* * * Мы окружены мольбертами. Над нами возвышается огромный купол: галерея занимает два этажа. Лучи крадутся сквозь окна и занавески. По-девичьи скромно, по-кошачьи мягко. Струйками меда застыли золотистые колонны. Человек пятнадцать рисуют последние картины. Молча. Увлеченно. Отчаянно. Идеальное место для тех, кто опоздал на поезд. Кто выкинул билеты и наконец перестал спешить. – Вот ее мольберт! – хлопает в ладоши Дэнни. Я замираю перед работой Альбы. Хотя к черту приставку «за». Умираю. А чего ты ожидала, Шейра? Бабочек и единорогов? С картины за мной наблюдает пятилетний мальчик. Наш Ник. Он улыбается наивно и искренне и будто просит меня о чем-то. Едва заметная щелка между зубами, веснушки… Ник из жизни до. Наброски карандашом, четкие линии и тени – все выглядит так, словно Альба ни секунды не сомневалась. Она вернулась в тот день и возненавидела меня заново. Но… мне это уже не нужно. Я учусь прощать себя. И я выдержу все, если Элла вылечится. Прошлое не утянет меня. У Ника… сильные руки. – Хочешь посмотреть мои рисунки? – Дэнни вприпрыжку подбегает к плеяде миниатюрных мольбертов. – Вот. И это, и это – я рисовала! – Какая красота… На холстах Дэнни – лица. Десятки лиц, странных, хмурых, мертвых. И все – с голубыми глазами. – Почему? – бормочу я, не в силах пошевелиться. – Что с ними? – Это сущности. Я раскрашиваю им зрачки, чтобы они не грустили. – И много у тебя таких друзей? – Очень. Картина у колонны цепляет меня больше других: хрупкая девочка прижимается к краю холста, будто боится провалиться в бездну. У Дэнни получилось изобразить особо пронзительный взгляд и живое лицо. Настолько, что я с уверенностью могу сказать: девочке двенадцать лет. А еще – что ее зовут Элла. Вот мы и встретились, сестренка. Правда, по разные стороны. – Откуда ты ее знаешь? – Она – моя подруга, – поясняет Дэнни. – И вы… часто видитесь? – Да. Это она научила меня разгадывать кроссворды. Конечно, как же я не догадалась. Наверное, из зала выкачали весь воздух. Создали абсолютный вакуум. Мне душно, жарко, а моя ненавистная плакса рвется на свободу. – Проведешь меня к ней? – Вы тоже дружите? – С подозрением хмыкает Дэнни. – Ты не врешь? – Мы сестры, но мне к ней нельзя. – Почему? – Она боится навредить… – осекаюсь я. – Пожалуйста, Дэнни, милая, помоги. – А что, если она обидится на меня? – Ладно. Что бы ты сделала, если бы родители жили в соседней комнате, но тебя бы к ним не пускали? Неужели не попыталась бы к ним пробраться? Дэнни осматривается по сторонам и, закусив губу, запрыгивает на подоконник. Исследует карман кофты. В ладони появляется золотистая карточка. – Я ношу ее с собой. Могут забрать. – Кто? – Утешители. Это ключ от отделения сущностей. Мы с Эллой стащили его у тамошних охранников. – Какая у нее палата? – Тридцать шестая. В конце коридора, рядом с залом серверов. – Спасибо. – Я забираю у Дэнни карточку, а сама пританцовываю от нетерпения и радости. Мы не зря здесь. Не зря! – Навещай Эллу хоть каждую ночь, – разводит руками соседка. – А потом – будем по очереди. – О’кей, – соглашаюсь я, но сердце тут же сжимается от этого «потом». – Пообещай, что ты вернешься… не седой. – В конце концов, можно купить краску для волос. Мне бы твой оптимизм, девочка. Где я потеряла часть своей программы, отвечающей за веру? Или это и есть мой брак, с которым я родилась? Мы возвращаемся в палату: к коту с тремя ушами и девятому уровню в гонках. * * * В коридоре мигает одинокая лампа. Это действует на нервы, и я прикрываю глаза ладонью. В операционном блоке пусто – за стеной два Утешителя готовятся к эксперименту. Дэнни вместе с ними. Скоро придут ее родители. Я жду их, отчаянно жду, чтобы попытаться отговорить от безумной затеи. Мы провели в палате целый день. Шутили, смеялись, обсуждали платья. Но, как и накануне, за улыбками прятались дребезжащая неуверенность и страх. Мы боялись молча. – Не ожидала тебя здесь встретить. Я открываю глаза – чуть поодаль, у кресел, топчется Эмили. Заламывает пальцы, хрустит костяшками, снова и снова. Она в белой форме. Здесь все в белой форме – иначе не впускают. Я одолжила одежду у Рене, и теперь чувствую себя слишком неправильной. Слишком… неживой. – Где Вилли? – Дома. – Рана… не заживает? – Заживает, – отчаянно мотает головой Эмили. – Просто медленно. Без лекарств не обойтись. Сегодня Утешитель вживил ему индикатор. Пообещал привезти таблетки завтра. Вилли расстроился, что не увидит Дэнни после операции. Каждым словом она подталкивает меня к обрыву. Вот-вот я не выдержу и продемонстрирую ей, насколько не верю. – Почему вы согласились? – стараясь унять дрожь, спрашиваю я. – Разве у нас был выбор? – фыркает Эмили. – Когда есть шанс, почему бы им не воспользоваться? – Шанс? Какова вероятность того, что она вылечится? Пять процентов? Три? Или и того меньше? – И что? Да пусть хоть одна сотая. Спокойно. Посчитай до десяти, отвлекись. Не подталкивай Эмили к тому же обрыву. Она дойдет сама. – А вы не думали, что случится с вашей дочерью, если удача отвернется от нее? Что случится, если одной сотой окажется недостаточно? – Шейра-а-а… – Хрусть. На этот раз палец чересчур «звонкий». – По-твоему, лучше изо дня в день просыпаться с мыслью об обнулении? Понимать, что шанс был, но ты им не воспользовался? Эта одна сотая не отпустит нас. – Проблема в том, что Дэнни не в курсе, чем рискует, – вспыхиваю я. – Она же ребенок! – Ей нужна настоящая жизнь! Настоящее детство! Без гематом! – Хрусть. – Да что я тебе объясняю? Ты не чувствуешь того же, что и я. Вы правы, Эмили. Я не чувствую этой проклятой надежды и потому рассуждаю трезво, без розовой пелены. – Вы не в себе, – распаляюсь я. – Помните, в вашей деревне жил Марк? Вы видели его спину? Или он прятал от вас свое безумие? С трудом понимая, что творю, я вламываюсь в операционную. На минутку. Пообещать маленькой девочке, что мы найдем ошибку в «ушастом» коте.