– Я буду здесь. Если что – зовите. – Зачем? – хмурюсь я. – Этот псих подозревается в убийстве. Клянется, что ничего не помнит, но кто ему поверит. – Договорились, – обещает Ник. В палате царит полумрак. Сквозь задернутые занавески просачиваются робкие лучи. Ползут по потолку, играют в прятки. На кровати лежит тот, кто прошлой ночью убил троих человек. И все потому, что они были счастливы и здоровы. Потому что были частью безумной игры. А еще – потому что стояли за утешительской надеждой не в конце очереди. – Здравствуй, – вымучивает Ник. – Как ты? Не отрывая взгляда от потолка, Марк передергивает плечами. – Ты кто? – Мы дружили в детстве. А потом как-то разошлись, – шепчет он. – Я Матвей. – Вот как… Со мной произошло что-то странное, Матвей. А спина… Ты в курсе, что у меня со спиной? От молочных зрачков Марка мне не по себе. Он начинает новую жизнь в старом теле. Не с белого листа. С обрывка, запятнанного чернилами. И где-то в углу нацарапаны его четыреста тридцать девять раз. – Без понятия, – моргает Ник. – Но, думаю, тебе повезло. Тысячи людей мечтают забыть прошлое, а получается у единиц. Мы с Ольви здесь лишние. Об этом не вопит разве что радио в соседней палате. Я теряю терпение и бросаю: – Общайтесь. Мы будем за дверью. Безликий Утешитель ждет нас у окна, вдали от суетливой толпы, но мы не спешим ему навстречу. – По-твоему, из этого что-то получится? – хмыкает Ольви. – Нет. Но Матвею нужно с ним поговорить. – Почему ты его защищаешь? Что между вами, а? О, между нами многое. Кровавые ножницы, Альба, пятнадцать лет ночных кошмаров. Мой фотоальбом пестрит красным. – Ничего. – Так я тебе и поверил. Ничего-о-о, – протягивает Ольви. – Смешно. Ты прав. Смешно до смерти. В прямом смысле слова. Я слежу за монотонными движениями Утешителей, перебегающих из кабинета в кабинет, но что-то цветное и маленькое заставляет меня встрепенуться. Девчушка в синем халате. С сединой, не идущей ей. Элла. Моя дорогая Элла. Она исчезает в процедурной. Не заметила меня, растяпа. Или не пожелала замечать. – С… Стой здесь, Ольви, – сглатываю я и перевожу взгляд на Утешителя. Он не смотрит на нас. Есть время. Я срываюсь с места, расталкиваю больных и людей-роботов и несусь в конец коридора. К ней. За спиной сыплются ругательства – плевать. Я должна ее увидеть. Возможно, в последний раз. А возможно – в последний раз седой. Все зависит от того, насколько мы команда. Мне остается два шага до процедурной, но меня прижимают к стене. – Вы что творите?! – рявкает безликий Утешитель. – Шевельнетесь – с вас снимут десять гигов! – Там моя сестра! – К ней нельзя! – Что вы себе позволяете?! – Рядом появляется Ольви, но на него никто не обращает внимания. – Элла! – воплю я. – ЭЛЛА! Давай, сестренка, я близка как никогда. С кем ты разгадываешь кроссворды? – Перестаньте! Ваша Элла не хочет ни с кем разговаривать! – Да почему?! Почему? Я чуть не сдохла, добираясь сюда! А вы мне о каких-то правилах! – рыдаю я. – Наверное, она боится. Вы о таком не подумали? Предположение Утешителя действует лучше пощечины. – Кого боится? – Я больше не рвусь в процедурную. Срастаюсь с полом. Превращаюсь в трещину на ледяном кафеле. – Обнулить вас, дурочка, – смягчается мужчина. – Или, может, чувствует себя виноватой. Мы сообщим, если что-то изменится. Из какого вы отделения? – Последняя стадия. – Да что случилось? – не унимается Ольви, готовый в любой момент наброситься на Утешителя с кулаками. Я закрываю глаза и вытираю слезы. Элла боится не меня. Элла боится своего «нечаянно». И я не смею обвинять ее в этом. – Обещаю, я… Не побегу за ней. – Уж надеюсь, – кивает Утешитель. – Шейра, – зовет Ольви, но я, шатаясь, ковыляю к лифту. – Не сейчас. Вряд ли он слышит: шум и суета мгновенно поглощают мою жалкую просьбу. Второй этаж, коридор, больные и люди-роботы – все краски смазываются, как на плохой картине. Мелькают кабинеты. Я не замечаю, как оказываюсь у безлюдной служебной лестницы. Пустые палаты и тишина – вот, что мне нужно. Элла пряталась, пока я считала шаги до нашей встречи. Глупая, глупая девочка. Я снимаю биомаску. Кулак летит в косяк двери. Меня лихорадит. Все напрасно: нас не выпустят из этой клетки. Наша команда больше напоминает клуб для душевнобольных. А впрочем, так и есть. Герои, которые не могут спасти даже самих себя. Грудь сковывают судороги. Я прислоняюсь лбом к стене, чтобы никто не заподозрил меня в слабости, чувствуя себя раздетой и беспомощной. Без биомаски среди сущностей. Только это еще хуже. На плечо ложится чья-то ладонь. Я вздрагиваю. Кто бы ты ни был, проваливай. Испарись. – Мне рассказали, Шейра. Нежный, но старый голос. Рене. – Она… – осекается Утешительница. – Она сделала выбор. Я проглатываю нервный смешок. Как же глупо это звучит здесь, в третьем блоке, где слово «решение» – бессмысленный набор букв. – А почему у меня никогда не было выбора? – Дайте ей время. Она сама вас найдет. Да, конечно. Как нашел Ник. Вы, Рене, не учли одного: это единственное, что держит меня на плаву. Утешительница со вздохом отстраняется. Щелкает зажигалка. Нас обволакивает сигаретный дым. – Курите? – спрашивает Рене. – Нет. Я невольно оглядываюсь: устроившись на ступеньках, она смотрит куда-то мимо меня. Сейчас, облокачиваясь на перила и сжимая сигарету в руках, она больше похожа на обычную женщину. И даже форма «роботов» сидит на ней по-другому. Мне стыдно за красные глаза и пылающие щеки. Я сажусь ступенькой выше. – Теперь понятно, почему вас называют Утешителями. – Почему же? – Рене поворачивается ко мне и вновь затягивается. В ней нет ни капли напряжения, а я до крови закусываю губу, чтобы не разреветься.