Если я раскаялась, нет, действительно – с нажимом, глядя прямо в глаза – раскаялась, то она готова найти для меня место в каком-нибудь укромном месте подальше от столицы, тихом и непритязательном, но не послушницей, этого мне не дано, а скорее добровольной узницей. Смогу проводить время в размышлениях о гиблой природе своих предков, и за мной будут тщательно следить, чтобы я не общалась с другими людьми и не вводила их в искушение. Зато я смогу быть покойна – весь возможный вред и опасности будут сведены к минимуму, и никто из честных людей не пострадает. Я спросила только одно – была ли моя мать согласна на такое. Матушка нахмурилась, ей не понравились мои колебания, и добавила, что мне предлагается отнюдь не наказание, а очищение, насколько это вообще возможно в данных печальных обстоятельствах. Молчание моё затянулось, а потом она поняла, какой будет ответ. Лицо её, и так суровое, без тени улыбки или жалости, будто окончательно застыло. Она позвонила в колокольчик и сухо добавила, что вряд ли сможет помочь, раз я сама отвергаю протянутую руку. Уже уходя, я обернулась и всё-таки спросила про полицейских. Она не дрогнула, лишь посмотрела с недоумением и сделала жест рукой – уведите. Если и была у меня надежда, что я не увижу у выхода полицейский воронок, то она тут же растаяла. Ну что же, сами напросились. Я пыталась действовать по-человечески, но получила в ответ ушат презрения и щедрое предложение тихо-мирно залезть в богом забытую дыру и сидеть там до конца своих дней. Так вот, не будет такого. Кажется, полицейские изрядно шокированы мои повторным появлением – нечасто, видимо, находятся желающие повоевать против системы, но у меня был для них сюрприз. Погружение в тень начала ещё до монастырских ворот, с каждым шагом освобождаясь от пут, выпуская жаждущую воли Мокошь. Крохотные капли собираются в небольшой водоворот и мягко текут по брусчатке, постепенно ускоряясь, закручиваясь в настоящий вихрь. Из церковной лавки выходит лысый мужчина в драповом пальто и тут же спотыкается, роняет на гладкие старые камни свои нехитрые покупки, хлеб и сладкую выпечку. Всплеснув руками и перекрестившись, наклоняется было собрать, но сердце его больно прихватывает и он так и стоит с посеревшим лицом, прижав руки к груди. Тень Мокошь он не видит. Вяло хватая воздух разинутым ртом, он беспомощно смотрит на меня, идущую следом за вихрем, и я тянусь поправить, перезапустить ритм потрёпанного сердца, но мужчина отшатывается, как чёрт от ладана. Ну и пусть. Полицейские ждут у машины, лениво переглядываясь и тоже не замечая надвигающуюся бурю. Ледяной ветер набрасывается на обоих, с лёгкостью треплет и проникает за шиворот. Они испуганно озираются, а потом пытаются залезть в машину и захлопнуть двери, но это не помогает. Я даже отсюда чувствую, как их прошиб холодный пот, и страх стекает по позвоночнику, заставляя вжаться в сиденье. Мокошь обретает вид более женственный и становится перед капотом, опираясь сумеречными ладонями о тонкий металл и продавливая его. Лицо её искажено гневом, она медленно, очень медленно наклоняется вперёд и заглядывает внутрь прямо сквозь лобовое стекло. Торпеда вспыхивает, как спичка, и она неторопливо выпрямляется, прижав дымящийся автомобиль к асфальту. Ну нет, это уже перебор. Мне удаётся распахнуть двери и вытащить их, пока ещё не поздно, и они надрывно кашляют, чуть ли не выплёвывая лёгкие. Обшивка слегка почернела и местами обуглилась, да и бумаги обгорели прилично, а так вроде бы все целы. Тень моя бьётся в ярости, но я подавляю усилие вырваться прочь и в глазах внезапно темнеет. Мостовая прыгает мне навстречу и я отключаюсь, успев отгородиться локтем перед ударом в подбородок. Прихожу в себя уже в камере. Свет тусклый и неприятно-жёлтый, пахнет дешёвой парфюмерией и куревом. Рядом сидит женщина в рваных колготках и кожаной куртке, помада размазана, волосы небрежно убраны в хвост. Инстинктивно отодвигаюсь подальше, догадываясь, что это за птица. – А тебя за что, подруга? – она с искренним сожалением смотрит на моё растерянное лицо. – Первый раз, что ли? Ну ничего, с кем не бывает. Локоть саднит ужасно. И пить хочется. Женщина всматривается в меня и вдруг хрипло смеётся. – Красотка, это как тебя угораздило? Ты же та самая богиня! Я видала по телеку. Что, заперли тебя мусора? Совсем страх потеряли? Вона на кого попёрли! Я не отвечаю. Она неожиданно замолкает и бухается на колени. – Прости! Ты же и правда! Ох, мамочки… – и она беззвучно плачет, не сводя с меня покрасневших глаз. – Вставай, давай, не надо так! – я тяну её вверх и она грузно плюхается обратно на скамью. – Милая моя, а ты можешь счастливой меня сделать? Позарез надо, у меня детишек двое, хорошие мальчуганы, дерутся только, а мужика нормального нет, да и где же его взять? Сплошь хмыри какие-то, а нормальных нет. Одно у них на уме, и хорошо ещё, если руки не распускают. Можешь мне наколдовать такого, чтобы ух? Чтобы все бабы обзавидовались, а он бы ни-ни? – Да мне самой надо, – с сомнением качаю головой. – Что, и у тебя тоже швах? – она с изумлением и недоверием хмурится. Встаю, чтобы уйти, проскользнуть сквозь бетонные стены, и вижу над бедолагой тонкую нить, паутина спускается с потолка и опутывает её немытые волосы. На нити много грубых узелков, ошибок, случайностей и снова глупых ошибок, упрямо ведущих на дно. Протягиваю руку и простым щелчком развязываю последний узел, а уставшая опухшая женщина вдруг глубоко вздыхает, просветлев лицом. Паутина растворяется, словно и не было, но я знаю, что теперь ей будет полегче. Пока снова не ошибётся. Всё в её руках. Решётки камеры пройти даже проще, чем стены. Дежурный моргает, глядя на меня. – Что, Царёва, разве тебя уже позвали? Ну ладно, тут за тобой пришли. Аж двое, ты сама выбирай, – он довольно ржёт. – Умышленная порча государственного имущества пока не подтверждается, так что свободна. Иди, всё, некогда мне тут. Проверить надо, запер ли я за тобой. Дальше по коридору в нетерпении мнутся Царёв и Слава Солдатов. Царёв бросается навстречу, а Слава стоит чуть поодаль и улыбается, как мальчишка. От приветственного поцелуя ловко уклоняюсь и вижу, как Царёв уязвлён. Он начинает сыпать словами, пытаясь смазать неловкую паузу, и от этого становится только хуже. Наконец поток слов прерывается – он забирает у дежурного мои вещи и сердито оборачивается на Славу, недоумевая, что этот здоровенный мужик тут делает и почему так смотрит на его жену, как будто здесь больше и нет никого. Сухо спрашиваю, как Алёнка, и Царёв уверяет, что всё в порядке и она передавала мне привет. Ага, ясно же, что врёт и не краснеет. Мне теперь многое становится ясно – например, давно стоило перестать слепо доверять этому человеку. Он отводит глаза и чуть кусает губы, и я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к его щеке. Зрачки его расширяются – он понял, что я хочу сделать. Секунду колеблется, а потом сам прижимает мою ладонь к лицу. Видения тусклые, как сквозь мутное стекло. Самое яркое – воспоминания о первой жене. Они так счастливы, что просто захватывает дух. Разговоры о возможных проблемах с ребёнком Царёв пропускает мимо ушей, почти не вслушиваясь – он уверен, что всё будет хорошо, а как же иначе. Когда ему говорят, что случилось, он впадает в ярость, отказываясь верить. Память о тех днях не стёрлась – ему мерещится, что он должен найти виновника. Точнее сказать, виновницу. Он почти уверен, что узнает её при встрече и сможет наконец выплеснуть весь свой гнев. Образ кошмарной ведьмы стоит у него перед глазами, не отпуская. Потом это проходит, оставляя недоумение – откуда? Почему? Ребёнок очень похож на ушедшую жену и это помогает смириться, взять себя в руки. Я помогаю ему забыться, но не забыть. Он невольно сравнивает нас и та, отсутствующая, она всегда в выигрыше. Лишь однажды ситуация меняется – у него снова сносит крышу. Молодая девчонка обладает таким магнетизмом и так напориста, что отношения с новой женой сами собой отходят на второй план – это как прыгнуть с обрыва, вернуться уже нельзя, стоит сделать один только неверный шаг. Разочарование слишком велико – девчонка бросает его, как только запахнет жареным, не скрывая попыток урвать кусок пожирнее. Возвращение к нормальной жизни после снятия ложного обвинения кажется праздником, но и праздник превращается в привычную колею, нарушаемую лишь странными образами той самой ведьмы, из-за которой всё пошло под откос. Царёв пытается забыть страшилище, но не может, она тут как тут – стоит за его спиной в зеркале, когда он бреется, отражается в витринах магазинов и даже в лужах. Молча следует по пятам. Терпеливо ждёт. Он никому не рассказывает, да и как можно говорить про такое? Когда мы собираемся в подвале дачи, чтобы судить оборотня, Царёв на мгновение видит ту ведьму – в тех, кого он развоплощает. И каждый раз понимает, что ошибся, это была не она. Лишь один раз он уверен, что узнал наверняка – когда заходит в разрушенный детский дом. Из сумрака на него глядит сморщенная носатая старуха с тяжёлой косой до пола и крупными бусами из неогранённых камней. Она словно знает, что он пришёл за ней, и протягивает скрюченную костлявую руку, только вместо гнева внутри него пустота, за несколько лет жажда мести источилась, напрочь утратила вкус. Он ищет свою семью. Ведьма превращается в меня и он никогда больше не видит ту старуху. До вчерашнего дня. Разгневанная Мокошь в его глазах – это она, та ведьма. Старуха смеётся, дразнит его. Зовёт расквитаться за Елену. Наваждение так сильно, что он боится, что правда навредит ненароком. Или она его прихлопнет. Зато он видит Елену. Все эти пять лет она приходит и говорит, что не может вернуться из-за новой жены, но мечтает быть с ними. Он отмахивается, не верит. Считает её искусной подделкой от Варвары – ей ничего не стоит обратиться кем угодно. Они много раз ругаются из-за этого – он просит Варвару не приставать, а она заявляет, что Елена настоящая, а она ни при чём. А вот Алёнка верит, что это и есть мама. Разочарование выходит таким сильным, что я понимаю со всей ясностью – прикипела к ним. И к мужу, и к падчерице. Отрывать придётся по-живому. А найдут они мне замену или нет – это уже меня не касается, зато образ старухи-обидчицы царапает, и я хватаюсь за него, как за нитку из клубка, и осторожно тяну. Царёв ещё ребёнок – ему лет одиннадцать или двенадцать. Он сбежал с последнего урока вместе с одноклассниками, чтобы проверить, не вскрылся ли лёд на Москва-реке. Опасность заставляет их почувствовать себя очень смелыми, но в последнюю минуту они всё-таки не решаются наступить на покрытое кое-где водой полотно и довольствуются обсуждением с берега. Прорубь совсем рядом, рукой подать, но сегодня там нет молчаливых рыбаков на складных стульях, а провалиться в холодную воду никто не хочет. Ребята вскоре расходятся, а Царёв всё смотрит и смотрит на прорубь – тянет, как магнитом. Он медленно, шаг за шагом двигается вперёд по льду, безрассудно отбрасывая мысль, кто же позовёт на помощь в случае чего – никого же не осталось там, за спиной. Когда до небольшой полыньи остаётся чуть-чуть, он останавливается, не в силах оторвать взгляд от чёрной воды. Дальше идти страшно, и он ползёт на четвереньках, оставив портфель. Кромка льда уже перед ним, и он погружает кончики пальцев в обжигающий холодом поток. Темнота расступается, и он видит там, в глубине, человеческое лицо. Этот кто-то смотрит в упор и не шевелится, хотя течение сильное. Наверное, надо бы закричать, но Царёв сосредоточенно сопит, не моргая. Тот человек неторопливо всплывает, а Царёв так и стоит, упёршись о колени. Раздаётся тихий всплеск, и рябь закрывает совсем уже близкое лицо. Обратно ползёт быстро, а за мокрую одежду потом крепко влетает от воспитательницы, но Царёв так и не признаётся, что случилось. С тех пор что-то больно застряло в сердце – осколок чужой души.