Слова гаснут на языке. Ее хрупкость, тонкость, ее смирение и природная застенчивость рождает в нем неосознанную грубость, даже дикость. Он подминает ее под себя, властно накрывает приоткрытый мягкий рот алчным поцелуем и отпускает на волю чудовищный порыв. Гулкую тишину дома нарушают сдавленные стоны Урсулы, а за окном шумит бесконечный ливень. Она вновь закидывает руки за голову и сжимает кулаки, будто ей и впрямь больно, но на искусанных губах блуждает рассеянная, сладостная улыбка. Минута, другая, и его пронзает запоздалое удовольствие. Знакомая мощная волна смывает все на своем пути: мысли, сомнения, воспоминания и сожаления. На короткий, пронзительный миг кажется, что лучше, чем сейчас, уже не будет никогда. Всполохи догорающего камина выхватывали изящные линии ее силуэта, пока Урсула не спеша собирала длинные медовые волосы в тугую косу, сидя перед зеркалом. Она являлась с утра, с первыми лучами позднего зимнего солнца, и уходила к вечеру, ни разу не оставшись у Чезаре на ночь. Баронесса опасалась, что стоит ей пренебречь этим правилом, слуги доложат супругу, и тогда ей не найти оправдания. Сквозь тонкий шелк сорочки проглядывалась молочно-белая кожа, а в движениях хрупких плеч и гибкой спины сквозила знакомая ему до боли кошачья грация, совсем как у Лукреции. Совсем как у Лукреции… Как же Чезаре скучал по сестре. Он ждал весточки из Пезаро со дня на день, но дороги размыло дождем, и посыльные запаздывали. — Моего мужа нет уже третью неделю, — проговорила Урсула задумчиво и оглянулась. Наваждение рассеялось. Он со вздохом потянулся на смятых простынях и, сложив руки в замок за головой, отозвался: — Ты ведь сказала, он уехал в Остию, — он усмехнулся. — Разве там нет женщин? Она скользнула взглядом по его обнаженному телу и в смущении опустила голову. — Ты так легко говоришь об этом, Чезаре Борджиа, — от ее слов повеяло холодом. Только что она, позабыв всякий стыд, извивалась под ним от наслаждения и вот снова вернулась в свою ракушку, прячется за привычной уже маской неверной жены. Урсула нервно сплела тонкие пальцы, потеребила только что надетое обручальное кольцо. — Я начинаю бояться. — Чего же? — изумился Чезаре. Он поднялся и сел на постели. — Последствий своих чувств, — она вскинула глаза к потолку и вздохнула. Ему вновь нестерпимо захотелось выложить всю правду, как есть. Невозможно спокойно смотреть на эти муки совести, зная истинное положение дел. Но Чезаре не был уверен, что она благосклонно примет подобное признание. Он смутно ощущал, что в душе этой женщины есть скрытые для его понимания пределы, те закоулки и глухие тупики, которые чужды ему по самой своей сути. Ничего, со временем он научится ее понимать. У них впереди целая жизнь. Он встал с кровати и, как был, совершенно голый и босой, приблизился к Урсуле. Она вновь прятала глаза, но Чезаре, мягко коснувшись точеного подбородка, заставил ее поднять голову. — Ты не благодарна за время, что мы провели вместе? — спросил он, ласково скользнув пальцами по бархатистой щеке. — Кого благодарить? — прошептала она, на глазах теряя прежнюю стойкость. Он опустился перед ней на колени, неторопливо прошелся вдоль упругих бедер поверх прохладного шелка сорочки: — Луну, Венеру… — он огладил стройные щиколотки, стиснул крепкие голени, прильнул щекой к круглому колену и добавил: — Господа, осмелюсь сказать. — Разве в эту минуту он не смотрит на нас? — прошептала Урсула, завороженно отслеживая каждое его движение и еле дыша. Чезаре резко встал, подхватил ее за талию и приподнял вверх, словно в танце, и, окинув взглядом, полным восхищения, произнес: ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Если он видит то, что вижу я, он видит, что это хорошо. Прижав ее к себе, он осыпал поцелуями шелковистую шею, стянул сорочку с плеч вниз, обнажил желанные округлости груди и прошелся языком по сморщенным соскам. Урсула вздрогнула, тихо застонала, неосознанно выгнулась навстречу ласке. Чезаре подхватил ее над полом, закинул сильные ноги себе на бедра и ощутил, как по жилам вновь растекается огонь желания. Она на миг увернулась от настойчивых поцелуев, вцепилась взглядом в его глаза, точно за последнюю соломинку в водовороте горной реки. — Ты принял священный… сан и так… богохульствуешь! — проговорила Урсула потрясенно и крепко вжалась в его плечи. Чезаре судорожно сглотнул. Неужели она думает, что священный сан хоть что-нибудь значит для него? Неужели до сих пор не понимает, с кем имеет дело? Он в два шага оказался у ложа, бережно опустил Урсулу на измятые простыни, стянул сорочку с ее бедер и без всякого смущения впился взглядом в ослепительную прелесть обнаженных изгибов столь желанного тела. Она облизнула пересохшие губы, неуверенно развела колени, пропуская его ладонь туда, куда ей бы хотелось. — Если наслаждение твоей красотой — богохульство, — ухмыльнулся Чезаре, — считай меня богохульником. Он навалился на нее всем телом, прильнул горячей кожей к ее прохладной наготе, запустил пальцы в сплетенную косу и быстро выпростал медовые локоны на свободу. — Богохульником и еретиком, — повторил он и резко перевернулся на спину, утягивая ее за собой так, что теперь она оказалась сверху. Шелковистые волосы рассыпались вокруг ее лица. — Иногда ты меня пугаешь, — прошептала Урсула, опалив его уста горячим дыханием. В безотчетном порыве он обхватил ее горло пальцами, мягко, без нажима, и жадно притянул ее губы к своим. С истинно женским чутьем она прочитала в нем то, что он сам от себя скрывал. Ведь в ее словах есть доля правды. Многие боятся Чезаре Борджиа нынче. И не зря. За последний год он совершал поступки, которыми вряд ли мог гордиться. Но, оглядываясь назад, никаких сожалений он не испытывал. Чезаре поступал так, как велело ему сердце. И здравый смысл, разумеется. Но, Урсуле Бонадео не о чем беспокоится. Он не причинит вред тем, кого любит. Наоборот, теперь она под его полной защитой, как и любой другой член семьи Борджиа. Позже, тем вечером, проводив Урсулу, Чезаре отправился на званый ужин в семейном палаццо на площади Пиццо ди Мерло. Мать вернулась из Фраскати, где у нее неделю назад появились собственные обширные владения, и сразу же взялась за дела в своих римских постоялых дворах. Она, казалось, впервые за целый год обрела покой и счастье, нашла утешение в независимости и свободе, что была ей дарована самим Папой. Хуан прибыл из Неаполя вчера поздней ночью, и Чезаре успел перекинуться с ним всего парой фраз. Брат заверил, что переговоры прошли в дружеской обстановке, а невеста “само очарование”. И, конечно, герцогу не преминули показать печально известную "вечерю", от которой у него, как он сам выразился “волосы встали дыбом”. Сегодня Чезаре надеялся узнать чуть больше подробностей. Гораздо важнее красоты невесты был размер приданого и привилегии, которые король Ферранте может даровать семье Борджиа. Тогда как сама идея такой свадьбы претила Чезаре. Да, союз с Неаполем в сложившейся ситуации будет полезен понтифику, но за герцогиню Сквиллаче должен был пойти Хуан, а никак не Джоффре, которому ко дню свадьбы исполнится всего четырнадцать. Но спорить с отцом по этому поводу не имело смысла. Он ясно дал понять, что его решение относительно судьбы младшего из сыновей окончательное и обсуждению не подлежит. Мать накрыла изысканный стол, роскошно убрала обеденный зал, да и сама выглядела просто умопомрачительно. Время, проведенное за городом, пошло ей на пользу. Глаза ее сияли, а счастливая улыбка не сходила с губ, когда она приветствовала обоих сыновей и благодарно принимала их подарки. Обычная вежливость, ничего особенного — отрез дорогой ткани, молитвенник в золоченой оправе и шкатулка из восточного тростника с инкрустацией из перламутра. Такие дары не могли удивить женщину, приученную к щедротам королевского размаха, и, однако же, она так искренне ликовала, что на сердце Чезаре невольно теплело. За столом герцог Гандийский был гвоздем вечера: он много смеялся, балагурил, рассказывал увлекательные истории из жизни неаполитанского двора и при этом ни разу, ни словом, не обмолвился о невесте Джоффре. Это настораживало. Чезаре молчаливо наблюдал за Хуаном, потягивая пряное сладкое вино из серебряного кубка. У него не было ни сил, ни желания соревноваться с братом за внимание матери. Все его тело наполняла приятная усталость после сумасшедшего дня с Урсулой, и он лишь мечтал о том моменте, когда доберется до своей постели, чтобы уснуть крепким сном до завтрашнего утра. Ужин подходил к концу. К десерту подали засахаренные сливы, а Хуан так и не вспомнил о главной цели своей поездки. Джоффре не выдержал. — Ты виделся с моей невестой, брат? — спросил он с истинно детским жадным нетерпением. Мать снисходительно улыбнулась вопросу младшего сына и с нескрываемым любопытством уставилась на Хуана. — Виделся, — ответил тот без всякого выражения и, схватив сладкую сливу с подноса двумя пальцами, отправил в рот, а затем тщательно и медленно прожевал. — Твое молчание тревожит, брат, — Чезаре шутливо стегнул плечо весельчака лоскутом полотенца. — Успокой малыша Джоффре! На губах Хуана мелькнула едва уловимая ухмылка, но он тут же погасил ее, пригубив вина. — Не бойся, Джоффре, у нее нет рогов, — спокойно проговорил он, не меняясь в лице. Но младшего Борджиа вовсе не удовлетворил такой ответ. — Она хорошенькая? — спросил он неуверенно. Хуан покачал головой: — Нет. — Но она милая? — не унимался Джоффре. Чезаре хотелось бы позабавиться вместе с братом, у Хуана хорошо выходило подначивать младшенького. Но то, что встревожило его вначале вечера, с еще большей силой беспокоило и сейчас. О красоте Санчи Арагонской ходили слухи, что она — демоническая. Что одним взглядом она способна соблазнить любого мужчину и что пользуется этим умением довольно часто. И Хуан вряд ли избежал действия сих чар. — Не заметил, — пожал плечами герцог и поднялся со стула с кубком в руке. Обескураженный Джоффре недоверчиво посмотрел на мать, перевел взгляд на Чезаре, затем снова на Хуана. — У нее есть хоть какие-нибудь достоинства? — разочарованно спросил он. Где-то в глубине души братишка наверняка смутно догадывался, что его разыгрывают, ведь он видел великолепный портрет Санчи, привезенный послами Неаполя на сватовство. Между тем, Хуан продолжал представление, упиваясь комичностью ситуации. — У нее две ноги, положенное число глаз… — он подумал и добавил: — Десять пальцев. Чезаре поймал взгляд матери. Она больше не улыбалась. Вернее, на ее лице застыла маска добродушия, тогда как в прищуренных глазах сквозила та же нелицеприятная догадка, что и у самого Чезаре. — Значит, она не хорошенькая и не милая? — Джоффре вздохнул. Бедный ребенок, он был явно разочарован. — У нее два глаза, десять пальцев и две ноги… Хуан подошел к буфету, налил себе еще вина и, приподняв бокал, усмехнулся: — И не забудь пальцы на ногах. Думаю, их тоже десять. Чезаре молча смотрел на Хуана и видел, что тот едва сдерживается от смеха. — Я женюсь только раз в жизни, мама, — пробормотал Джоффре, чуть не плача. — О, малыш Джоффре! — внезапно завопил Хуан и, оставив кубок, подскочил к младшему брату, подхватил его под мышки и быстро покружил на месте. — Она не просто хорошенькая. Она красавица! Джоффре звонко рассмеялся, с надеждой воскликнув: — Правда? — Она — ангел, взращенный на почве Неаполя! И если ты на ней не женишься, я сам на ней женюсь. Ну, как, ты мне разрешаешь? — Нет, Хуан! Она ведь моя невеста, — запротестовал Джоффре. — Верно.… Ну, кто у нас счастливчик? — Хуан взъерошил волосы младшего брата и расцеловал его в обе щеки. Мать быстро взглянула на Чезаре через стол, почти не изменившись в лице. Она хватко прищурилась и медленно отпила из своего кубка. Они поняли друг друга без слов. В Неаполе Хуан не терял времени зря. Вот же негодяй! Когда после полуночи оба брата покинули стены теплого дома и вышли под проливной дождь, где одного ждал верный слуга, а другого — папская охрана, Чезаре напрямую спросил: — Кажется, эта герцогиня Сквиллаче тебя очаровала? Хуан поморщился под крупными каплями дождя и быстро накинул капюшон подбитого мехом плаща. — Как я уже говорил, брат, она настоящий ангел. Правда, ангел совсем иного рода, чем наша сестренка. Ее кожа смуглая, волосы, черные как смоль, а глаза… — Ты с ней спал? — резко перебил его Чезаре. Хуан пьяно качнулся на каблуках, поджал губы и с размаху хлопнул брата по плечу. — Ты и сам, как я слыхал, далек от праведности. Чезаре стиснул кулаки в гневе. Он до последнего надеялся, что его подозрения напрасны и не имеют под собой почвы. Но хуже всего, что Хуан и вовсе не чувствовал за собой вины. Он даже не посчитал нужным врать. Толкнув герцога к стене дома, Чезаре порывисто схватил его за ворот плаща и прошипел: — Джоффре — твой младший брат!