Отрада матери, бессмертие отца, Прямой наследник Справедливого Венца… Светелу мешали лица, которыми зачем-то снабдил маньяков неведомый делатель. Красивые, но непохожие и неживые, с преувеличенными чертами: глаза, рты, носы… Он содрогнулся, как следует рассмотрев жилку, пронзавшую оба тряпичных тела. В груди стало тяжело и больно, словно острая спица прошла его самого. «Мама… Отец…» Светел затравленно метнул глазами из-под глубокого куколя. Сейчас хозяин палатки заметит его. Ткнёт пальцем: «Да вот же он!» Все станут оглядываться… – Изрядно нарисовано, – погладил бороду седовласый гусачник. У него в левом глазу зрачок был белый, но правый глаз смотрел зорко. – Ишь солнышко горит-улыбается! Вот кончит бормотать, приценюсь. Вдруг продаст после купилища? Дома повешу, пускай внуки глядят! Светел с облегчением понял: в кукольное действо торжане особо не вникали. И правда, на что им? Чужая, издавна враждебная страна, чужие цари… Да и сказывал личник на языке Левобережья, не вполне тожественном правильной речи. – А внизу что? Киян-море, никак? – Лучше бы зелёный лес врисовал. – Мшары ягодные! Морошку! – Эх! Морошка… Горстку бы, малым детям попробовать! Кто-то присмотрелся: – А вон там что обозначено? Дворня царская? На разрисованном заднике вправду виднелись нарядные боярыни, строгие жрецы… воины в кольчугах и шлемах… Они опирались на копья, выглядывали в окно, любовались Кияном… – Ну, скоморошечек, уморил! Что это они у тебя окольчуженные стоят? – Коновой Вен воевать собрались! – крикнули сзади. – А не! – перебил задорный бабий голосок. – Только прибежали оттуда! Кругом захохотали. – Задорого красоту купить хочешь, друже? – спросили гусачника. – Всё бы вам, торгованам, покупать-продавать, – прогудел кузнец Синява. – Краску разотри, да малюй себе! Не хуже получится. Гусачник недовольно ответил: – Ты, Синявушка, всех на свой аршин мерить горазд. Ты-то у нас ко всякому художеству привычный. – А ты взял бы да испробовал, – усмехнулся кузнец. – Может, тоже привыкнешь. Рисованный клочок солнечного дня так завладел вниманием позорян, что перемену в палатке сопроводил разочарованный вздох. Притом что слажено на самом деле было изрядно. По ту сторону «каменного» окошка медленно поднялась новая завеса, сперва реденькая, потом всё гуще сплетённая и окрашенная. Ясную морскую даль затянула дымная пелена, подсвеченная пламенем. Царская челядь заметалась, померкла, пропала во мгле. Меховой пузырь под локтем личника задёргался, закричал, словно отнятый от мамки ягнёнок. Гром Божье небо в клочья разрывает. Дом Вместе с твердью рушится и тает. В нём Жила любовь, и был незыблем наш союз, И рос наш сын, дитя священных брачных уз… Позоряне недоверчиво качали головами, мужики пощипывали усы. Многие здесь отчётливо помнили, как внезапно, ударом сметающего вихря обрушилась наземь Беда. Она никому не дала времени проститься с любимыми, порассуждать о былом, приготовиться к будущему. Иные торжане вконец заскучали, начали разговаривать о своём. Кто-то даже махнул рукой, досадливо пошёл прочь, но тут же оглянулся, потому что зрители ахнули. По незаметной жилке скользнула третья кукла. Крылатое существо взвилось между царской четой и пламенеющим задником, пропало наверху за полстиной. Отец и мать как будто взлетели следом, воздели руки… Пускай на крыльях он несётся в вышину! За окоём, в чужую зимнюю страну! Льдом И горьким пеплом всё покроется вокруг, Но сын умчится от погибели и мук, Отрада матери, бессмертие отца, Прямой наследник Справедливого Венца… – Эй, добрый человек! – нерешительно окликнул дед Кружак. – Это кто там у тебя полетел? Рядом прозвучал женский всхлип. Светел выдохнул, разжал кулаки. Бабий всхлип повторился. Светел повернул голову. За плечом скороплёта-корзинщика утирала глаза дородная Репка. – Правда, кто там вспорхнул? – спросил сосед Светела. – Ещё покажи! – Гусиное крыло увидал, – засмеялись кругом. Личник ответил надменным взглядом. Сделал движение, отпустил что-то свободной рукой… Окно, небесный пожар, морская даль – всё ссыпалось вниз, облетело жухлой листвой. Явилось новое художество. Багровые тучи с застывшими изломами молний, по о?види – чёрные зубцы леса, гнущегося под небывалым порывом. Пока люди разглядывали что-то вроде надпогребницы, видневшееся впереди, личник, не переставая играть, сбросил с ноги обмякшую жилку, подцепил другую – и на ней снова послушно заплясали дергунчики. Место царя и царицы заняли другие мужчина и женщина. Эти маньяки были очень странные. Даже смешные. Дремучие, всклокоченные, одичалые. Баба – стыдно простоволосая, с руками, протянутыми словно за подаянием, а одежда! Меховые шкурки шерстью вон, как люди не носят. Мочальные опоя?ски, ноги голые по колено… Царскую чету люди узнали сразу, но эти-то кто?.. Ввысь Уходи скорей, гонец крылатый! Рвись От земли, смятением объятой! Мчись! Видать, царевичу судьбой предрешено Стать утешением для матери иной… Вновь дёрнулась жилка, проложенная отвесно. В этот раз летучее существо дало себя рассмотреть. Оно спускалось медленно, ни дать ни взять побаиваясь одетых в шкуры дикарей. Маленький серый волк взмахивал утиными крыльями. Держал в зубах свёрток – спелёнатого младенца. Коснувшись земли, небесный зверь ловко вложил свою ношу в подставленные руки женщины – и тотчас вновь пропал в вышине. На нищем севере, где вечно темнота, Войдёт наш мальчик в совершенные лета… Личник запрокинул голову, в крике шувыры смешались мука и счастье. Он не первый раз показывал своё представление, он знал, чего ждать. В Андархайне и Левобережье на этих строках бабы ревели ревмя, мужики стыдливо прятали лица. Беда, сгинувшие родители и сын, обречённый расти неведомо где! Камень и тот слезами проточится! Дикомыты оказались напрочь лишены сострадания. Они пялились на его кукол и… хохотали: