— Что? — не понял Планкет. — Я говорю, есть такая поговорка: киты не летают. Она означает, — не стоит браться за дело, к которому у тебя нет никаких способностей. А ты совсем не актер, прости, Норман. Тонкие переживания и драматические страсти не для тебя. Мне трудно об этом говорить, но… сейчас твое лицо больше напоминает гримасу. Вы переигрываете, друг мой. — Уж кто бы говорил, — огрызнулся Планкет. — Лучше посмотри, видишь? Размером глаз был с крупный грейпфрут. Планкет покачал головой; работу кто-то проделал филигранную, одна оптика чего стоит. Глаз соединялся с зеленоватыми пластинами, а вокруг — заклепки, винты, система латунных патрубков и калибровочные отверстия… Половина китового черепа была выполнена из меди; «чертова жестянка», как выразился бы Фокси. К черепу механизм крепился болтами. Неужели кто-то пытался сделать из животного огромного автоматона? Зачем? — Что все это значит? — спросил механик. — Наплевать, — Фласк махнул рукой. К нему снова вернулось хорошее настроение. — Сейчас отдерем железки и… Но, кроме таинственных механизмов, оставалась еще одна загвоздка. — Это кашалот, — сказал Планкет. — Вижу, — Фласк фыркнул в бороду. — Не дурак. — И у него зубы. Певец с шумом вдохнул. — Естественно у него зубы! Это же кашалот. Так, я все придумал — ты возьмешься с тонкого конца… — Ты собрался прикрутить горбатому киту череп кашалота? — Ну, естественно! Другого-то все равно нет. Планкет выпрямился и сказал громко, чтобы слышал Лампиер. — А у меня стойкое ощущение, что нас надули. Фласк повернул голову. — Ээ… В каком смысле, друг мой? — Это не тот череп, — сказал Планкет. — Понимаешь? Нас провели. Под взглядом компаньонов старый моряк вынул трубку и заговорил: — Чем вы недовольны, ослы?! Что ж вы не пляшете от радости, как пляшет дозорный на грот-мачте, завидев фонтан — когда даже бочки в трюме китобойца пересохли без сладкого масла, как пересыхают рты в жажду? Когда гарпун ржавеет, алча крови левиафана?! — закончив речь, Фокси внимательно оглядел слушателей. Похоже, его патетика цели не достигла. Лампиер переступил босыми ногами. — Насчет породы кита вы ничего не говорили, — заявил он. Планкет сжал кулаки. Проклятый старый мошенник! Сколько времени они потратили — страшно представить. А если завтра утром черепа не будет в Музее, они пропали. Причем черепа с китовым усом, а не зубами кашалота. Фласк же сник, сдулся, точно воздушный шар. — А ведь он прав, друг мой, — он посмотрел на механика, но тут же отвел взгляд, словно опасаясь, что молнии из глаз компаньона испепелят его на месте. — Уж лучше бы мы взяли надувного кита! — крикнул Планкет. Он в сердцах пнул стену бассейна и изменился в лице. Фласк, всю жизнь придерживавшийся правила, что не стоит пинать кирпичи, сочувственно улыбнулся. — Ничего не изменишь, друг мой, — сказал певец. Он положил руку на плечо Планкета, но механик отдернулся, как от ядовитой змеи. — Другого черепа у нас нет, а в карманах уже гуляет ветер… — Он у тебя гулял там с самого начала, — буркнул Планкет. В одном певец прав — другого черепа им уже не добыть. Значит, придется выкручиваться с этим и молиться, чтобы столь явный подлог не заметили сразу. В чем-то череп кашалота даже лучше — кита из музея, по легенде, убил сам Канцлер. Так пусть все увидят, что убил он кашалота, истинного левиафана, а не какого-то жалкого горбача. Главное, убедительно объяснить это сначала директору музея, а потом — тайной жандармерии… Все это время Фокси с загадочным видом ковырялся мизинцем в зубах. Над Стаббовыми пристанями пронесся холодный ветер, принеся с собой далекие щелчки ружейной пальбы. Планкет невольно поежился. — Ну все, мне пора, — Фокси крутанулся на пятках, и направился к выходу. — Господин Лампиер! — крикнул Фласк. — Размеры нашей благодарности… — Семнадцать крон и всякого барахла, — махнул рукой шкип. — Так себе благодарность. Планкет задумчиво смотрел на череп. — Есть кое-что, о чем мы совершенно не подумали, — сказал механик. — О чем же, друг мой? — Как мы дотащим череп до Музея? Через полгорода? Фласк задумался. В тусклом свете за его спиной растворялась жилистая фигура старого моряка. — Господин Лампиер! Господин Лампиер, подождите! — закричал Фласк, бросаясь вдогонку. Голос отразился эхом, пошел по нарастающей… Ангар зловеще загудел, завибрировал, в углах зашевелились потревоженные тени. Планкет вдруг понял, что боится повернуться к бассейну, где упокоился морской гигант. Кит был еще жив. Планкет чувствовал это шеей, лопатками, мышцами спины. Стеклянный глаз наблюдал со дна за дерзкими двуногими, посмевшими разбудить чудовище после стольких лет тишины и безмолвия. Вдалеке, за кругом света звучали голоса, искаженные эхом — Планкет не смог бы разобрать ни слова, даже если бы захотел. Мягкий рокот Сайруса и резкий, сварливый тембр Фокси сливались в неразборчивое целое. Но для Планкета все звуки заглушил негромкий, затухающий треск разрядов. И видел механик лишь синие электрические отблески на дужках очков. Он осторожно сделал несколько шагов от края бассейна. Фласк вернулся, чем-то очень довольный; принес отвертку. Старого моряка с ним не было. Вдали мелькнул и исчез огонек трубки. Компаньоны остались наедине с останками могучего левиафана. Глава XVIII Всеобщее равенство и братство Сайрус Фласк был убежден: есть некий секрет, тайна, узнав которую, он начнет великолепно играть и блистательно петь, чувствуя себя на сцене как рыба в воде, а не отвратительно деревянным, как обычно. Только вот секрет никак ему не давался. Кого бы певец ни спрашивал — или хранили молчание, или отрицали сам факт существования потаенных знаний. Был этот заговор направлен лично против Сайруса Фласка, или же имел всеобщий характер — певец не знал. Но и отказываться от поиска истины не собирался. Возможно, все изменит приезд знаменитого Шаляпина, про которого даже хористы — самая безжалостная и придирчивая публика; неудачники, которые неистово завидуют тем, кто на сцене — говорили с придыханием «Великий артист! Великий!». Это что-то да значило. Этот человек наверняка знает секрет… Что-то громко булькнуло. Фласк оглянулся на компаньона. Чертыхаясь, Планкет закатал рукава и полез в темную жижу. Он долго шарил рукой в жидкой грязи, брезгливо морщась, пока, наконец, не выудил отвертку. Однако брезгливое выражение не сошло с его лица. Механик ползал по черепу, обстукивая кость и металл, но, похоже, не представлял, с какого конца браться за работу. …Шаляпин, наверное, провалится в Кетополисе, очень жаль. Потому что отказался выполнить условия господина Шульца. Фласк вздохнул. Если артист не платит людям Гибкого Шульца, его ждет неминуемый провал. Его освистают. Его закидают тухлой рыбой. Его высмеют. Настоящий талант должен не только поразить силой вдохновения зрителей, он должен заплатить, чтобы спокойно выйти на сцену. Что может быть позорнее «платы за аплодисменты»? Но куда деваться? Певец, знакомый с миром кулис не понаслышке, покачал головой. Господин Шаляпин — герой! Он единственный осмелился бросить вызов людям в желтых перчатках. Его останавливают на улицах, он популярен, ему кланяются незнакомые люди. Местные актеры снимают перед ним шляпы. Дамы в восхищении! Русский великан не терпит лжи — Шаляпин пришел в ярость, когда услышал, чего от него хотят клакеры. «Я за свой успех никому никогда не платил и платить не собираюсь!» — буйствовал артист. Все те, кто кланяется и зовет в гости, за спиной дружно предрекают Шаляпину провал. С господами клакерами не шутят, увы, это правда. На вчерашнюю генеральную репетицию не достать было билетов — никого не пускали; на сегодняшнюю премьеру билеты разлетелись мгновенно, за сумасшедшие деньги — потому что сам спектакль выглядит схваткой чудовищ: Гибкий Шульц против непокорного артиста. Можно делать ставки… Фласк покосился на механика, который упрямо боролся с винтами. Придумают тоже, железные штуки на кость вешать! Впрочем, Планкет справляется. Хотя он и совершенно не в духе, судя по всему. Стекла очков предупреждающе поблескивали — не тронь. Ну и ладно: все равно эти механические уродцы, киты и медведи были стихией Планкета. Стихией же Фласка была опера. ….Он представил, как прямо сейчас, сию минуту, зрители потоком заполняют красный бархатный зал, переговариваются вполголоса, наступают друг другу на ноги, извиняются или не извиняются. Гул подобен приливу, надвигающемуся на красный песок. Сегодня никто не опаздывает, все занимают места заранее — нельзя пропустить пролог «Левиафана», нельзя приехать на «ноту», как имеют обыкновение делать так называемые любители. Сегодня схватка гигантов. Ложи поблескивают биноклями. Кто победит? Кто из этих двоих настоящий Левиафан — господин Шульц, раскинувший свои щупальца по всему городу, или артист Шаляпин, играющий Левиафана? Посмотрим, увидим, узнаем. И расскажем тем, кому не повезло сегодня попасть в Оперу. На улице, у дверей кипит толпа — неудачники, которым так и не удалось достать билета. Звенит первый звонок. Гул нарастает, движение людских волн ускоряется. Почти все места уже заняты, одинокие кресла исчезают, их выбивают, как жестяные мишени в тире. Галерка полна! Сегодня мелкий чиновник сидит рядом с аристократкой; морской офицер рядом с инженером Механического завода; рабочий в лучшем своем костюме — дешевом, в полоску, при шерстяной жилетке и галстуке из ситца, занял место между этими парами. Сегодня они едины. Всеобщее равенство, о котором кричат социалисты, наступило. И причиной тому артист Шаляпин, и причиной тому вызов, брошенный Гибкому Шульцу. Среди единого зрительского организма раковыми клетками — господа в неприметных темных костюмах, желтые перчатки как знак касты, как чумные пятна на теле зрительного зала. Их не много, но они везде — на галерке, ярусах, в партере и даже в ложах мелькает проклятый цвет. Господин Шаляпин, вас ждет провал. Господин Шаляпин, берегитесь… Второй звонок. Зал затихает — но не поэтому. Зрители чуть привстают, чтобы увидеть, как по проходу в партере идет невысокий человек в сером костюме. У него обычное невыразительное лицо, у него короткие пальцы, у него манеры человека, который не умеет носить дорогие костюмы, но постоянно носит. Единственное яркое пятно — рубиновая капля булавки на лацкане. Этот зловещий глаз повелевает и угрожает, его блеск — эхо блеска глаз повелителя ночной стороны Кетополиса. Его кровавые лучи заставляют людей вокруг замирать и спадать с лица. Это идет господин Шульц. Глава XIX