ее любовь к другому. Через неделю гонец доставил письма из Рима. Первым Лукреция прочла послание от отца с приглашением на свадьбу Джоффре Борджиа и Санчи Арагонской, которая должна была состояться весной. Сначала ее захлестнула радость — всего несколько месяцев отделяют ее от скорой встречи с теми, о ком так тосковало ее сердце. Но затем она огорчилась. Как тяжко было представить, что ее маленький братец Джоффре — тот, который едва удерживал в руке саблю Хуана — женится! И на ком? На незаконнорожденной дочери неаполитанского короля, герцогине Сквиллаче! Лукреция не была сильна в хитросплетениях итальянской генеалогии, но даже она знала, что это не самая блестящая партия. А про дикие нравы жителей Неаполя и зловещую “Тайную Вечерю”, собранную из мумий в замке Кастель-Нуово, она была хорошо наслышана. Очевидно, в Ватикане намечалось нечто поистине серьезное, раз отец решился на такой невыгодный и отчаянный шаг. В то время как она боролась с мелкими неурядицами собственной жизни, там, в Риме, творилась история, происходило нечто на самом деле важное. А она должны была оставаться здесь, в Пезаро, вдали от настоящей жизни. Лукреция порывисто выхватила конверт с печатью кардинала Валенсийского, вскрыла ножом темно-красный запекшийся сургуч и развернула письмо, пробежавшись по буквам нетерпеливыми пальцами. Приблизив лист к губам, она вдохнула едва сохранившийся запах ладана и сандала. Лукреция ощутила, как сильно скучала по старшему брату все это время. Он бы рассказал ей все о предстоящей свадьбе с Неаполем, посвятил бы в мельчайшие подробности, а то, о чем он умолчал, она бы выпытала хитростью. Боже правый, сколько они не виделись? Чем наполнены его дни? Думает ли он о ней? Конечно, думает! И это письмо тому подтверждение. В нем все слова были пропитаны любовью, в каждом предложении она слышала бархатистый голос Чезаре, и в душе ее разливалось необъяснимое тепло. Он писал, что очень скучал и теперь считал часы до того момента, как Лукреция приедет в Рим. Писал, что отец отправился в путешествие по Римской Кампанье вместе с Джулией, матушка занята своим новым виноградником во Фраскати, а Хуан вот-вот должен вернутся из Неаполя с личным впечатлениям о будущей жене Джоффре. Читая и перечитывая каждую строку, написанную любимой рукой, Лукреция всем сердцем желала поскорее собраться в дорогу. Теперь, избавившись от домогательств благоверного и обретя трепетного любовника в лице Паоло, она больше не испытывала того страшного одиночества, что владело ею в первые дни в Пезаро. Теперь ее жизнь вдали от дома была вполне сносной. Но ни в какое сравнение это прозябание не шло с беспечными и счастливыми днями в лоне семьи, в Риме. И сколь бы не сладостны были ночи с Паоло, она бы с легкостью променяла их на утраченное девичество, на веселые балы в Ватикане, на семейные ужины в доме матери, на прогулку по Аппиевой дороге с братьями. На тот прекрасный день в Альбано в компании Чезаре. Лукреция подняла глаза от письма и рассеянно уставилась в огромное окно. В этот предвечерний час все вокруг принимало глубокий оттенок синевы. Голые ветви тополей, чернеющие на фоне серого неба, гнул к земле северный ветер. Шел мелкий, надоедливый дождь. От окна дуло. Она поежилась, переведя взгляд к танцующему на сквозняке пламени свечи. Все мысли Лукреции устремились к Риму, к его широким площадям, роскошным фонтанам и уютным улочкам. Даже в зимние месяцы Рим был прекрасен. О, ее сердце навечно отдано этому городу. Но в первую очередь оно отдано семье, к которой она всегда будет принадлежать — к Борджиа. Лукреция глубоко вздохнула, села за стол, взяла чистый лист и, обмакнув перо в чернилах, принялась за ответ. Каинова Печать. Часть шестьдесят пятая Промозглый зимний день клонился к вечеру. За окном шел затяжной, унылый дождь. Лило уже третьи сутки подряд и, казалось, скоро весь Рим скроется под толщей темной, студеной воды. Но во дворце кардинала Валенсийского, под сводами величественной хозяйской спальни, было жарче, чем в самый знойный летний час. Меж неплотно задернутых портьер проникает синеватый свет, отражаясь холодным отблеском на разгоряченной до предела коже Урсулы. На ее влажных от поцелуев губах блуждает улыбка, в то время как золотистые брови страдальчески изогнуты. Русалочьи глаза, обычно прохладные и манящие, горят сладострастием, тонкие руки покорно заведены за голову на пышную подушку, а ломкие запястья подрагивают в его твердом захвате. Она вся в его власти, податливая, словно плавящийся воск. Судорожный ритм бедер, безумный танец сплетающихся ног, дыхания смешиваются, губы жадно ловят губы, на языке проступает острый вкус пьянящего блаженства. — Боже мой, — шепчет Урсула в полузабытьи. — Ты даришь мне надежду… Он притормаживает сладкую пытку, замирает на полпути и находит ее затуманенный наслаждением взгляд. — Надежду на что? — Чезаре отпускает ее запястья и приподнимается на локтях, любуясь ее мерцающей от испарины кожей, часто вздымающейся упругой грудью, мелко подрагивающими горошинами сосков. — На такие дни, — ее голос слабеет, — на встречи с тобой. Чезаре опускается к ее лицу, охватывает влажные, пунцовые щеки. Они горят, будто в лихорадке. Он вновь начинает движение внутри нее, плавно, медленно, так, что от нетерпения она закусывает губу и на мгновение прикрывает глаза, а у него самого перехватывает дыхание от предвкушения. Сейчас, как никогда, его подмывает рассказать ей всю правду. Ты свободна, Урсула. И это я освободил тебя. Ты — моя, и ничья больше. — А если они будут даны тебе? — хрипло произносит Чезаре, резко приподнявшись на вытянутых руках. Все мышцы его скованы мучительной негой. Она тянется к нему, проводит горячими ладонями по крепким плечам, горлу, скользит по груди вниз к напряженному животу. Стыдливо отводит взгляд оттуда, где их тела сливаются воедино. — Молю, не позволяй мне надеяться, — Урсула порывисто вдыхает и притягивает Чезаре к себе, льнет к нему всем телом, извивается под ним, точно змея.