— Укрываете, значит, лазутчика? — удовлетворённо спросил Бубнов. — В Ножовке, в Бабке — белые, а вы не выдаёте, кто на берег шастал? Он обвёл команду «Лёвшина» торжествующим взглядом. — Контра — это ведь не тот, кто с винтарём на тебя прёт. Это кто у тебя за спиной с другой контрой снюхивается. А у вас с «Руслом» уже была случка! — Ты сам разрешил мне, — сквозь зубы процедил Нерехтин. — А я проверочку тебе устроил, — с насмешкой пояснил Бубнов. Он наслаждался своей проницательностью. Речники молчали. — И что делать с ними? — спросил Бубнова кто-то из балтийцев. — Посмотрим, кто из них без исподнего — тот и лазутчик! Речники словно бы угрюмо подались назад, хотя никто не шевельнулся. — Не перегибай, моряк, — едва сдерживаясь, произнёс Иван Диодорович. — Ты не барин. Спускать портки со своей команды я тебе не дозволю. — А мне в твоём дозволении нужды нет, — ухмыльнулся Бубнов. Балтийцы подняли винтовки и наставили на речников, клацая затворами. — Вы чего, братцы?.. — обомлел Сенька Рябухин. Митька Ошмарин разинул рот. Павлуха Челубеев затрясся. Речники молчали, не двигаясь. На их лицах проступало одинаковое упрямство. Иван Диодорович понял, что его команда может не стерпеть унижения: кто-нибудь начнёт сопротивляться, и моряки ответят стрельбой. Стрельбой без разбора. — Да это я стирала с кормы, вот и плеск! — вдруг сердито крикнула Дарья. — Я и развесила в машине! Сыщики вы хреновы! Речники посмотрели на Дарью с удивлением. На судах стирали бельё только на ходу — привязывали верёвкой и бросали за борт на полдня. Бегучая вода всё выполаскивала дочиста. Но моряки о таком, конечно, не знали. Дарья шагнула к Бубнову и яростно дёрнула бельё у него из руки. Бубнов разжал кулак не сразу, и на палубу упали подштанники — дырявые, сопрелые в промежности и с пятнами. Бубнов явно был озадачен признанием Дарьи. — И чья же ветошь? — с презрением полюбопытствовал он. — На свой зад примеряешь? — поднимая портки, огрызнулась Дарья. — Дяди-Ванино, штоль? — сообразил глупый Митька Ошмарин. Кто-то из балтийцев гоготнул. Любой бы догадался, что буфетчица могла стирать одному лишь капитану — прочих, если надо, обстирывала посудница. И ношеные, драные, убогие кальсоны были постыдной изнанкой капитанской важности. Иван Диодорович почувствовал, что краснеет как мальчишка. Балтийцы заржали, потом заржали пулемётчики с артиллеристами, потом и кое-кто из своих же речников. Бубнов ухмыльнулся: он всё равно взял верх над строптивым капитаном. А Ивана Диодоровича колотил безмолвный гнев. Разумеется, подштанники принадлежали не ему, но нельзя было отречься от позора, иначе Бубнов доведёт дело до смертоубийства — команда уже готова на бунт. Старпом Серёга Зеров горько поморщился: он понял, что бесчестьем Ивана Диодорыча Дарья уберегла речников от расстрела. Нерехтин крутанулся на пятках и потопал прочь — к себе в каюту. Лёжа на койке, он смотрел в подволок и слушал, как о борт парохода брякают лодки, в которые загружаются балтийцы. Он чувствовал себя очень одиноким. Команда там радуется, что моряки убираются восвояси на баржу — пронесло тучу мороком, а он валяется тут, как оплёванный… И на кой ляд ему это всё?.. Буксир-то уже не его, а для команды он — посмешище!.. Ему, нищему вдовцу, надо в богадельню, в монастырь, а не в рейс… За окном угасал пасмурный день. В дверь поскреблись. — Проваливай! — прорычал Иван Диодорович. Дверь приоткрылась, и в каюту проскользнул Егорка Минеев — матросик, у которого в селе Бабка расстреляли отца. Егорка рухнул на колени. — Прости, дядя Ваня… Это я был… В село сбегал мамку повидать… Иван Диодорович, кряхтя, встал, взял Егорку за ухо, выволок в коридор — Егорка полз, поскуливая, и стучал коленями, — встряхнул его, поднимая на ноги, и отвесил свирепый пинок. Затем вернулся и бухнулся обратно на койку. Он лежал до темноты. А в темноте к нему пришла Дарья. — Уйди! — приказал он. Дарья, вздохнув, присела на краешек кровати. — Ладно тебе, не сердись, — шёпотом попросила она. — Что ты как дитя? Иван Диодорович уткнулся лицом в стену. — Ты меня, капитана, грязными портками осрамила!.. — промычал он. — Лучше так, чем стрелять бы затеяли… Не в обиде беда, Ванечка… Дарья заворочалась и тоже легла, неловко пристроившись крупным телом рядом с Иваном Диодоровичем. И капитан Нерехтин затих. Он думал о своём одиночестве, о покойных жене и сыне, о скорой старости, о милой и доброй женщине у него за спиной. Ему захотелось заплакать, будто он и вправду был как дитя. И тогда он грузно завозился, переменяя бок, обнял Дарью и начал целовать. 07 Около полуночи «Лёвшино» прокрался мимо пристани Галёво. Сдвинув ситцевую занавеску с окна, Михаил из тёмного камбуза рассматривал дальний берег: цепочка неярких огней, кирпичная стена судомеханических мастерских, освещённая кострами караула, и на её фоне — рубка и труба пришвартованного к заводскому причалу буксира. «Чебаки», похоже, не заметили пароход красных — или приняли его за «Русло». Ночью предстояло пройти ещё две большие пристани — Сайгатку и Гольяны, и на рассвете «Лёвшино» прибудет в Сарапул. В полумраке камбуза князь Михаил щепил полено на лучину — тяжёлым тесаком он орудовал теперь не хуже крестьянина. На прилавке сопел самовар, второй самовар ждал растопки. Катя бренчала грязной посудой в лохани. Дарьи в камбузе не было: накормив команду ужином, она ушла отдохнуть. — А у тёти Даши, похоже, что-то случилось с дядей Ваней, — улыбаясь, тихо сказала Катя. — Извини, я сплетничаю, как кухарка. — Дарья сегодня уберегла команду от катастрофы, — задумчиво ответил Михаил. — Знаешь, это событие навело меня на некие соображения… — Какие? — Нам нельзя остаться завтра в Сарапуле. Тот матрос использует наш уход как повод снова привязаться к капитану с обвинениями в измене. Пожалуй, нам лучше отложить исполнение замысла до обратного пути. Катя едва не задохнулась от волнения и надежды. — Хорошо, — ещё тише произнесла она. Дядя Ваня давно уже объявил ей, что ссадит с борта в Сарапуле — девушке не место на судне, когда вокруг война. В Сарапуле живёт тётя Ксения, и с ней Кате будет лучше. Князя Михаила дядя Ваня уговаривал сойти вместе с Катей. От командиров флотилии дядя Ваня слышал, что красные Сарапул не удержат, а при белых Михаил Александрович Романов окажется в безопасности. Катя трезво понимала, что дядя Ваня прав. Но Сарапул оборвёт тонкую нить её связи с Михаилом. Кате, скорее всего, придётся сидеть с тётей Ксенией и ждать конца войны, чтобы потом перебраться к маме в Канны, а Михаил, получив свободу, либо примкнёт к белой армии и отправится на фронт, либо уедет искать семью. Расставание неизбежно, и расставание окончательное, потому что Кате нет места в жизни Великого князя. И возможность хоть чуть-чуть отодвинуть прощание очень взволновала Катю. Она молча убрала посуду в шкаф и принялась наливать чай из самовара. Её обязанностью было приносить чай тем, кто дежурит на посту. Подцепив на пальцы сразу шесть стаканов в подстаканниках — словно половой в трактире, — Катя вышла из камбуза. Свежесть речного простора остудила её лицо. Михаил переставил второй самовар на пол, снял конфорку и крышку, зачерпнул совком углей из камбузной печи и ссыпал их в закопчённый изнутри самоварный кувшин, затем засунул туда пучок лучины, подул на угли и собрал самовар обратно. Он размышлял о скором своём будущем и о Кате. Его тянуло к этой девушке, сдержанной по-английски и самоотверженной по-русски. Конечно, он скучал по Наташе, по сыну, по устроенному быту, но думать о Кате это ему не мешало. Он понимал, что Сарапул разлучит их, — впрочем, ведь незачем спешить покидать пароход. Да и капитана Нерехтина подводить не хочется. Капитан не только спас его, главное — избавил от необходимости бороться. Борьба за место под солнцем всегда представлялась князю Михаилу делом недостойным. При дворе Михаил видел немало тому примеров. Побеждал всегда тот, кто хуже. И Михаил не желал борьбы. А Катя в это время раздала стаканы с чаем пулемётчикам. Они сидели на патронных ящиках возле пулемётных треног, прячась от ветра за барбетами, и мёрзли — ночи бабьего лета прохватывали осенними холодами. Балтийцы, что толпились на мостике, смотрели на пулемётчиков с завистью. Иван Диодорович, как и вчера, стоял возле открытой двери рубки, чтобы поправлять штурвального, и следил за фарватером. — Слышь, командир, — окликнул он Бубнова, — давай полный ход дадим? Сайгатка нам не угроза, а в Гольянах можно и не прятаться: оттуда до своих недалеко, прорвёмся. Чего уши морозить? — Ты правило знаешь, — ответил Бубнов. — Ошибёшься — пулю. Бубнов поднял задубевший воротник бушлата и поглядел на Катю. — Моим тоже чаю принеси, — бросил он. Катя подошла к Ивану Диодоровичу. — Дядя Ваня, — прошептала она, — Михаил Александрович предлагает высадить нас не сегодня, а на обратном пути. Так лучше для всех. Иван Диодорович покосился на балтийцев. — Оно, пожалуй, верно… — согласился он. — А где этот твой-то? — На камбузе мне помогает. Он же подвахтенный. — Скажи, пусть в машину идёт. И не заглядывайся на него, Катюшка! — Тётя Даша вам напела? — строго сузила глаза Катя. — Всё-всё-всё, иди отсюда, — сразу отпёрся Иван Диодорыч.