Часть 22 из 38 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Я оставлю тебя, – сказала Химуна с уважением, которое меня смутило: ведь я был никем.
Неужели она так себя повела только из-за того, что Амерасу захотела со мной поговорить?
– Я никогда прежде не пользовался Свидетелем, миледи, видел, как мой господин однажды это делал, но в остальном я полный профан.
– Тебе требуется лишь сесть напротив – сюда. – Она взяла стул, стоявший у стены. – Если Са'онсера пожелает с тобой говорить – а она так сказала, – она все сделает сама. Просто садись и смотри на отражение.
Химуна ушла, оставив меня под деревом и кусочком открытого неба. Над домом прошла туча, на короткое время в комнате стало темно, и легкий дождик просочился сквозь листья, омыв мое лицо и руки, пока я сидел и разглядывал свое отражение, которое мне совсем не понравилось. Никогда прежде я не изучал себя в зеркале, хотя, конечно, знал, как выгляжу, и лицо, смотревшее на меня, показалось мне еще менее интересным, чем обычно. В Асу'а хватало других тинукеда'я, но, если не считать двух леди из Вороньего Гнезда, я в течение одной луны находился в компании смертных и зида'я. Глядя на мое отражение, было трудно поверить, что обычное, скучное существо пережило столько невероятных событий за такой короткий промежуток времени.
Будучи одним из Детей Океана, я не был таким волосатым, как смертные, – за что всегда испытывал благодарность своему происхождению, – но не мог похвастаться идеальной внешностью зида'я, которые даже после достижения солидного возраста сохраняли изящество и красоту юности. Таким образом, тогда – как и сейчас – я представлял собой нечто среднее между зида'я и смертными, ни тот и ни другой, и ощущал это с мучительной уверенностью. Мы, тинукеда'я, во всяком случае, те из нас, что продолжали жить среди зида'я, обладали их стройностью, частью правильных черт, но, на мой взгляд, являлись лишь бледным подобием народа моего господина: бесформенная, тусклая копия, сделанная посредственным художником.
Пальцы у меня на руках, таких же длинных, как у зида'я, более короткие и менее гибкие, а глаза хоть и не мутного цвета большинства смертных – и, конечно, не черные, как у хикеда'я, или золотистые – у зида'я, желтого, промежуточного цвета, словно у тупого животного, вроде козы или птицы.
Пока я с неудовольствием смотрел на свое отражение, оно вдруг начало мерцать, как будто по гладкой поверхности зеркала побежала вода. В следующее мгновение я ощутил, что все изменилось, и, хотя присутствие Амерасу было спокойным и даже теплым, я почувствовал его силу – а потом и мощь мыслей, – и это потрясло меня, словно я протянул руку в темноте и обнаружил стену там, где, как мне казалось, находилось открытое пространство.
Привет, Памон Кес. – Ее слова прозвучали у меня в голове так четко, точно я что-то учил перед тем, как произнести вслух.
– С'хьюэса! – выдохнул я, с опозданием сообразив, что произнес это вслух.
Я попытался снова, постаравшись держать рот закрытым и язык неподвижным, и начал вспоминать Шесть песен Вежливой просьбы: Леди Амерасу, уважаемая Са'онсера, позвольте приветствовать вас самым скромным образом, я молюсь о том, что вы здоровы…
Даже в менее тяжелые времена тебе не следует исполнять эти церемонии для меня, юноша, – сказала она, заставив меня прервать приветствие.
Меня удивило желание Амерасу отказаться от формальностей. Конечно, я служил оруженосцем у ее старшего сына, а потому разговаривал с ней множество раз – но лишь отвечал на вопросы, которые она задавала, почти всегда про Хакатри, когда хотела узнать о его планах. На самом деле, хотя она вела себя со мной безупречно и даже с добротой, Амерасу меня немного пугала. И если сила ее невероятного возраста и огромной мудрости производила обескураживающее впечатление в других обстоятельствах, то сейчас, когда она тянулась ко мне издалека, проникая в мысли, ее воздействие становилось значительнее во много раз. Я чувствовал себя ребенком, которого держит на руках нежный гигант.
Вы слишком щедры, миледи.
Давай не будем тратить время на обсуждение моей щедрости, – сказала она, и я впервые почувствовал страх, прятавшийся за силой. – Мой старший сын получил ужасные ранения. Мой другой сын отказывается со мной говорить. Даниади поведал мне все, что ему известно, но он не присутствовал во время схватки, в которой пострадал Хакатри. Расскажи мне. Расскажи, что произошло с моим сыном – с обоими сыновьями.
Сердце у меня в груди билось очень быстро. Из чистого эгоизма мне не хотелось оказаться тем, кто расскажет Амерасу, что произошло в Долине Змея.
Я провел многие часы бдений у постели моего раненого господина, пытаясь понять, что пошло не так, вновь и вновь возвращаясь к жуткой трагедии. Печальные мысли переполняли праздное тело, а разум искал ответы. Но некоторые – с моей точки зрения – ошибки являлись решениями, которые приняли мой любимый господин и его брат. Я не мог представить, что скажу об этом леди Амерасу, и не только из-за того, что говорил с Са'онсерой, самой почитаемой из всех зида'я, но и потому, что она была их матерью.
Почему ты колеблешься? – спросила она. – Пожалуйста, не заставляй меня ждать, я хочу знать больше.
Я лишь пытаюсь привести свои мысли в порядок, – ответил я, хотя наш контакт через Свидетеля казался таким интимным, что мне стало очевидно: она сможет понять, если я расскажу ей не все.
Во-первых, расскажи о моем старшем сыне. Я уже говорила с Даниади, но хочу услышать это от тебя. Хакатри страдает? Он испытывает боль?
Тут я мог ответить ей честно.
Он никак этого не показывает, леди Амерасу, но я думаю, что причина в тумане, в который он погружен из-за кей-вишаа. Он немного двигается, иногда что-то говорит, но по большей части отдельные слова, однако смысла мне понять не удается.
Он будет жить? – спросила она.
Я не тот, кто способен ответить на ваш вопрос, леди. Я лишь знаю, что он сильный, а целитель Дженики сделал все, что было в его силах. Но я боюсь того, что может произойти, когда мой господин не будет находиться под воздействием магического порошка.
Тогда Хакатри следует вернуться в Асу'а, – сказала она мне. – Дженики хорошо поработал, и я бы доверила ему собственную жизнь, как и жизнь своего сына, но я сомневаюсь, что он способен сделать все, что необходимо.
У меня возникла надежда.
Значит, в Асу'а есть целители, способные вылечить моего господина?
Вылечить? – Мне показалось, будто я уловил дрожь в ее мыслях. – Я не слышала о том, что существует средство, исцеляющее от воздействия крови дракона. Но есть другие способы ослабить боль, о которых даже Дженики не знает. Хакатри должен вернуться в Асу'а. Вернуться к нам. – На мгновение ее страх и скорбь стали очевидны даже для меня. – Я прошу тебя, Памон Кес, используй все влияние, которое у тебя есть, чтобы убедить моих сыновей отправиться домой.
Я попытаюсь, с'хьюэса Амерасу. Конечно, я все сделаю.
Я испытал настоящее потрясение. Я всегда уважал и даже любил Амерасу, но она неизменно вела себя отстраненно, во всяком случае, с моей скромной точки зрения. А теперь она просила меня – меня, слугу тинукеда'я! – чтобы я помог вернуть ее детей домой.
В тот день, когда Амерасу говорила со мной через Свидетеля, мой господин пришел в себя.
Его перенесли после ледяной ванны в спальню Даниади и положили на самую удобную и мягкую кровать, какую удалось найти. Конечно, я сидел с ним рядом и читал книгу стихотворений Бенхайа-Шоно из Кементари, одного из величайших бардов народа моего господина. Я не всегда понимал старые, очень старые стихи – в них имелись тонкости, которые могли оценить только другие зида'я, например упоминания знаменитых легенд Сада, я их не знал, но они были хорошо известны тем, кто пережил Великое Изгнание, однако они умерли задолго до моего появления на свет. Бенхайа – выдуманное имя поэта, он сам его выбрал, и оно означало «Ласточка» – сочинил строки настолько совершенные, что иногда я забывал о том, что их создал тот, кто не принадлежал к моей расе и писал не для меня, а для своего народа.
Пока я читал, до меня со стороны постели донеслось тихое бормотанье, я посмотрел туда и увидел, что глаза Хакатри открыты и он пытается что-то сказать. Я смочил его губы водой и поднес к ним чашку, чтобы он напился.
– Мне очень больно, Памон, – такими были его первые слова.
Я несказанно обрадовался, что он меня узнал, схватил его руку и поцеловал.
– Господин, как же я рад вас слышать!
Он застонал, а когда снова заговорил, его голос превратился в едва слышный шепот:
– Я хотел бы сказать… что хорошо быть живым. Но во мне горит огонь, Памон. Во всем теле, до самых костей. Клянусь Садом, лучше бы я умер.
Даже растворенная в воде кровь дракона, попавшая на мои руки, продолжала причинять мне сильную боль – казалось, будто их облизывало пламя, и я не сомневался в ужасных страданиях Хакатри. Однако я не знал, как найти для него слова утешения.
– Нет, господин! Все можно исправить. Нет средства лишь от смерти.
Но Хакатри уже не слушал. Короткое мгновение пребывания в сознании отняло у него все силы, и он снова погрузился в темноту.
В следующие дни мой господин все чаще и чаще приходил в себя. И хотя боль неизменно присутствовала и он говорил о ней удивленно, точно ребенок, обнаруживший нечто совершенно новое, временами он вел себя как прежний Хакатри. Он спросил меня, умер ли дракон, и, конечно, поинтересовался, что с Инелуки. Я заверил его, что Червь мертв, а Инелуки жив и, благодаря удаче, с его братом все в порядке. Я сказал не совсем правду: Инелуки не пострадал физически, но его дух испытывал невероятные мучения. Я слышал много историй о его горьком гневе на смертных, которые сбежали во время схватки с драконом, что большую часть времени он проводит, гуляя с застывшим лицом, в одиночестве, среди деревьев на Березовом холме, и никто не осмеливается к нему подходить.
Получив хорошие известия о брате, Хакатри принялся расспрашивать о судьбе Кормаха и остальных смертных. Тогда до меня еще не дошло известие, что принц выжил, поэтому я просто рассказал о том, что видел в Долине Змея. Если забыть о его страданиях, мой господин снова стал похож на себя – в противном случае я бы промолчал о ненависти к смертным, которая наполняла Инелуки. Но я ничего от него не утаил, и, хотя Хакатри встревожила одержимость Инелуки воображаемыми преступлениями смертных – а они всего лишь потерпели неудачу, – мой господин их ни в чем не винил.
– Они боялись за своего принца, – произнес он потрескавшимися губами. – Никто из нас не знал, как мы поведем себя в такой ситуации. Какие бы чувства ни испытывал мой брат, я надеюсь, что Кормах выжил. Он один из лучших смертных, которых я когда-либо встречал.
Таким был мой господин. Стоит ли удивляться, что я его так любил?
Терпеть ужасные страдания и жалеть простых смертных?
Теперь, когда к Хакатри вернулся разум, я мог рассказать ему о беседе с его матерью. К тому времени когда я закончил, его боль стала такой сильной, что он не мог говорить. Поэтому я бросился искать Дженики, который принес новую порцию кей-вишаа и дал моему господину выпить вина с растворенным в нем порошком. Перед тем как снова заснуть, Хакатри сказал мне:
– Я вернусь в Асу'а, как только это удастся организовать, – но, боюсь, меня придется нести. Пока я еще не могу стоять, не говоря уже о том, чтобы сидеть на лошади. Но я не знаю, что скажет мой брат. Я беспокоюсь о нем. Когда я снова приду в себя, я… я… – Но затем кей-вишаа начал действовать.
И он погрузился в сон.
– Когда запасы кей-вишаа закончатся, он будет очень сильно страдать, – предупредил меня целитель Дженики, когда мы вышли в соседнюю комнату.
– Этого не должно произойти! – воскликнул я, охваченный ужасом. – Он и без того с трудом справляется с болью!
– Я послал к другим известным мне целителям в соседних поселениях и попросил их поделиться своими запасами, но у них почти ничего не осталось к концу Великого года. И даже в густых рощах Асу'а, где все еще растут ведьмины деревья, может оказаться недостаточно цветов, чтобы постоянно сдерживать боль твоего господина. Мы используем все цветы, которые появляются каждый сезон. Ведьмины деревья очень редко цветут и обновляются.
– Что вы хотите сказать, мастер Дженики? Неужели мы вообще не сможем облегчать его страдания? Значит, моему бедному господину придется жить с болью, которая его убивает, несмотря на то что вы каждый день даете ему кей-вишаа?
Длинное лицо целителя стало скорбным.
– Боюсь, именно так, оруженосец. – Он положил руку мне на плечо, редкий жест среди зида'я и моего народа. – Я вижу, как ты ему предан. И рассказал тебе печальную правду, чтобы ты мог выбрать собственный путь.
– Путь? – Я был смущен. – Мой путь совпадает с путем моего господина. Я останусь с ним, что бы ни случилось.
– И все же, – продолжал он, – выслушай меня внимательно. Я слышал, что лорд Инелуки дал злополучную клятву, которая привела к нынешнему катастрофическому положению. Я советую тебе запомнить этот урок. Не давай обещаний, о которых в дальнейшем пожалеешь.
Тогда я не понял, что он имел в виду. Сейчас я смотрю на вещи иначе и благодарен Дженики за то, что он пытался мне сказать. Но я был слишком захвачен моментом, страданиями моего господина и мыслями о том, как многим я ему обязан. Но если я когда-нибудь увижу Дженики, то обязательно его поблагодарю. Он пытался думать о том, что правильно для слуги, а не только о его господине – редкий случай в нашем мире.
Через несколько дней четыре слуги лорда Даниади вынесли на носилках Хакатри и-Са'онсерея из Березового холма. Нас сопровождал небольшой отряд зида'я, чтобы защищать в дороге моего беспомощного господина. Носильщики молчали почти все время нашего долгого путешествия, словно несли труп, а не живое тело. Временами они негромко пели, не знаю – чтобы подбодрить себя или Хакатри? Я старался говорить с моим господином всякий раз, когда представлялась возможность, хотя он редко отвечал словами – обычно это был взгляд или тень улыбки. Его лицо покрывали шрамы от крови дракона, но не так сильно, как руки, грудь и живот, где обжигающее черное вещество оказалось между кожей и доспехами из ведьминого дерева.
Путешествие доставляло Хакатри жуткие мучения, и я могу лишь догадываться о боли, которую он испытывал, когда его несли через горы и долины, хотя носильщики старались соблюдать максимальную осторожность. Конечно, я не сердился, если он, придя в себя, молчал, или за долгие периоды без сознания, когда он бормотал что-то невнятное: страдание у него на лице заставляло меня испытывать благодарность за то, что он вообще мог спать.
Мы поднялись на барже вверх по Красной реке к Лунному мосту, где его хранители – все зида'я – стояли в скорбном молчании, пока слуги несли Хакатри на берег, а потом долго смотрели нам вслед, когда мы продолжили наш путь в сторону Асу'а. Лорд Инелуки шел вместе с нами, он говорил еще меньше, чем носильщики, не думаю, что за все время он произнес больше нескольких отрывистых слов. Наконец, на шестой день нашего печального путешествия, мы увидели Башню Соловья. Статуя Дженджияны смотрела в сторону Потерянного Сада в золотом и алом сиянии, точно отполированная медь, отражала лучи заходившего солнца.
– Всегда приятно увидеть первые признаки дома, – сказал я Хакатри, который недавно проснулся, но лежал с закрытыми глазами. – Все, кто вас любят, с нетерпением ждут встречи.
– Чтобы увидеть его раны, – сказал Инелуки у меня за спиной. Я удивился тому, что он заговорил, как и горечи в его словах. – Чтобы увидеть, что я сделал со своим братом. Чтобы проклинать меня.
Я обернулся. На лице младшего брата застыло непереносимое горе, и он выглядел так, словно его вели на казнь.
– Конечно, милорд, – сказал я, – они будут очень рады видеть вас целым и невредимым, как и возвращению моего господина.
Он посмотрел на меня, впервые с того момента, как мы покинули дом Даниади.
– Ты так думаешь, да? Ты слуга, Памон, и даже не принадлежишь к моему народу. Что тебе известно об их воспоминаниях? Они до сих пор не простили Нерудада из Хамака, умершего еще до того, как мы покинули Сад. Неужели они с радостью меня примут? Я почти убил их любимца. – На мгновение я увидел нечто более глубокое и пугающее за кислым выражением его лица – злобную пустоту во взгляде золотых глаз, которую он обычно скрывал – и я подозреваю, не без причины. Этот взгляд, полный холодной ярости, изменил Инелуки, и впервые в жизни я начал бояться брата Хакатри.
Я больше не мог смотреть в глаза Инелуки и, повернувшись к моему господину, предложил ему напиться. Он попытался поднять руку, чтобы взять чашку, но боль была такой сильной, что он ее уронил и молча ждал, когда я поднесу воду к его губам.
– Брат, – сказал Инелуки, – это моя вина, но я клянусь, что…
– Нет! – не слишком внятно сказал Хакатри, но мы без труда его поняли, открыл глаза и посмотрел на брата. – Никаких клятв. Ни о чем не клянись… – Он снова попытался поднять руку и на этот раз сумел сделать жест, означавший: да пребудет с тобой мир. – Гнев… порождает гнев.