— У вас же есть плавучая батарея, Фёдор Фёдорович, — сказала Екатерина Александровна. — Почему вы не расстреляете пароход белогвардейцев? — А вы хорошо разбираетесь в диспозиции, Екатерина Александровна, — заметил Раскольников. — С нашей линии мы не можем вести огонь прицельно, потому рискуем потопить не пароход белых, а баржи. Но белым этого и надо. Ляля наблюдала за поединком пароходов и делала вид, что не слушает Раскольникова. Ей было досадно, что мама оттягивает всё внимание на себя, и даже дядя Петя Мудров, капитан «Межени», улыбается за стёклами рубки — так добродушно улыбаются извозчики, когда весёлые и щедрые господа шалят в их экипажах. Мама всегда вызывала необъяснимую симпатию — у всех, кроме Раскольникова. И сама она не любила Фёдора Фёдоровича. А вдали пароход белых стрелял по баржам и по красной канлодке. Красные отвечали. Вокруг судов подпрыгивали фонтаны, пеленой висел дым. Похоже, белогвардейский капитан был опытным и отважным: одна баржа накренилась, черпая воду бортом, а на корме канлодки что-то загорелось. Но с мостика «Межени» бой выглядел игрушечно: пароходы двигались медленно, выстрелы хлопали негромко, а баржа исчезла под водой как-то незаметно. — Кто на том корабле, который сейчас сражается? — спросила Екатерина Александровна, указывая биноклем. — Коля Маркин? — Нет, — вежливо ответил Раскольников. — Это наша канлодка номер один, бывший буксир «Царицын». Командир — товарищ Грицай. А Коля находится на канлодке номер пять, это бывший буксир «Ваня». Он идёт в ордере вон там. — Раскольников кивнул на суда за кормой «Межени». Екатерина Александровна вздохнула с облегчением. Ей очень нравился Коля Маркин. Да, Фёдор Фёдорович, выпускник Политехнического, был куда более образованным — но что с того? Любезный и корректный, для Екатерины Александровны он оставался чужим. А Коля был свой: душевный, простой и добрый, как русский народ. В номере «Лоскутной», где поселились Рейснеры, когда переехали в Москву, Фёдор Фёдорович обычно сидел в гостиной с Михаилом Андреевичем и говорил о политике, а Коля приходил к Екатерине Александровне на кухню: помогал чистить картошку и мыть посуду, колол дрова для плиты и смешно называл хозяйку «мамашенькой». Вдали на реке, отваливая к берегу, дымила и горела канлодка номер один — бывший буксир «Царицын»; неведомый Екатерине Александровне товарищ Грицай пытался довести судно до мелководья. Вторая баржа тоже исчезла. Бронепароход белых разворачивался — он выполнил свою миссию. Екатерина Александровна жалобно посмотрела на Раскольникова: — Вы же понимаете, Фёдор Фёдорович, как Ларочке тяжело на войне, хоть она просто отчаянный храбрец! Я прошу вас, чтобы Коля всегда был рядом с ней. Я знаю, он надёжный друг, он позаботится о Ларочке! Ляля покровительственно усмехнулась. Мама наивна: разве кто-то может уберечь её, Лялю, от вражеской пули? Раскольников остался невозмутим. От рубки спешил капитан Мудров, в руках у него был кожаный реглан. — Продует, Екатерина Александровна! Накиньте-ка на плечики!.. — Лучше ступайте в салон, Екатерина Александровна, — согласился с капитаном Раскольников. — Бой завершён, смотреть больше не на что. — Да, мама, иди, — кивнула и Ляля. Мудров надел на Екатерину Александровну реглан и галантно подставил руку. Вместе с капитаном Екатерина Александровна направилась к трапу. Раскольников молчал и задумчиво поглаживал ладонью планширь. — Мне любопытно, Лара, — негромко сказал он, — какое у твоей матушки представление о характере ваших с Маркиным взаимоотношений? — Ты пошлый ревнивец и буржуа, Раскольников! — тотчас ответила Ляля. Раскольников с укором вздохнул: — Ну что ты, дорогая, я не диктую правил морали античным богиням. Ляля вспыхнула — муж напомнил ей о словах Троцкого. — Но домашние питомцы обязаны знать своё место. — Говори яснее! Я не боюсь! — Во флотилии не должно быть пересудов о жене командира. Пожалуйста, попроси матушку не упоминать Колю Маркина. Ляля фыркнула. — Не беспокойся о своём реноме, — свысока заверила она. Гордо выпрямившись, она повернулась и пошла прочь с мостика — однако душу её согревало злорадное удовлетворение. Ляля поняла, в чём она сильнее командира флотилии и члена Реввоенсовета Восточного фронта. 03 Бронепароход «Царицын» лёг на дно уже на прибрежной отмели. Корма ушла под воду до орудийной полубашни; из наклонившейся трубы струился пар; тихо дымили узкие смотровые щели надстройки — огонь там команда сумела погасить. Закопчённые матросы товарища Грицая толпились на крыше у дефлекторов и на мостике возле рубки: ждали, когда их снимет спасатель. Далёкий «Милютин» на излучине створа превратился в тёмную чёрточку. «Ваня», разворачиваясь, приближался к «Царицыну» очень осторожно, чтобы самому не сесть на мель. Маркин не умел управлять судном, потому возле капитана Осейчука предпочитал помалкивать. Носовое орудие «Вани» ещё бесполезно бабахало по врагу, достреливая снаряды, — не тащить же такую тяжесть обратно в трюм. Командир орудия эстонец Арво Палланго хмуро изучал «Милютина» в бинокль. — Сенечка, можете палить как сукин сын! — веселились артиллеристы. Алёшка, Волька Вишневский и Мамедов стояли у фальшборта. — Не-е, военные суда из буксиров — дрянь, — авторитетно заявил Алёшка, рассматривая разбитый бронепароход, и презрительно сплюнул. — Буксир с бронёй и пушками — всё равно что монитор, — возразил Волька. — Да вы не видели настоящих-то мониторов! — Я нэ видел, — согласился Мамедов. — Папа водил меня на Путиловский завод показать монитор «Шквал». Такие для Амура строили, целую серию, забыл сколько. Звери! На каждом четыре башенные пушки, и дизеля выжимают двадцать узлов. Но мониторы тоже дрянь! Они опасны только для хунхузов, у которых батарей нету! — Всэ суда у тэбя дрань, — сказал Мамедов. — Сам ты дрань, шельмец. — Суда — всегда здорово. — Алёшка пропустил подначку мимо ушей. — А дрянь — если устарели. Сейчас военному кораблю на реке что нужно? — Что? — охотно спросил Мамедов. Ему нравилось, когда Алёшка рассуждает, как заправский корабел. — Скорость! Корабль должен делать по шисят узлов, чтобы никто в него из пушки попасть не мог! Для такого требуются винты, а не колёса!.. Я ходил на «Прыткий», у него два винта, просил машинистов к дейдвудным трубам меня пустить, говорю — гребные валы хочу видеть, а эти гады меня прогнали! Алёшка вспомнил былое унижение, расстроился и толкнул Вишневского: — Волька, дай папиросу. — Ты мне две коробки уже задолжал, — лениво ответил Волька. — Скупердяй ты! Жила! Тебе надо на базаре окурками вразвес торговать! Мамедов, улыбаясь, достал помятую коробку. — Нэфтаныки нэ курят, но у мэня есть. Дэржи, Альоша. «Ваня» так и не сумел подобраться к «Царицыну» — с шорохом увяз носом в донных песках. Маркин с мостика закричал на «Царицын» в рупор: — Мелко!.. Стою на машине, к вам шлюпку высылаю! Лодка волоклась за «Ваней» на тросе. Её подтянули к борту, и за вёсла уселись два гребца — артиллерист Кулик и кочегар Попов. Товарищ Грицай — командир «Царицына» — первым спустился к Попову и Кулику. Голова у Грицая под бескозыркой была обвязана окровавленным бинтом, но поверх бинта курчавился чуб, и держался Грицай легко и весело. — Проверю, хлопцы, какой нам стол накрыли, — сказал он своим. — Не выпей там всё, нам оставь! — провожали командира «царицынские». Военморы «Вани» встречали военморов «Царицына» как старых друзей. Алёшка и Мамедов отодвинулись в сторону, а Вольке нравились подобные братания: он затесался в толпу и принялся хлопать «царицынских» по плечам. — Туго пришлось, приятель? — задорно спросил он у Грицая. — Туго — когда не хочет подруга, а драка нам забава, — ответил Грицай. Он направился на мостик к Маркину. — Здорово, Никола! — Грицай и Маркин обнялись. Они были знакомы ещё с минной школы в Кронштадте, где оба получили чины унтер-офицеров. — Подогрей-ка меня «балтийским чайком», а то у нас камбуз к бесу разнесло! Маркин знал, что Левко Грицай — законченный кокаинист. В Петрограде многие пристрастились к снадобьям из немецкой контрабанды: поэты курили опиум, банкиры нюхали порошок, а матросы пили «балтийский чай». Но Коля Маркин, скромный парнишка изпод Пензы, по-деревенски боялся разного аптекарского зелья, да и с обычной водкой, без кокаина, старался блюсти меру. — Дак нельзя же, — замялся он. — Раскольников запретил на марше… — Эх, Никола!.. — Грицай толкнул Маркина в грудь кулаком. — Не для того мы революцию делали, чтобы снулый попович нам волю душил! Фёдор Раскольников, точнее — Федя Ильин, был сыном священника. — Ладно, — покладисто согласился Маркин. — Скажи там баландеру, что комиссар так распорядился… Много у вас убитых в экипаже? — С десяток, что ли, не считал. Маркин вздохнул — то ли с сочувствием, то ли с осуждением.