Жогушка наконец расплакался, метнул ремешки наземь: – Не могу я!.. Хорошо хоть к бабке за утешением не притёк. Светел нахмурился, накрыл струны ладонью. Въяве увидел улыбку славного скомороха, дяди Кербоги. – Нет такого слова «не могу», – сказал он братёнку. – Есть «я плохо старался». И «я не больно хотел». Сам удобнее повернул гусли, послюнил для верности ноготь. Как это Крыло струны петь заставлял, точно гудошные под смычком? Жогушка поупрямился, похлюпал носом. Собрал зловредные ремешки. Выложил на коленку… Больше всего Светел боялся, что сейчас из шатра выглянет мать. «Не идёт дело, сынок? Так сходи, показать попроси…» Или сам Крыло остановится за санями, привлечённый звяканьем струн. Усмехнётся, скривится: втуне бьёшься, малец. А то подойдут давешние позоряне. Это его, молвят, выдворили вчера? Поделом! Не способен! «Что я, в самом деле? Боюсь, никак?» Левое плечо, где сквозь кожу легко вылезали синие пятна, ощутило пожатие невидимой пятерни. «Кто сказал?!» Звигуров тын возникал за спиной всякий раз, когда он боялся. «Сейчас-то чего?.. Не Крыла же?» А вот чего. Выйти со двора и в рядах натолкнуться на Подсивера со Свеюшкой. Увидеть глаза, в которые вчера даже как следует не заглянул. Остаться стоять столбом, когда муж с женой отвернутся, заспешат прочь. «Был бы Сквара здесь! Кто при нём на меня посмотрел бы. Андарх, не андарх…» Светел сыграл песню ещё несколько раз. Сперва – по-простому, бряцаньем. Затем переборами. И наконец – как Крыло. Лихой полёт снова удался хромыми подскоками. Спрятал гусли в чехолок, понёс в шатёр. Равдуша теплила очажок, топила снег. – Далеко собрался, сыночек? – В ряды пойду. На кожи взгляну. Благословишь ли? «А ещё – за протоку, где дружина стоит…» Он боялся, что мама угадает и запечалится, но она лишь спросила: – Жогушку поведёшь? Светел вздел нарядный кафтан, улыбнулся: – Занят Жогушка. Плетня ровного добивается. Братёнок в самом деле поуспокоился, перестал ждать немедленной хвалы. Обтягивал ремешки, присматривался, расплетал. Верил: когда-нибудь начнёт получаться. Доходить своим умом и руками вдруг показалось забавней всякой игры. Даже веселей, чем гулять с братом по торгу. У бабушкиного рундука взволнованно переминался Кайтар. Держал в одной руке Воеводу, в другой – Невесту, самую красивую на прилавке. Размахивал обеими куклами, сводил, разлучал. – Поздорову ли, братейко! – обрадовался он Светелу. – Слыхал? – Что слыхал? – Ли?чник с куклами вышел! С маньяками самодвижными! Про Владычицу сказывает! – Про Владычицу? – А ещё про царей и Беду! Ерга Корениха пронзительно взглянула на внука: – Сходи, Светелко. Только… плащик с колпачком накинь, ветер больно холодный. Он запнулся, вздрогнул. Слова про холодный ветер она велела ему запомнить ещё по дороге сюда. – Строго тебя бабушка водит, – посмеялся Кайтар, пока шли. – Женить скоро, а она бережёт! Кутает, ровно Жогушку. – Я ей Жогушка и есть, – буркнул Светел. – А женить не женят, не дамся. – Брата искать пойдёшь? Кругом шумели ряды. Высоко взлетали качели, раздавался девичий визг. Две немолодые бабы плыли об руку, несли горшочек пива, латку с жареным ко?ропом – выбирать косточки за долгой беседой. Сомнения, громоздившиеся в сумраке полога, при свете дня поблёкли, рассеялись. – И пойду. – Скоро ли? – А как братёнка наторю лапки гнуть. – Подумал, сам спросил: – Личник, значит? В Левобережье людям не велено было жаловать скоморохов, лицедеев, гудцов. Всех, кто потешает народ, отрицает Беду. – Личник, да не из тех, – загордился Кайтар. – Послушаешь, как Владычицу славит. Светел жадно спросил: – Неужто в гусли играет? Сипловатый, прихотливо подвывающий голос шувыры был слышен издалека. В самой середине рядов, где искусные ткахи хвалились одна перед другой красным товаром, стояла высокая палатка, открытая с одной стороны. Входные завесы были сшиты из лоскутков, зелёных и жёлтых. Яркие полотнища светились под угрюмыми небесами. Их широко раздвинули в стороны, подвязали толстыми шнурами, такими же яркими, разноцветными. Внутри палатки свисала расписная полстина, которую можно было вывешивать саму по себе и брать по грошику за погляд. Каменная стена с огромным окном, за ним – безбрежный простор, солнце в синеве, белые гребни Кияна. Светел поначалу только эту занавесь и увидел. В лицо потянуло ласковым ветром, долетевшим из солнечного полдня на морском берегу. Двое малышей вновь бежали вприпрыжку широкой каменной лестницей. Навстречу плескали волны, шепчущая пена впитывалась в песок… Едва не споткнувшись, Светел вернулся к дневным сумеркам Торожихи. Личник, одетый в тёмный балахон, держался в тени. Прижимал локтем кожаный пузырь шувыры и то надувал его через длинную трубку, то принимался говорить – громко, нараспев: Встань У окна со мной, моя подруга! Глянь На красу и свет земного круга! Грань Меж сном и явью в час предутренний сотри, Когда в тумане вспыхнет первый луч зари… Перед палаткой стояли позоряне. Тоже смотрели на расписную завесу, любовались красками давно сгоревшего дня. Светел подошёл, вытянулся, заглянул поверх чьих-то плеч. От ноги личника тянулась прочная жилка. Она проходила сквозь тела двух больших кукол – раза в полтора крупней тех, что шила бабушка Корениха. Личник ловко двигал коленом, маньяки переминались, взмахивали руками, согласно приплясывали под гудение шувыры. Одна кукла была в длинном кружевном платье, расшитом плетени?цами синих цветов. У второй приминал белые кудри тонкий серебряный ободок. Царь Аодх с царицей Аэксинэй беспечно радовались друг другу и чудесному дню, уверенные, что счастье пребудет. Смотри, как солнце разгорается во мгле! Наш сын растёт на этой утренней земле. Стран От гор до моря наречённый властелин, И людных весей, и одетых мглой вершин,