За рубкой на крыше надстройки находился ещё один пулемёт, которым командовал Волька Вишневский. Боец-заряжающий лежал в крови под трубой дефлектора, и Вольке помогал Алёшка Якутов. Его место, разумеется, было в машинном отделении, но Алёшка там не усидел: услышав стрельбу, он удрал наверх. Волька умело ворочал тяжёлый «максим» на вертлюге и палил по «Кабестану», прицеливаясь сквозь прорез в щитке; Алёшка же, нахлобучив обронённую Волькой бескозырку, расправлял для подачи пулемётную ленту: его завораживало, как «максим» чётко глотает патроны и выплёвывает гильзы. Да и сам бой увлекал, как испытание храбрости. Мамедов это понял — но в душе вскипело бешенство, точно его обманули. Пригибаясь, он прошёл к пулемётному гнезду, цапнул мальчишку за шкирку, будто щенка, и отшвырнул к трапу, ведущему вниз с надстройки. — Сыди гдэ положено! — прорычал он. — Вы чего?! — возмущённо завопил Алёшка. — Не имеете права! — Ну-ка не мешай, дядя! — через плечо с угрозой бросил Волька. Но с мостика в это время донеслась команда Маркина: — Отбой, расчёты! Отбой! Не выдержав обстрела, дезертиры побежали с парохода обратно на берег. Канонада вдали умолкла — похоже, белые отступили от станции, значит, опасность миновала. Разгорающееся утро нежным розовым светом озаряло затихший «Кабестан», заваленный телами убитых и раненых; казалось, что над палубами парохода повисла лёгкая дымка из распылённой пулями крови. 11 Ляля сама попросила показать ей расстрел, и Троцкий согласился. Злосчастный Петроградский полк, бежавший со своих позиций, согнали в кучу на прибрежном выпасе. С низкого и беспокойного неба сеялся мелкий дождь. Вдали виднелись крыши посёлка Нижние Вязовые, со станции донёсся свист паровоза. Простор Волги был пересечён длинным железнодорожным мостом. У кромки невысокого обрыва со связанными позади руками стояли командир и комиссар петроградцев: трибунал уже приговорил их к смерти. Красноармейцы деловито возились возле пулемёта в крестьянской телеге. — Это называется децимацией, — сказал Троцкий Ляле. — Казнь каждого десятого. Дисциплинарная мера в легионах Древнего Рима. Троцкий решительно пошагал к петроградцам. Его расстёгнутая шинель шлёпала мокрыми тяжёлыми полами по грязным сапогам. Толпа петроградцев растерянно гудела. Чекисты из охраны Троцкого, распихивая ошалелых бойцов штыками, заканчивали жеребьёвку: по жребию отбирали тех, кто сейчас умрёт в наказание за общую вину. — Да как же так?! — отчаянно закричали Троцкому. — Молчать! — закричал в ответ Троцкий. — Врага испугались, да? Врага нужно убивать! А бояться надо своего класса, его праведного гнева, поняли? Застрелишь врага — будешь жить, но если сбежишь — покарает рука товарища! Врага можно победить, а от народного возмездия нигде не скроешься! Чекисты в кожанках отделили от большой толпы маленькую — человек в сорок. Большая толпа ещё волновалась, но малодушно затихала, ведь убивать станут других. А обречённые молчали, не в силах поверить в такой поворот судьбы. Эти петроградцы были добровольцами — рабочими из типографий; от фронта они ожидали чего угодно, но не расстрела после первого боя. — Советская власть ещё проявляет гуманизм! — снова крикнул Троцкий, будто пнул поверженного. — Каждый из вас, трусов и паникёров, достоин пули, хотя получит её всего лишь один из десяти! Но запомните, предатели: буржуазной милости больше не ждите! Победа или смерть, иного не дано! Троцкий вернулся к отряду своей охраны и к Ляле. Ляля была ему нужна, чтобы хоть кому-то объяснить, почему он затеял столь страшное дело. — Люди будут воевать всегда! — яростно выдохнул он, глядя на Лялю дрожащими, почерневшими глазами. — Нет другого способа делать историю! И самый надёжный инструмент — страх смерти! На бесхвостых обезьян он действует сильнее, чем жажда еды, самки или славы! Когда обезьяны знают, что смерть впереди можно перебороть, а смерть позади неизбежна, тогда и начинают сражаться по-настоящему! Бой должен быть спасением, чтобы орда атаковала врага от ужаса! И тот, кто желает своим солдатам победы, должен без всяких колебаний устроить им этот ужас в тылу во имя их же собственных жизней! Такова диалектика войны! Того, кто её не поймёт и не примет на вооружение, растопчут свои же войска, бегущие с поля битвы! — Но не кажется ли вам, Троцкий, что жестокость слишком примитивна? Ляля помнила, как требовала стрелять по дезертирам, и сейчас просто испытывала Троцкого. Она думала, что Лев Давидович за явит, будто всё на свете примитивно, — так говорили футуристы, эпатируя публику. Но Троцкий хищно усмехнулся. Он мыслил изощрённее, чем наивные футуристы. — Лялечка, — сказал он, успокаиваясь, словно где-то в глубине уцепил нужную истину, — никакая цель не достигается усилиями, достаточными для её достижения. Плодотворны только избыточные меры! То, что вы так мило называете жестокостью, есть всего лишь избыточность. Это закон истории! Неужели вы не осознали его на примере памятника Иуде? К Троцкому подбежал командир пулемётного расчёта, совсем мальчишка. — Всё готово, товарищ нарком! — отрапортовал он. Чекисты уже перегнали приговорённых к расстрелу на край берега и выстроили в два неровных ряда — перед пулемётом как перед фотоаппаратом. За спинами приговорённых сквозь дождевую хмарь светилась Волга, над ней сплошной плоскостью медленно шевелились рыхлые белые облака. В болезненном и жадном ожидании казни Ляля подумала, что пулемётик слишком уж мал по сравнению с длинной двойной шеренгой петроградцев. Впрочем, знаменитая гильотина Парижа по сравнению с огромной площадью Революции тоже была мелковата — зато какое имела значение! — Начинайте свою работу! — приказал Троцкий мальчишке-командиру. Мальчишка побежал к телеге, а Троцкий опять повернулся к Ляле: — Знаете, Лялечка, в пересыльных тюрьмах я сталкивался с жуткими уголовниками. И я усвоил урок. Победа иррациональна. Претендуй на лучшее место в камере, и твоим соперником будет избалованный король, а не его подручные. Не заводи друзей — они продадут. Не щади никого. Сделай своими врагами сразу всех, потому что толпа отступает охотнее, чем одинокий герой. Троцкий вспоминал — и разгорался в каком-то мрачном упоении. — К чему вы это? — осторожно спросила Ляля. — К тому, что побеждают безумцы! Безумцы, которым нужна революция не в России, а на земном шаре! Которым ничего и никого не жаль! Которые бьются не на одном фронте, а на дюжине! Которым мало обычной власти — они жаждут террора, диктатуры, уничтожения целых классов! Децимация — робкий шажок к священному безумию, но шажок правильный, потому что только безумцы овладевали вселенной точно продажной девкой! Но Ляля уже отвлеклась от речей Льва Давидовича. Приговорённые не разрывали одежду на груди, не воздевали руки, как на полотне у Гойи, не выкрикивали последние проклятия. Они молчали, странно подавшись вперёд, словно хотели получше рассмотреть своих палачей. Пулемёт застучал, и люди в шеренге начали падать, но вразнобой, некрасиво: сначала в середине ряда, потом — вслед за хлещущими движениями очереди — упали слева, потом справа, а потом пулемётчик прицельно сбил последние кривые фигуры, торчащие без всякого порядка над полосой трупов. Ляля не могла отвести взгляда от жуткого зрелища расстрела. В её душе переваливались какие-то огромные объёмы: сердце содрогалось, как при виде великолепного произведения искусства — или, наверное, божьего чуда, если бы она верила в бога. Казалось, что пулемёт грохотал невыносимо долго, но это было субъективное ощущение, и Ляля поняла, что испытала подлинный катарсис. Сейчас, когда всё завершилось, она была опустошённо счастлива, как после первой близости с Гафизом. Вслушиваясь в себя, она с торжеством осознала: да, она — гений, потому что сумела перевоплотить впечатления от неразделённой любви во впечатления от реальной жизни! Такое преображение её духа вполне стоило смерти сорока петроградцев. 12 В огромном двухэтажном подземелье депозитария казанского Госбанка бойцы Каппеля нашли немыслимые богатства: больше двадцати тысяч пудов золота в слитках, монетах и эталонах из Палаты мер и весов, пачки ценных бумаг, упаковки с валютой и царскими купюрами. Кассиры банка называли совершенно разные суммы. Борис Фортунатов, уполномоченный КОМУЧа, оценил добычу примерно в пятьсот миллионов рублей старыми деньгами, но провести опись в суматохе было невозможно. Каппель приказал заколотить всё в ящики и переправить в Самару. Ящиков не хватило: за ними посылали на военные склады, в мебельные мастерские и на маслобойные заводы. Вечером 25 августа ценности начали переносить из подвалов банка в трамваи. Облупленные вагончики в сцепках по три-четыре штуки покатились, дребезжа, из города к пристаням — в мрачное зарево заката. На золоте сидела охрана из чешских легионеров. Берег Волги был оцеплен солдатами Каппеля. У трёх дебаркадеров под парами ожидали лайнеры «Фельдмаршал Суворов», «Боярыня» и «Великая княжна Ольга». На рейде дымили «Орёл» и «Редедя», вооружённые пароходы из флотилии мичмана Мейрера; буксир «Милютин» стоял пришвартованным к плавучему терему «Кавказа и Меркурия». Мейрер наблюдал за погрузкой с «меркурьевской» террасы. Нынешним утром Мейрера отстранили от командования флотилией и поручили на трёх буксирах сопроводить «золотые лайнеры» в Самару. Мейрер не в силах был смириться со своим понижением в должности. Сердито надвинув мичманскую фуражку так, что оттопырились уши, он смотрел на пристани в бинокль. К Мейреру подошёл Фортунатов. — Я догадываюсь о ваших чувствах, Георгий Александрович, — виновато сказал он, — но мы не могли проигнорировать Юрия Карловича. Если Народная армия КОМУЧа — настоящая армия, то наше решение — правильное. Вчера в Казани появился Юрий Старк, контр-адмирал Балтийского флота. Не желая служить большевикам, он бежал из Петрограда, сумел добрался до Казани и предложил свои услуги Народной армии. Фортунатов по телеграфу связался с КОМУЧем, и Комитет согласился, что Старк должен возглавить речную флотилию: место адмирала — на кораблях. Мейреру придётся уступить свой пост, потому что адмиралу нельзя находиться в подчинении у мичмана. — Гражданская война выстраивает свою иерархию! — глухо возразил Мейрер. — Флотилию создал я, а не Старк! И я ощущаю себя мальчишкой, у которого взрослые отобрали опасную игрушку. Это унизительно! — Вы не мальчик, — мягко ответил Фортунатов. — Но вам и вправду всего двадцать два, а Старку — сорок. Он боевой морской офицер, участник Цусимы и Моонзунда. Он командовал дивизионом эсминцев. У него больше опыта, и в этом для вас нет ничего обидного. Даже так, Георгий Александрович… То, что ваше детище мы передаём адмиралу, свидетельствует о ваших незаурядных заслугах. Вы создали подлинный речной флот. — Довольно, Борис Константинович! — дрогнув голосом, оборвал Мейрер. За Волгой догорал жёлтый закат — яркий, точно до боли придавленный широкой тучей, что надвигалась от Казани. На жидко-золотистой плоскости реки чернели два длинных буксира. Вдоль берега суетились грузчики, по четверо таскали ящики от трамваев к дебаркадерам, кряхтели под тяжестью, но даже не матюгались, побаиваясь непонятных чехов в угловатых фуражках. Фортунатов вздохнул и похлопал Мейрера по плечу: — Вы тоже будете адмиралом, Георгий. Он спустился на нижний ярус в помещение штаба. Электрические лампы освещали дощатые стены, за окнами мелькали бабочки, и казалось, что здесь, как на дачной веранде, не хватало только самовара. За столами над картами и документами сидели офицеры, сдающие и принимающие дела флотилии. — Юрий Карлович, можно вас? — спросил Фортунатов. Они вышли на галерею. У Старка были внимательные глаза и короткие усики, словно бы хозяин их подстриг, чтобы не мешали командовать. — Юрий Карлович, окажите любезность, поддержите Мейрера словами какого-то особого одобрения. Ему нелегко принять своё новое положение. — Его я уже поблагодарил, и публично. Уверен, что этого достаточно. — Примите в расчёт его молодость и честолюбие. Старк свысока усмехнулся. — Борис Константинович, флотилия — не институт благородных девиц, а я для мичмана Мейрера не метресса. По званию мичман не имеет права даже на пароход, однако я поручаю ему целый дивизион вооружённых судов. Адмирал был прав. Свою непомерно разросшуюся флотилию КОМУЧ разделил на два дивизиона: один — пароходы в Самаре, другой — пароходы в Казани. Лучшими во флотилии были буксиры «Милютин» и «Вульф» — почти что канонерские лодки; «Вульфа» Мейрер считал флагманским судном, поэтому передал Старку, а «Милютина» оставил себе. — Учитывая отсутствие связи, можно смело утверждать, что в Самаре мичман Мейрер будет по-прежнему возглавлять самостоятельную флотилию, не уступающую моей по численности и качеству. Так что он ничего не теряет. Фортунатов задумался. — Чёрт возьми, — нехотя признал он. — У меня вообще складывается впечатление, что вы больше озабочены не борьбой, а благородством своих деяний, — жёстко добавил Старк. — Что вы имеете в виду? — тотчас напрягся Фортунатов.